тельной деревней. Выбрали ее для нас, конечно, преднамеренно — от этого никуда не денешься — но деревня была хороша и богата не потому, что туда возят иностранцев, а, наоборот, иностранцев туда возят потому, что она хороша и богата.
Чистая, зеленая, цветущая, со стадионом и спортивными площадками, деревня эта заселена потомками рабов.
Фритаун в переводе — «Свободный город». Названа деревня так потому, что в прошлом веке там поселились освобожденные в Момбасе рабы.
Никто не помнит теперь, конечно, откуда пригнали предков нынешних фритаунцев. Быть может, с берегов Великих Африканских озер, где особенно активно действовали тогда работорговцы, снаряжавшие туда военные экспедиции. А Момбаса на протяжении многих веков славилась как крупнейший центр работорговли на всем побережье Восточной Африки, хотя были и конкурирующие с ней порты — Занзибар, например, Мозамбик, Келимане, Софала… Рабов вывозили главным образом в страны Ближнего Востока, и продолжалось это на протяжении как минимум тысячелетия… Сложный и трагический процесс — иного тут как будто не скажешь.
Во Фритауне я взял в руки цветущую ветвь манго — она чуть заметно колыхалась под порывами легкого теплого ветерка на уровне моих глаз. Вокруг меня толкалась ребятня — очень уж им было интересно, что делает дядя, — а за ближайшими деревьями скакали манки, небольшие обезьяны, которые тоже с удивлением поглядывали на меня. А я смотрел на цветущую кисть манго и на кисти уже отцветшие. У манго бело-желтоватые цветочки из пяти лепестков; увядая, они краснеют, и потому издали кроны манго кажутся коричневатыми.
Цветы пахнут медово, но чуть горьковато, и деревня насыщена их запахом. Соцветия по форме похожи на каштановые; в них много цветов, а в отцветших много крохотных нежно-зеленоватых завязей; впрочем, потом останется один единственный плод — большой и сочный плод манго.
Создавая себе жилье, фритаунцы сначала возводят деревянный каркас, а потом облепливают его комками глины. Крыши — из пальмовых листьев или пальмовых жилок. Окна и двери украшены вставленными в глиняную стену обломками белого кораллового известняка. Оштукатуренные и побеленные дома — есть и такие — издали похожи на украинские хатки, затерявшиеся среди тропической зелени.
Конечно, Фритаун — отнюдь не коллективное хозяйство, но зачатки коллективизма в жизни фритауицев уже обозначались: на собранные со всех жителей средства выстроены спортивные сооружения, коллективно реализуется и сельскохозяйственная продукция — так удобно и так выгоднее.
Фритаунцы говорили нам, что сейчас они озабочены сбором средств на строительство клуба — копят деньги всей деревней, сообща, а взнос соответствует доходам семьи.
— Скоро вы увидите «поющий» паром, — сказала нам миссис Вэнс, когда мы покинули Фритаун.
С него, с «поющего» парома, и начался, собственно, для нас Индийский океан.
Автобус спустился по довольно крутому склону к самой воде, и мы остановились среди мангров. Паром только-только отчалил от противоположного берега, и я, воспользовавшись тем, что шел отлив, бросился в мангровые заросли.
Впрочем, далеко я не убежал. Какие-то странные создания, рассыпаясь при моем приближении, как горох, вдруг мгновенно исчезали в норках… «Эге, — сам себе сказал я, — второй раз меня не проведешь!»
А первый раз провели меня на гвинейском побережье такие рыбки— илистые прыгуны, которых я поначалу принял за странных кузнечиков.
Вытащив из полевой сумки заранее припасенную стеклянную баночку, я отважно бросился ловить не знакомых мне существ… Я понимаю, что они — существа — удирали не только при виде меня, но и оттого, что самые осторожные мои шаги все-таки сотрясали плотный, влажный песок, а существам это не нравилось. Но мне от того, что я все понимаю, было не легче… Я метался то в одну сторону, то в другую, пытаясь поймать ловкачей беретом, и поймал-таки двоих, но к тому времени, когда груженный легковой машиной паром уже пристал к нашему берегу.
«Ловкачи» оказались крабами — маленькими, серыми, но с большой левой клешней розового цвета.
А на более подробное знакомство с манграми у меня уже просто не осталось времени. Я лишь отметил для себя, что с материковой стороны заросли ризофоры окаймлены здесь кокосовыми пальмами, тогда как на гвинейском побережье — масличными.
«Поющий» паром… К сожалению, не от веселой жизни он стал «поющим», как скоро мы поняли… Цепь перекинута через блок, и цепь тянут паромщики, проходя друг за другом вдоль правого борта… Один из паромщиков играет на разноцветной раковине, поднятой со дна Индийского океана, и поет… Все паромщики — в темно-фиолетовых костюмах и красных фесках… Они отвечают запевале коротким припевом и топают в такт ногами по гулкой железной палубе. Поют они об утре, о море, перечисляют звучные названия городов — тех, наверное, откуда пришли на побережье их предки… Качаются на небольших волнах бензиновые бочки, поставленные на якоря, — страхуют паром в часы сильных отливных или приливных течений… Паромщики, протянув цепь по правому борту, по левому возвращаются на свое место с приплясом и прихлопом, и наш шофер, не удержавшись, тоже пляшет вместе с ними… А когда отливное течение, натянув металлические стропы, само потянуло паром к острову Момбаса, паромщики, оставив в покое цепь, дружно пустились в пляс, подчиняясь музыканту, игравшему на раковине.
Делалось все это для того чтобы получить дополнительные, не предусмотренные зарплатой пенни с пассажиров парома.
Желтеет узкая, но все расширяющаяся полоска песка впереди, зеленеют вытоптанные людьми мангры на острове — мы прибыли.
— У нас очень мало времени до ланча, — жалостно говорит миссис Вэнс, — но я думаю, что вам все-таки следует искупаться. Вы немножко отдохнете на пляже.
Мы тоже думаем, что нам следует искупаться и хоть немного передохнуть. Автобус наш останавливается у отеля «Ниали» — того же названия, что и мост, с помощью которого мы попали на материк, — и мы, минуя небольшие изящные здания, бежим к океану.
Впрочем, на пути нашем— на моем, во всяком случае — почти тотчас оказывается неодолимое препятствие: торговцы раковинами и кораллами. Они торжественно восседают в тени кокосовых пальм, на самом берегу Индийского океана, и пробежать мимо них невозможно. Я приседаю на корточки, перебираю раковины и кораллы.
Кораллы, к сожалению, неинтересны, но среди раковин есть удивительные изделия природы. Лишних денег у меня нет, и поэтому я сначала оглядываю ближайшую акваторию Индийского океана. У берега океан спокоен, но на горизонте вскипают белые буруны. Значит там, у горизонта, и находятся коралловые рифы. И мне скорее всего до них не добраться.
Я покупаю понравившиеся мне раковины и бегу дальше, к раздевалкам, и вот уже мои босые ноги погружаются в мелкий, как крахмал, песок Индийского океана.
Отлив продолжался. На белом крахмальном песке лежали невысокие валики продолговатых коричневых водорослей. Над пляжем склонялись кокосовые пальмы.
Не очень-то боясь обжечься на солнце, загорали на пляже кенийцы-европейцы.
Равнодушно, ни на кого не обращая внимания, проходили по пляжу ловцы кораллов и ракушек: на плечах у них длинные шесты, к шестам привязаны сплетенные из пальмовых жилок корзины, а к корзинам— белые пенопластовые поплавки… Если бы ловцы кораллов работали в предыдущие дни удачливей, я, наверное, приобрел бы сегодня и более интересные дары Индийского океана…
А теперь мне остается собственно океан: нужно войти в его воды и нужно погрузиться с маской и трубкой на незнакомое мне дно.
Я входил в воду с некоторым трепетом — я ждал необычного и ждал прекрасного. Мне навсегда запомнилось песчаное, с перекатывающейся кокосовой скорлупой дно Атлантического океана у Зеленого Мыса на противоположной стороне материка… Я помню дно Японского моря у Владивостока с небольшими, но яркими морскими звездами на темных камнях… Я люблю подводный мир Черного моря у Коктебеля, люблю его осенние, с фиолетовой подпушкой луга и похожий на снежную порошу воздух, врывающийся под воду сверху, и мне нравится смотреть, как при волнении водоросли, словно на ветру, гнутся все в одну сторону…
Но наипрекраснейший подводный мир открылся мне не на Тихом или Атлантическом океанах — он открылся мне на восточном побережье Каспийского моря, на полуострове Мангышлак, неподалеку от поселка Ералы… Там вплотную к берегу подступает чинк — крутой обрыв, сложенный голубоватыми и розовыми известняками. Розовые известняки прочнее — они карнизами нависают над голубыми нишами… Песок перед чинком белый, словно розовые и голубые оттенки, смешиваясь, дают именно такой цвет, и песок, как восточным орнаментом, испещрен следами змей, водяных ужей и ящериц… А море возвращает песку его изначальный цвет: песок в море то нежно-голубой, то розовый, и глыбы камней, если только они не прикрыты рыжими париками водорослей, то голубые, то розовые… Синяя сверху, вода изнутри кажется золотистой, пористой от огромного количества живительного газа, а от золотистого фона и голубой и розовый песок становятся чуть призрачней, чем на самом деле, и матовый флер еще сильнее смягчает их цвет… Оттуда, из розовато-голубой глубины, выплывают гибкие зеленовато-коричневые водяные ужи с пойманным бычком в пасти, там синими тенями проносятся кефали и еще какие-то рыбы…
И вот Индийский океан у острова Момбасы…
Дно уходило вглубь медленно, и я сначала терпеливо шагал, цепляясь ногами за скользкие растения, но, едва глубина стала мало-мальски приличной, — поплыл… Я плыл спокойным, неторопливым кролем и видел серую воду и серое песчаное дно, сплошь заросшее темными водорослями, у каждой из которых от «корневого» стебелька расходился пучок тонких ланцетовидных — скажем условно так — листьев… И у первой так, и у десятой, и у тысячной… Я обнаружил темно-зеленую рыбку по форме такую же, как лист водоросли… и увидел зеленую, в черную полоску, но с красными точками горбатую рыбину, которая, по моим представлениям, должна жить среди кораллов… и поймал рака-отшельника с синими актиниями на раковине…