- Значит, помочь мне никто не в силах, - сухо констатировал Игнатий. - Ни вы, миростроитель, ни сам Господь... Вот поэтому мне нечего делать на этой ветке вашего дерева. Пусть у батюшки будут другие продолжатели его славных дел.
- Вы говорите так потому, что живете своим горем, -сказал Волянецкий. - Наверно, это действительно выглядит мужественно и красиво: умереть ради любви.
- Вы иронизируете! - Игнатий возмущенно выдохнул. - Не смейте!
- Нисколько не иронизирую, - Чеслав Сэмюэль чуть подался вперед, заглядывая собеседнику в глаза. - Но умереть из-за любви - это очень уж просто. Собрался с духом, приставил дуло к виску, дернул пальцем спусковую скобу - и все. Решил все проблемы одним махом. А воссоединишься ли с любимой в иных мирах -это уж Бог весть. Игнатий Константинович, а если все-таки попытаться иначе: жить ради любви?
Он помолчал, разглядывая лицо собеседника, потом продолжил:
- Что, если попробовать жить так, чтобы каждый свой шаг, любое дело, все свершения посвящать любви -вашей Екатерине Сергеевне?
- Звучит патетично. “Жить во имя любви”. Красивая фраза, - Циолковский криво усмехнулся. В глазах защипало. - Вы всех своих марионеток на ветвях времени вот так наставляете, да?
Тень обиды скользнула по лицу Волянецкого.
- Не всех, - произнес он, поджав губы. - Обычно все много проще: мы во сне ретранслируем в человеческую психику все то, что хотим донести до конкретного субъекта, который нас интересует. Обычно эти трансляции - простая калька событий из ранее построенных миров. Разумеется, с некоторыми корректировками по содержанию, - чтобы внушение подействовало именно так, а не иначе.
- Ловко! Вы двигаете нас, живущих на ветвях времени, как шахматные фигуры! Как оловянных солдатиков, расставленных на столе!
- Не совсем так, - Волянецкий по-прежнему пытливо смотрел в лицо собеседника, чуть наклонив голову влево и прищурив глаза. - За субъектом внушения все равно остается свобода выбора. Наши “ночные картинки” - всего лишь рекомендация, яркое описание одного из возможных способов действий. А далее человек волен выбирать свой жизненный путь сам.
- Значит, все-таки выбор есть, - Игнатий чуть смягчился, опустил голову.
- Кроме того, такие внушения применяются чрезвычайно редко, только в кризисных жизненных ситуациях, - продолжил Чеслав Сэмюэль. - Мы ценим право человека быть самим собой.
- Но ко мне вы решили явиться лично, -Циолковский снова поднял взгляд на гостя. - Почему?
- Потому что однажды, много лет назад, со мной случилась похожая история, - тихо сказал Волянецкий и грустно улыбнулся. - И я едва не наделал глупостей...
Некоторое время они сидели молча.
- Извините, - сказал Игнатий. - Я, кажется, был излишне дерзок.
- Да нет, ничего, - Волянецкий пожал плечами.
- Жить ради любви, - произнес Игнатий почти шепотом. - Ради памяти Катеньки.
Он уставился отсутствующим взглядом куда-то в пространство над головой гостя.
- Вот так обстоят дела, Игнатий Константинович, -Чеслав Сэмюэль пружинисто встал со стула и шагнул к окну. Выглянул наружу и констатировал:
- Уже почти расцвело. Мне пора уходить.
Циолковский вскинулся, поднялся с табурета:
- Так быстро? И вы мне больше ничего не скажите?
- А что я могу вам еще сказать? - Волянецкий обернулся к собеседнику. - Дать инструкции? У вас полная свобода выбора. Право строить свою жизнь так, как вы захотите. А мне следует исчезнуть, не оставив следов. Я даже патроны в вашем нагане вернул в исходное состояние.
- Это, наверное, чрезвычайно интересно - строить разные вселенные, - сказал Игнатий задумчиво.
- Это очень трудно, Игнатий Константинович, -Волянецкий вздохнул. - Все равно, что прожить жизнь.
Он улыбнулся, широко и дружески:
- У вас сейчас есть шанс создать новый мир. Такой, какой вы захотите. И я верю, что у вас это получится! Ну, а теперь до свидания!
- Мы еще встретимся?
- А это всецело зависит от вашего выбора, - Чеслав Сэмюэль лукаво прищурился. - У нас же, у миростроителей, не принято оставлять на произвол судьбу тех, кто смог удачно построить свой собственный мир. До встречи!
Волянецкий быстро шагнул вперед и совершенно бесшумно вошел в стену. Что-то большое тенью мелькнуло за окном.
Игнатий рванулся вперед, выглянул наружу, пошарил глазами по небу, но ничего не увидел. Гость из ниоткуда бесследно растворился в пространстве и времени.
Циолковский вернулся к столу, взял наган, повертел в руках.
- Жить во имя любви, - сказал почти шепотом. - Во имя моей Катеньки...
За окном над крышами домов оранжево-розовым пожаром разгорался рассвет.
2
На огневую позицию выдвигаться начали еще заполночь.
Бронепоезд двигался скрытно: не зажигая огней, неспешно, лишь иногда постукивая колесами на стыках рельс.
Игнатий Константинович нервничал ужасно. Сначала бледный, напряженный, как струна, ходил из угла в угол в оружейном отсеке. Как маятник в часах на стене: туда-сюда, туда-сюда. Потом не выдержал,
отправился лично проверять все шесть установок в соединенных общим коридором бронированных вагонах. Ни за что, ни про что, из-за сущего пустяка, обругал по матери прапорщика Ворошилова. Тут же извинился, дружески потрепал по плечу.
Клим Ворошилов только рукой махнул: понимал, что капитан Циолковский сейчас слегка не в себе. Оно и понятно. Испытание предстоит весьма серьезное: первое боевое применение установок “К-1”. Труд едва ли не десятка последних лет. Бессонные ночи в конструкторском бюро и цехах паровозного завода. Бесчисленные испытания на секретном полигоне около Луганска, в жару, в дождь и в холод. Эх, да разве ж все упомнишь?
И вот она, голубушка наша, “Катюша”, - так прозвали установку ребята-сборщики на заводе, - готова, смонтирована по шести комплектов на трех бронепоездах и отправлена на германский фронт - для натурных испытаний и боевого применения, для прорыва вражеской обороны. За которым должно воспоследовать мощное движение пехотных частей и кавалерии на север Германии, а потом - на Берлин, стрелой в самое сердце проклятой кайзеровской империи.
Разумеется, все шесть установок на бронепоезде оказались в полном порядке: снаряжены как надо, запасные боевые комплекты наличествуют, расчеты бодрствуют и начеку, солдаты выспались и отдохнули днем - свежи, как огурчики, взятые прямиком с грядки. Все вычищено, вылизано, готово к бою.
Циолковский придирчиво осмотрел ракетные комплексы лично, заглянул в каждый угол, проверил наводку и запалы. Рванулся по коридорам поезда обратно, в оружейку - еще что-то, наверное, замыслил. Клим, само собой, двинулся следом: уж, почитай, десять лет он вместе с Константинычем, привык быть рядом.
Вдруг вспомнилось почему-то, как в девятьсот пятом Циолковский вытащил его почти из самых лап жандармерии. Кровавые январские события в Питере эхом отозвались в провинциальном Луганске. Клим тогда связался с социал-демократами, и ему грозили крупные неприятности - ссылка в Сибирь, а то и каторга.
Инженер Циолковский лично явился в жандармерию и потребовал немедленного освобождения мастерового Ворошилова.
“Голубчик мой, Игнатий Константинович! - взвился жандармский подполковник, начальник луганского сыскного отделения. - Да он же бунтарь! Социалист!”
“Прежде всего, он - толковый мастер и хороший организатор рабочих, - твердо парировал Циолковский. Взглянул в лицо жандарму с лукавым прищуром. - Или вы, милостивый государь, готовы взять на себя ответственность за срыв секретной государственной программы военного значения?”
Конечно же, жандармский подполковник не был готов противодействовать разработкам инженера Циолковского, лично санкционированным самим государем. Так и стал мастеровой Клим Ворошилов ближайшим помощником Главного конструктора “К-1”. С революционерами и подпольем пришлось распроститься - какая там революция, если дни и ночи проводишь на заводе да на испытаниях?
Ну, а когда год назад начался нынешний шухер -войнушка с германцами и австрияками, - Игнатий Константинович получил капитанское звание, а для Клима Ворошилова выхлопотал погоны прапорщика: ажно к самому министру обороны обращался, да...
Но вернуться в оружейку у Циолковского не получилось. По дороге, в проходе между вагонами, капитана поймал за ремень полковник Стрельников, начальник поезда. Потащил за собой, махнул рукой Климу - давай, мол, за нами.
Пришли в полковничью “келью”. Стрельников без лишних церемоний достал из шкафчика три пузатых рюмашки, бутылочку “шустова”. Плеснул каждому коньяку по два пальца:
- А давайте-ка, господа, за удачу! За то, чтобы у нас сегодня все получилось!
- За победу! - поддержал Клим.
Пивал с господами он, конечно, редко, но тут сердцем понял, что полковник хочет не просто выпить, а старается успокоить Игнатия Константиновича.
Чокнулись, выпили, не закусывая. Щеки Циолковского тотчас же порозовели. Фигура как-то сразу обмякла.
- Ну, вот и хорошо! - полковник окинул взглядом капитана, весело подмигнул Климу. Достал из нагрудного кармана “Павла Буре” на серебряной цепочке. - А теперь пора на командный пункт. До залпа осталось десять минут.
Друг за дружкой они отправились в головной вагон, по металлическим ступенькам поднялись в обзорную башенку.
Ночь была темной, не видно не зги. Впереди, всего в полутора километрах, начинались германские позиции, за ними - подтянувшиеся к фронту обозы и склады. Немец готовился атаковать послезавтра. Но разведка прознала об этом, и в ставке Верховного было решено упредить врага, мощным ударом атаковать первыми сразу в трех направлениях. Смести внезапными залпами “Катюш” фронт германцев и ударить в образовавшиеся прорехи всеми силами, пока кайзер не очухался.
Стрельников снял телефонную трубку, покрутил рукоятку динамо на стене, рявкнул в конус на мембране:
- Команда “Готовсь”!
Клим украдкой перекрестился. Начинаем, Господи.