А вот пять пальцев — это уже вопль души: «держите меня семеро, это он». Джезз как раз кладет на стол всю ладонь.
Лео и вправду нестерпимо хорош. Пять пальцев можно считать за десять. К тому же он высокий, Джезз такие нравятся. Однажды, увидев его издали, я решила, что мне навстречу шагает дерево, высоченный дуб, только с бритой головой, бархатными глазами и татуировкой. Лео — бедовый парень. Джезз это знает, но хочет забыть об этом сегодня вечером. Я пробовала так с Эдом — и получила вселенское молчание, хлопок по заду и дикий приступ рвоты. Он уж точно не мистер Дарси.
Мама однажды рассказала, как поняла, что ей нужен именно папа. «Он мог одновременно жонглировать и говорить о последствиях глобализации. Все остальные могли только что-то одно, да и то посредственно».
Порой она смотрит в окно на папину походную плитку, и мне ясно, что она по нему скучает. А вчера я застала их в ванной: оба чистили зубы. Есть большая разница между просто чисткой зубов и красноречивой чисткой зубов. Они не спешили: пользовались зубной нитью, полоскали рты — и все время смеялись.
Порой мама уходит ужинать к папе. Он готовит на плитке к ее приходу, а потом они лежат на траве под грушевым деревом. Он умеет рассмешить ее, как никто на свете. Показывает фокусы, вытаскивает монетки у нее из уха. «Вытащил бы ты оттуда ипотечный взнос, и все проблемы были бы решены», — вздыхает мама.
Время от времени я застаю папу на выходе из их спальни. Выглядит он тогда как вор, пойманный с поличным. «Это ведь твоя спальня, пап», — говорю я, проскальзываю в туалет и не выхожу, пока он не уйдет. Дико видеть, как родной отец крадется из спальни родной матери. Дико чувствовать, как это дико.
Хороший знак: они по-прежнему занимаются любовью, а это красноречивее любой чистки зубов. Плохой знак: доставщик пиццы больше не звонит в нашу дверь, а сразу направляется к сараю. Хороший знак: у папы на молочном ящике, переделанном в прикроватную тумбочку, стоит наша с мамой фотография.
«Джейн Остен от такого в гробу бы перевернулась», — порой говорю я маме.
«Джейн Остен — писательница. Она бы все поняла», — отвечает мама, и я не могу не согласиться. Легче от этого не становится.
У меня в комнате висит репродукция с рисунка Майкла Завроса. Там лошадь кубарем летит с высоты, копытами в облака. Равновесие невосстановимо. Ей невдомек, как она сюда попала, где находится и почему падает. Картина называется «Пока не сдаст сердце», и от названия у меня мурашки по коже. Мне нравится, что лошадь такая живая, нравятся изящные очертания ног и головы. Но по ночам я смотрю на нее не поэтому. Точно не знаю почему. Это как-то связано с тем, как надо любить. Надо чувствовать в себе кувырком летящую лошадь. И нельзя засыпать, если тот, кого любишь, ночует в сарае.
Лео играет косичками Джезз. Она снова показывает мне пять пальцев. Надеюсь, Джезз нравится ему по-настоящему. Надеюсь, он заслуживает того, чтоб так нравиться, хотя верю в это мало. Мне нестерпимо хочется уволочь Джезз в кабинку признаний и запереть ее там. Хоть она и ясновидящая, но не видит перекресток, где «больно» и «еще больнее» пересекаются. Попадешь в «слепую зону» — и тебе крышка. Вот если бы мы нашли Поэта, он бы ей, наверное, подошел. А Лео неспроста ни с кем не встречался после Эммы.
— Зачем он тебе так нужен? — спрашивает меня Эд и, повернувшись, я понимаю, что вопрос звучит не в первый раз.
Я щелкаю папиным браслетом-талисманом и отвечаю:
— Нужен, и все.
Задание второе
Поэзия 101
Учащийся: Леопольд Грин
Любовь в наручниках
Та которую я любил вызвала копов
И ждала пока меня арестуют
Она сказала это самый умный поступок
в ее жизни
Не считая того что она меня бросила
Увидев меня в наручниках
Она помахала «пока»
Ей было ужасно смешно
Что я пытался махать в ответ
От мужика в фургоне где везли нас
с Эдом
Несло прокисшим перегаром
Как от моего папаши
После долгой пивной ночи
И я снова подумал о ней
О том как удивился вначале
Что в ней нет ничего
Из того что я видел раньше
Лео смотрит на часы.
— Если поторопимся, успеем на электричку в десять пятнадцать.
Они с Джезз возглавляют шествие. Дэйзи идет в сторонке, за ней тенью следует Дилан, и в результате я иду рядом с Эдом. За два года он стал выше, а вот волосы по-прежнему растут как хотят. И пространство вокруг него по-прежнему закрыто. И на футболке — кролик, читающий книжку.
— Прекрати коситься в мою сторону, твоя задница в безопасности, — говорит он. — Расслабься. У меня есть девушка, и для справки, первое свидание с ней прошло блестяще.
— Видимо, наше свидание не прошло зря, — парирую я. Получите, мистер.
— У нас с тобой свидания не было. Свидание — это когда в конце поцелуй, а не фонтан крови и сломанный хрящ.
— Ну, если говорить о технической стороне дела — да, пожалуй.
Эд изумленно поднимает брови, а потом закатывает глаза.
— Для сведения: руку на задницу положила она мне.
— Как романтично! — Я подбираю палку, представляю, что это стеклодувная трубка и вращаю на ней расплавленные звезды.
— Именно что романтично, — утверждает Эд, наблюдая, как я подношу палку к губам. — Она не устраивала мне контрольных по тексту и не бросалась на меня с кулаками за неверный ответ.
Выдуваю океан из золотого стекла. Потом небо. Потом облака.
— Бет просто мечта, а не девушка.
Проклятие. Даже не глядя, я знаю, что он усмехается.
— Я ни разу не сказал, что ее зовут Бет.
— Всех девчонок, что хватают парней за задницы, зовут Бет.
Изо всех сил делаю вид, что не сморозила глупость. Пробую и так и эдак. Нет. Ничего не выходит. Приношу молчаливые извинения всем девчонкам по имени Бет.
— А всех девчонок, что разбивают носы, зовут Люси?
— Ты сегодня не в пример разговорчивее, чем два года назад. Не могу сказать, что я рада.
— Мне пригнуться?
Я молчу. Я не привыкла, что не нравлюсь. Как минимум против меня ничего не имеют. Хотя будем справедливы к Эду: тех, на ком основана моя статистика, я в нос не била.
Сосредотачиваюсь на том, что вокруг: улицы полутемные, светофоры мигают — еще бы, электросеть не справляется с массовым включением кондиционеров. С помощью палки я рисую, чего в этом мире не хватает. Пару деревьев. Светлячков. Легкую тень.
— Что ты делаешь? — спрашивает Эд.
— Рисую.
Чтоб прочесть его мысли, телепатом быть не надо. Опускаю палку. Глаза туманятся, и мне кажется, что я бреду в неоновом сне. Адская духота держится вторые сутки, и прошлой ночью я почти не спала. Может, теперь я сплю, и Эд — плод моего подсознания?
Из проезжающего мимо автомобиля какие-то парни демонстрируют свой высокий интеллект, сильно подрывая мое предположение. Лео машет им.
— Общие знакомые? — спрашиваю я Эда.
— А ты против?
— Ни в коем случае. Парни, которые показывают людям ягодицы, невероятно умны.
Он только поднимает брови и похлопывает ладонями по ногам.
— Ты в краске запачкался, — говорю.
— Я продаю краски в магазине.
— Ах да. Оттуда ты и знаешь Тень? Он у вас закупается?
— В магазин приходят почтенные старушки за краской, подходящей к пледу в цветочек. По-твоему, Тень болтает с ними, выбирая насадки? Ты вообще понимаешь, о ком говоришь?
— Я понимаю в граффити, — отвечаю я, и впечатление такое, будто старушка сказала, что любит хип-хоп.
Эд веселится.
— Ладно, — соглашаюсь я. — Где он берет краски, что к ним нужно, я не знаю. Но я знаю, что мне нравится его творчество. Иногда едешь на электричке мимо очередного пустыря, где один бурьян и промышленные отходы, и вдруг, как из-под земли — нарисованный океан. На заводской территории плещет море.
Сейчас Эд опять засмеется. Кошусь в его сторону. Он сосредоточенно смотрит перед собой, словно хочет одного — не слышать мой голос.
Сегодняшний вечер из разряда тех, что длятся вечно. Пожалуй, еще дольше, чем эпиляция после зимы. По улице разносится смех — это Джезз и Лео. Ну хотя бы для Джезз время движется иначе. Ту неделю, что я ждала свидания с Эдом, мир казался мне шаром из раскаленного стекла, и мне было хорошо в такой ловушке.
Мы уже на станции, а Эд все молчит и похлопывает ладонями по ногам. Дилан останавливается и показывает наверх. Я не сразу понимаю, куда смотреть, но как только вижу, сразу хочу вырезать и унести домой. Чтоб не расставаться.
— Тень рисовал, да? — спрашивает Джезз. — Здорово.
— Тексты Поэта тебе тоже понравятся, — говорит Лео. — Они обычно вместе работают.
Эд мрачно глядит на него исподлобья. Лео широко улыбается. Лицо Дилана подрагивает. Между ними что-то происходит, мысленно кричу я, и Джезз, конечно, слышит мои мысли, многозначительно смотрит и выдувает пузырь из жевательной резинки в мою сторону.
— Слушайте, вы все! Кончайте играть в непонятки, — возмущается Дэйзи. — Не выводите меня из себя.
По радио объявляют, что поезд придет с пятиминутным опозданием, и я не тороплюсь за остальными. Свет прожектора падает на граффити Тени неподалеку от станции. Нарисованное ночное небо светлеет по краям настолько, что проступает стена. К границе, где из-под неба виден кирпич, подлетают нарисованные птицы и поворачивают вспять. Перья у них светятся. Лунные пташки, пойманные в кирпичном небе. К ним не липнет уличная грязь; отсюда они выглядят в сто раз красивее, чем снующие вокруг живые птицы.
Оборачиваюсь и вижу, как Эд смотрит, как я смотрю.
— Пошли, — говорит он. — Поезд идет.
Этих птиц я давно нарисовал. Однажды рано утром шел открывать магазин — и рискнул. Солнце вставало над домами, прожигая ночную мглу. Лезть на верхотуру не пришлось, сел на забор с живыми птичками за компанию и рисовал на уровне глаз. Сложнее всего было сохранять равновесие. Одна ворона все время надо мной потешалась, а когда я делал последний штрих, перелетела через стену и взмыла ввысь. Еще над головой покружила, издеваясь: «Видал? Ничего сложного, если знаешь как».