— Пусть спит. Он ведь еще встанет в наш строй, доктор?
Апполинарий Петрович хотел опять пожать плечами, но не сделал этого, хотя, как настоящий ученый он не мог сказать, когда и кем проснется этот человек.
— Будем надеяться, — ответил он князю. — Будем надеяться.
— И молиться, — добавил батюшка крестясь. — Господь милостив. Надеяться и молиться….
Доске было лет триста, а может и больше. Черные поля её покрылись какой-то сероватой пленкой, а белые — пожелтели, как и положено старой слоновой кости. Только летевшее мимо время никак не мешало тому, что происходило на доске. Там нацеленный на черного коня белый офицер словно задумался — нужен ему именно этот парнокопытный или нет, и нерешительно покачивался на выщербленном временем поле. А может быть, напротив, его трясло от нетерпения вскочить в седло, вскочить, выхватить шашку и начать гонять врага…
Мистер Вандербильт вполне понимал офицера. Ему тоже хотелось вскочить и что-то сделать, но приходилось сидеть, и смотрел на доску.
— Ваш ход, мистер Госсекретарь… О чем вы задумались?
Взгляд секретаря был откровенно растерян.
— Мы играем с Судьбой! — дрогнувшим голосом произнес он. Ему было страшно, и он не скрывал своего страха. Миллионер поморщился. Эта высокопарность настолько выбивалась из обстановки, что он не выдержал.
«Да кто ты такой, чтоб играть с Судьбой? — подумал миллионер. — Судьба вещь серьёзная. Она с таким как ты играть не станет. Всыплет как следует — это да. А играть…»
— Они утопили три корабля! Три наших эсминца!
Миллионер поморщился. Впечатлительный госсекретарь возвращался к этим кораблям уже в третий раз. Он кашлянул, и немного задержавшись с ответом, сказал:
— Мы поменяли корабль на корабль. Ничья, но не проигрыш. Да и игра для вас только-только началась. Нам главное не проиграть всю партию. Лучше думайте над ответным ходом.
Прозвучало это весьма двусмысленно и ученый, уловив эту двусмысленность, покивал. Пока госсекретарь следовал хорошему совету миллионер и ученый отошли к парапету.
С третьего этажа административного корпуса теславских лабораторий вид открывался далекий и прекрасный. Видны были горы и пустыня, цветущая и свежая в это время года.
— Кстати, странное место вы выбрали для своих лабораторий.
— Неужели не нравится?
Знаменитый серб окинул взглядом простор за смотровой площадкой. Вдалеке горизонт загораживали горы, поросшие лесом. Перед ними зеркально блестело несколько озер, соединенных серебристыми петлями реки.
— Да нет… Я имею ввиду удаленность от столицы, от жертвователей…
Профессор кивнул.
— Да, да… Понимаю… Но иногда нам приходится заниматься довольно опасными вещами. Так что тут безопаснее и для нас и для жертвователей… Наши ученые порой забираются в такие экспериментальные дебри, что могут обернуться большой бедой для окрестных жителей… Ну и кроме того… В этом месте от нашей установки может быть практическая военная польза, хоть и умозрительная… Согласитесь строить мою установку где-то на северной границе или внутри Штатов — политическая бессмыслица…
Он усмехнулся.
— Вы можете себе представить, как Канада нападает на нас? Представляете газетные заголовки? «Королевская конная полиция с шашками наголо переходит границу вброд у Ниагарского водопада».
Вандербильт пожал плечами.
— Тот-то и оно..
— А в нападение с юга верите?
— Нет… Ни юты, ни навахи, ни зуньи нам конечно не помеха, но в этих местах всё еще хорошо чувствуется политическая несправедливость. После того как мы отобрали у мексиканцев половину Мексики и превратили её в штат Техас это, хотя бы, можно представить…
— Трудно.
— Теперь даже не знаю что сказать. Если большевики захотят напасть, то Мексика может как раз и стать таким местом.
Они повернулись. Фигура Госсекретаря скорбно восседавшая за шахматной доской наводила уныние.
— Пойдемте его утешим, профессор, — усмехнулся миллионер, перехватив его взгляд.
Глава 11
Ах, каким невыносимым оказалось выражение профессорского лица, когда он пришел в себя!
Доктору показалось, что перед ним не человек даже, а какой-то обиженный верблюд. Горбов, правда, не было но… На профессорском лице застыло раздражение мыслителя отвлеченного отчего-то очень важного, от чего-то такого, о чем только и стоило размышлять, сверяя собственные мысли с мудрыми книгами. Бывает такое выражение у верблюда, когда ему попадается особо сочный кусок саксаула, а тут погонщик лупит его палкой по чему-нибудь тонко чувствующему.
— Как вы себя чувствуйте?
Пациент даже пожевал губами, словно там, за щекой, зубами разгрызал неприличную реплику.
— Где я?
— В Париже.
То, что пациент не задал вопрос «кто я» доктора посчитал хорошим знаком.
— Время…
Доктор оглянулся к часам. Часы с кукушкой — такие родные для русского человека специально повесили напротив кровати, как это было в московской спальне у профессора.
— Год и месяц, — поправился профессор, показывая, что часы он уже увидел.
Когда разобрались и с этим, профессор закрыл глаза, словно более ничего его не интересовало. Минуты две доктор посидел немного рядом с ним, наблюдая, как подергивается лицо, как взлетают вверх брови, кривятся губы в иронических усмешках какого-то внутреннего диалога, но дождался одного единственного вопроса. Профессор задал его минуты через две.
— Война началась?
Пациент задал его, не открывая глаз.
— Нет, но…
Профессор вскинул руку, требуя, чтоб его оставили в покое.
Это произошло три дня назад и за это время ничего не изменилось. Доктор все время был рядом, но профессор никак на это не реагировал — он спал, ел, думал.
Если б о здоровье можно было бы судить по отдельным параметрам, то по отдельности все было в порядке — пульс, давление, тонус… Все, что доктор мог измерить находилось в пределах медицинской нормы, но вот все вместе…
Профессор разговаривал, иногда отвечал на вопросы и по некоторым словам и обмолвкам доктор сделал вывод, что они все-таки добились своего — перед ним, безусловно, была одна личность — профессор Кравченко. Однако, это был не тот профессор, боец и забияка, решившийся ради великой цели на неслыханное, а какой-то новый человек. Этот прекрасно себя чувствовал. Двух личностей, что плавали в нем, время от времени топя друг друга в его сознании уже не было, но мысли… Мысли остались.
Занятый исключительно собой, профессор теперь игнорировал мир. Его не интересовала война, не интересовали люди. Над всем этим он поднялся в вышину абстракций и простых вещей. Его интересовала только правда. В самом чистом виде…
Первые дни он внезапно принимался говорить сам с собой, и доктору повезло услышать странный монолог:
..Народ… А что это такое — «народ» — вот я народ? А князь? А эти большевики? Они что, не народ? Так ведь не может быть счастье для всех.
Может, очень даже может. Одинакового счастья для всех не хватит, но счастье-то, вот в чем штука, разное! Сигар на всех не хватит? Так и не нужно всем сигары-то. Кому сигара счастье, а кому папиросы «Ира». А кому то вообще — махорка… Получается правы большевики со своим всеобщим равенством?
А вот и нет. Не может быть равенства! Люди разные по определению — мужчины и женщины. Они черные, желтые, белые. Есть еще и желтые и красные…
Этих особенно много… Вся Россия можно сказать. У них свое понимание справедливости.
Действительно они разные, но потребности-то основные у всех одинаковые….
Ведь то, что действительно нужно человеку: воздух, вода, хлеб, это все есть у каждого. Не в 15-м веке живем! Может наука это все дать! Может!
Бормоча это себе под нос, профессор удалился по кипарисовой аллейке. Была такая в имении для перипатетических размышлений. Доктор ничего не сказал князю, решив переговорить с профессором несколько позже, но не успел.
А на следующий день профессор исчез…
Они стояли вперемешку — военные, гражданские… Мундиры, засыпанные орденами и гражданские пиджаки со следами перхоти.
Длинный перрон вполне позволял им разобраться на кучки «по интересам», но все кто тут присутствовал ждали эшелон и, не смотря на то, что момент был определенно исторический, хотели как можно быстрее отсюда убраться. Было прохладно и даже не сыро, а по-настоящему мокро.
Маршал Петен мерз и чихал — слишком уж промозглым выдался день. Все в нем требовало повернуться к стоящему за правым плечом адъютанту и взглядом намекнуть о желательности хорошей рюмки коньяку, только намекнуть и тот бы понял, но он сдерживал себя. Все-таки исторический момент — приходилось вести себя соответственно, хотя кто знает как себя надо вести в такие моменты?
— Проклятая немецкая погода, — раздражено пробормотал он ни к кому, собственно, не обращаясь. — У нас во Франции такое просто невозможно… И это ведь почти лето, господа!
— Но мы ведь во Франции, маршал… — простодушно возразил член парламентской фракции социалистов Леон Блюм.
Маршал недовольно шевельнул усами.
— Конечно во Франции… А ветер-то откуда дует? Откуда это все?
Он неопределенно дернул рукой, словно хотел обвинить в непогоде весь белый свет — в дожде, в ветре, в злой мороси, что секла лицо. Рюмка коньяку в его воображении стала объемистей и украсилась желтым-желтым ломтиком лимона. Маршальские усы снова невольно дернулись, пытаясь ухватить воображаемый запах. Ничего…
Тьфу! Только гарь, сажа и сырость…
Хоть и досталось бошам в этот раз, а все равно битые, а продолжали вредить честным французам. Вот он мерзкий немецкий характер! Какую погоду выбрали для такого дня!
Вместо коньяка в голове возник сестрин сеттер Пижу, выбирающийся из воды, размахивающий ушами и рассеивающий вокруг себя мириады брызг… Петен передернул плечами, словно сбрасывал с них несуществующую воду.