Живет в Накуру и окрестностях около сорока тысяч человек, и это преимущественно африканцы; разумеется, есть индийцы и есть европейцы — что-то около двух с половиной — трех тысяч человек. Их, европейцев, сравнительно мало, но кажется Накуру все-таки европейским городком, а не африканским. Как и в Найроби, кенийцы оттеснены здесь на периферию: там, где кончаются коттеджи, расположенные в тени эвкалиптовых рощ, начинаются ряды плотно составленных кирпичных одноэтажных домиков под крышами из гофрированного железа.
Во внутренней Кении Накуру — второй по величине после Найроби промышленный центр, предприятия которого заняты преимущественно переработкой местного сельскохозяйственного сырья и обслуживанием железной дороги.
И Найваша, и Накуру обязаны своими названиями озерам, вблизи которых они выстроены. Найваша стоит почти на берегу озера, Накуру — в нескольких километрах от него.
Мы ехали к озеру Накуру по пыльной дороге, проложенной через зеленовато-желтый лес из листопадных акаций; гибкие зеленые лианы бесшумно скользили по сухим стволам и ветвям, и серебрился на солнце вечнозеленый подлесок.
И вот озеро Накуру — до странности тихое, умиротворенное, все постигшее и потому на все махнувшее рукой озеро. Я стою на его берегу и еще зрительно помню зеленовато-желтый фон саванны, и вижу ярко-зеленые прибрежные заросли и розово-белую с примесью перьев и соломки полосу на воде, и вижу серую, с проблесками синего воду и темно-синие горы вдали, над которыми сгустились кучевые облака. Собственно, это не горы — это край рифтовой долины, уступ Мау, и одинокая вершина Мау, по высоте превосходящая вулкан Лонгонот…
Мау… Мау… Непривычно звучащее повторение этих звуков уже прочно ассоциируется у нас со стихией, со взрывом, созревшим в глубине народной души, с партизанской войною кенийцев против пришельцев из Европы… Мау-мау… Но в самих звуках этих нет ничего угрожающего, они скорее успокаивают, чем настораживают, и если когда-нибудь над озером Накуру проносятся сильные ветры, то волны его, шлепаясь на отлогий пляж, тоже, наверное, шепчут: мау-мау-мау.
Но мне трудно представить себе озеро Накуру взволновавшимся. Ему покойно и хорошо на дне рифтовой долины, защищенном от внешних бурь, и у него было время обо всем подумать, было время во всем разобраться.
Неподалеку от нас ходят по колено в воде аисты; неподвижно сидят грудастые пеликаны; торопливо снуют ибисы — в том числе и священные ибисы, некогда обожествленные в Египте и потому покинувшие эту страну; ибисы — серьезные деловые птицы. Сидит на желто-зеленой акации рыжеватое создание, похожее на выпь.
Много цапель — белых цапель. А там, где их особенно много, — там словно брошена на серо-синюю гладь озера седая прядь. И много розовых фламинго. Собственно, озеро Накуру и знаменито прежде всего колониями фламинго — они собирают на свои крылья свет утренней зари и долго хранят его, и он лежит розовыми полосами на серо-синем, по-соседству с белыми вечерними прядями…
Стало быть, время не состарило озеро, но и не прошло для него бесследно — об этом напоминают черные оспинки на поверхности озера; оспинки иногда перемещаются, и тогда обнаруживается, что это не оспины, а утиные стаи, навестившие озеро и что-то наперебой рассказывающие ему.
Озеро слушает их. Но озеро ничему не удивляется. Даже бесконечному повторению одних и тех же историй — и радостных, и грустных. Даже тому, что печальный опыт одних почти ничему не учит других. Даже тому, что вера в нечто лучшее еще шумит в лесах, еще задерживается в хижинах под соломенными крышами.
Озеро Накуру — мудрое озеро. Оно не старое, но и не молодое.
Валентин Александрович Догель в своей книге «Натуралист в Восточной Африке» рекомендует посетить озеро Накуру «всякому туристу».
Я тоже рекомендую. Потому хотя бы, что вот такие мудрые зарастающие озера столь же характерны для зоны разломов, как и успокоившиеся вулканы, прячущие глаза за густой вуалью облаков.
Кроме Догеля и Соколова до Накуру из русских исследователей добрался, по-моему, еще только Николай Михайлович Федоровский с одним из своих спутников, имени которого я не знаю.
В 1929 году в Южно-Африканском Союзе, в Претории, происходил очередной Международный геологический конгресс, на который от Советского Союза была делегирована небольшая группа ученых и среди них — старый большевик, крупнейший советский минералог и геолог Н. М. Федоровский.
До Южно-Африканского Союза они добирались из Лондона Атлантическим океаном. А обратно на родину — Индийским океаном вдоль восточного побережья африканского материка, и корабль с делегатами, в частности, остановился в Момбасе: делегатам предоставили возможность совершить поездку во внутренние районы Кении.
Про политическую обстановку в Кении Н. М. Федоровский написал позднее так: «Кения вообще является заповедной колонией, куда не только без визы, но и без специального разрешения не допускаются даже англичане».
Делегаты Геологического конгресса, поездка которых была организована Британской ассоциацией распространения знаний, разрешение на въезд в Кению получили беспрепятственно. В Момбасе они сели на поезд и отправились в Найроби.
«От ст. Симба мы двинулись по равнине, — рассказывает Н. М. Федоровский, — буквально кишащей дикими животными. Все головы прилипли к окнам: мы, не отрываясь, смотрели на бесконечные стада антилоп, пасущихся зебр, бегавших табунами вдоль линии, на мирно пасущихся страусов…
Эта картина, несмотря на ее сказочность, все же была утомительна, так как она тянулась непрерывно на протяжении 200 километров до города Найроби».
Из Найроби в Накуру делегаты ехали на автомобилях и так же, как и мы, спустились на дно Рифт-Валли, которую Федоровский называет «Долиной вулканов».
По его описанию, «это — необозримая равнина, по бокам которой тянутся невысокие, но огромные конусообразные горы. Долина точно так же кишит дикими животными. Иногда автомобиль врезался в стадо антилоп, пугливо шарахавшихся в разные стороны. Иногда мы сходили с машины и бегали с фотоаппаратами за стадами зебр и страусов. Изредка на горизонте показывались причудливые контуры жирафов».
Внимательный читатель, по-моему, может самостоятельно прийти к выводу, что с 1929 года по 1964 обстановка в Рифт-Валли несколько изменилась, и, если иметь в виду природу, не в лучшую сторону.
Из Накуру, куда путешественники прибыли уже под вечер, Н. М. Федоровский совершил экскурсию к какому-то гигантскому, по его описанию, кратеру вулкана, о котором мы даже не слышали, — он будто бы достигает в поперечнике семидесяти километров с лишним, и на дне его есть и реки, и озера, и живут там многочисленные животные, некогда свалившиеся в кратер и там размножившиеся. По описанию это очень похоже на кратер Нгоронгоро, но тот расположен отнюдь не в районе Накуру, а весьма далеко от него, в пределах другой страны.
Возвращался обратно в Накуру Н. М. Федоровский уже в сумерках. Он шел по каким-то едва заметным тропкам, а мальчик-проводник, наоборот, лез напролом сквозь густую траву. Федоровский в конце концов удивился столь странному поведению проводника, и тогда тот объяснил ему, что белые люди почему-то упорно придерживаются змеиных троп, а он, проводник, не желает встречаться со змеями.
— Мы буквально подскочили от изумления, — констатирует Федоровский, — и затем избегали тропинок, как огня.
Мы не видели кратера, о котором рассказывает Федоровский, и позднее я узнал, что его не показывают теперь потому, что там не осталось зверья.
О вулканических явлениях в районе Накуру нам напомнило нечто совсем иное.
Накуру — родина партизанского движения мау-мау, и в окрестностях города возникло это странное, непереводимое название.
Оно возникло как в детской игре в слова-перевертыши: собака — кабаса. Ума — означает «разойдись», («разбегайся». «Ума! Ума!» — кричали кенийцы, предупреждая соотечественников об опасности. Но крик этот понимали не только собравшиеся на тайную сходку партизаны, но и враги — чиновники, солдаты, полицейские. И тогда дозорные образовали от «ума» слово-перевертыш «мау», никому из непосвященных непонятное.
Клич-предупреждение дозорных «мау-мау», впервые раздавшийся в Накуру, разнесся по всей Кении, или Кэреньяге, как называют в действительности свою страну — и гору — кенийцы, и стал именем собственным по сути, стал названием всего партизанского движения, охватившего и горы, и равнины, и города, и деревни.
У магистрального шоссе, проходящего по днищу Рифт-Валли, то и дело попадаются бензоколонки, причудливо выкрашенные в яркие цвета. Итальянская компания «Аджип» еще не проникла сюда с побережья. Здесь конкурируют «ШЕЛЛ» и «Эссо».
По дорогам курсируют автобусы. Ими пользуются только кенийцы африканского происхождения. Автобусы всегда так переполнены, что, по-моему, даже деформируются под дружным натиском тел изнутри: из прямоугольных превращаются в бревнообразные, почти круглые в поперечном сечении.
И конечно, на шоссе полно голосующих, и голосуют они точно таким же способом, как и на российских дорогах. Помимо вечно полусогнутых женщин из племени кикуйю здесь можно встретить и масаек — бритоголовых, с растянутыми мочками ушей, в которые вставлены массивные украшения. Одеты масайки в домотканые плащи, похожие на рогожи.
Уши деформированы и у многих мужчин, принадлежащих к различным племенам. Те, кому надоело таскать украшения — при работе они, наверное, мешают, — обматывают вырезанную и растянутую мочку вокруг верхней части уха. Но и верхняя часть ушной раковины у многих прорезана, и франты вставляют в отверстие костяные палочки — франты, а большинство уже не носит никаких украшений, — в городах и пригородах, во всяком случае.
По составу растительности днище Рифт-Валли неоднородно. Запоминается прежде всего ландшафт с канделябровидными молочаями и акациями, но молочаевый пейзаж нередко сменяется уже привычным низкорослым бушем. А перед тем, как начался подъем к Томсонс-фолсу, Рифт-Валли порадовала нас парковым лесом из зонтичной акации коммифоры.