И последний раз за этот день порадовало нас солнце: на первом километре подъема оно вдруг засияло по-утреннему ярко и свежо, и лучи его упали на плантаций белого пиретрума, на поля, засаженные капустой, на кукурузные поля, на ровные ряды кофейных деревьев… Но едва дорога круче пошла вверх, как сразу же натянуло облака и в окна микробаса ворвался прохладный, смолистый ветер, и повеяло от него чем-то знакомым, чем-то родным…
Я все не мог понять, в чем тут дело, не мог угадать, почему бы вдруг защемило под ложечкой от чуть тоскливого предчувствия нежданной встречи с чем-то давно утраченным, — и все всматривался и всматривался вперед сквозь синевато-белесую туманную мглу, сузившую и без того закрытый горными склонами горизонт, и жадно ловил губами смолистую прохладу, скатывающуюся по мокрой дороге нам навстречу…
И дождался того, чего смутно ждал: микробас, сделав разворот, словно наскочил на резко очерченную стену темнохвойной тайги.
Да — тайги, и да — темнохвойной. Много ездившие в общем-то постепенно утрачивают способность удивляться, но тут я, фигурально выражаясь, от удивления рот раскрыл: мне навстречу медленно плыла тайга, почти такая же тайга, какую я впервые увидел еще мальчишкой в Западном Саяне, на Усинском тракте, ведущем из Хакассии в Центральную Азию, в Туву… Темный, смолистый, холодный лес — и моросящий дождь, не слышный только потому, что гремят лужи под колесами микробаса…
Профессиональная память услужливо подсказала мне, что мы у себя на родине так же ошибочно называем кедром сибирскую сосну — пинус сибирика по-латыни, — как и здесь ошибочно называют карандашным кедром можжевельник, и что я, конечно же, об этом когда-то и где-то читал.
Но что это были за можжевельники! Я видел их всякие — юниперусы (это их латинское родовое название), — я видел их и в наших русских лесах, где они так скромно прячутся под сенью елей и берез, и я видел их на Тянь-Шане и на Памире, где они полновластно владеют целыми горными поясами — выше леса, ниже альпийских лугов.
Но таких можжевельников — с пятиэтажный дом, стройных, как корабельные сосны приладожья, и задумчивых, как саянские пихты, я не встречал нигде.
Удивительно ощущение мрачности — оно ничем не разрушается.
Когда я в мае 1945 года ехал на грузовике из Минусинска в Кызыл, вдоль шоссе, уже высоко в горах, цвели пионы, или марьин корень, как зовут эти цветы в народе. На остановках я выскакивал из машины и срывал цветы — они были пахучими от росы и влажными, и они примиряли меня, неофита, с суровой и мрачной кедрово-пихтовой тайгой.
Здесь, в Африке, на северном склоне Рифт-Валли цветов не было. И вообще мы с детства представляем себе тропики цветущими только потому, что пишут такие книжки для детей люди, никогда в тропиках не бывавшие.
А тропики — они столь же беспощадны, жестоки, скудны на цвет и запах, как арктические пустыни. А если точнее, то на цвет тундра богаче, тундра полна ярких красок и тонких высокохудожественных переходов — там все продуманней, хотя тундра значительно моложе тропического леса.
Но осталось ли хоть что-нибудь от Африки в этой холодной и мрачной африканской тайге?
Остались темнокожие люди, очень редко, впрочем, встречающиеся нам. И остались деревни. Они — все в долинах, в стороне от шоссе. Здесь они застроены круглыми хижинами под соломенными крышами, а поскольку холодно — хижины все время отапливаются, и отапливаются по-черному, как наши давние курные избы. В наших курных избах дым вытягивался в волоковое оконце и дверь, но в хижинах дымоволока нет, в дверь тяга слаба, и дым просачивается сквозь соломенную крышу.
Вот откуда совсем неожиданный штрих — дымящиеся круглые хижины посреди темнохвойной горной тайги в центре африканского материка под холодным дождливым небом!
Возле деревень есть, конечно, маленькие поля, или шамбы, как их тут называют, но большое количество мужчин, видимо, занято в лесной промышленности — работают дровосеками, смолокурами. Об этом свидетельствуют штабеля свежеотесанного леса, сложенные у шоссе, да и орудия труда в руках у прохожих мужчин — топоры и длинные, похожие на мачете ножи-панга — тоже говорят об их профессии.
Но за последний год появились здесь, на Кенийском плато, и поселенцы, склонные заниматься только сельским хозяйством.
Территория, по которой мы ехали, принадлежала раньше не частникам, а непосредственно английскому генерал-губернаторству, и такие земли в первую очередь перешли в собственность Кенийского государства после провозглашения независимости.
Небольшие участки лесной территории продаются теперь в рассрочку бывшим батракам, которые сами должны выкорчевать, расчистить их и превратить в поле.
Вот такую новую, возникшую уже после независимости африканскую ферму мы и мечтали посмотреть с первого дня приезда в Кению.
И несколько раз говорили об этом Вамбуа.
Вамбуа сначала слушал нас недоверчиво и уклончиво отвечал, что по дороге нам такой фермы не встретится, а сворачивать в сторону он не может, потому что тогда ему придется отвечать за перерасход бензина.
Но к тому времени, когда мы въехали под сень африканской тайги, Вамбуа уже признался нам, что сперва просто не верил в серьезность нашей просьбы: ему не случалось иметь дела с туристами, которые предпочли бы ферму водопадам.
— Да, теперь я верю, что вы действительно хотите посмотреть, как живут простые кенийцы, — сказал Вамбуа в ответ на очередную нашу просьбу. — Я покажу вам ферму, хотя и не знаю точно, где они тут находятся.
Где находятся фермы, Вамбуа и на самом деле точно не знал, но, весьма справедливо решив, что едва ли они расположены у магистрального шоссе, решительно свернул на проселок.
Поглощая лишние литры бензина, наш микробас, то буксуя, то скользя, покатил по размытой дождями дороге, прыгая на ухабах, проваливаясь в рытвины. Вамбуа держал руль так, словно вся тяжесть микробаса пришлась на его руки, но затверделость их была кажущейся: руки точно реагировали на малейшее неверное движение машины, и микробас все увереннее лез в гору по раскисшей глине.
Дорога вывела нас не к африканской ферме, а к английской.
Мы увидели большой каменный дом, крытый потемневшей от дождей дранкой, с эркерами под коническими крышами, зеленый подстриженный газон перед домом. И лес вокруг. И аккуратный цветник.
По газону, не обращая на машину никакого внимания, каталась на трехколесном велосипеде маленькая белокурая девочка с розовым бантом на голове.
А из дома встретить нас вышла молодая женщина с усталым морщинистым лицом, не утратившим былой привлекательности, с большими натруженными-руками.
Вамбуа долго выяснял у нее, где найти какую-нибудь ферму поинтереснее, но она отвечала, что африканские хозяйства здесь только организуются и больших ферм нет.
Потом Вамбуа употребил в разговоре слово «рашен», и женщина откровенно удивилась и почему-то засмеялась, и смех словно снял с ее лица усталость. Женщина тотчас подошла к машине и сказала, что лучше всего нам поискать африканскую ферму непосредственно в районе Томсонс-фолса — там они возникли несколько раньше, и, наверное, мы найдем что-нибудь интересное.
Мы поблагодарили и уехали, и снова принялись колесить по проселкам, и колесили до тех пор, пока не наткнулись на осведомленного прохожего. Он сел в наш микробас и показал дорогу к деревне — или, точнее, к поселку — племени кикуйю. (Я предпочитаю определение «поселок» потому, что не заметил возле него полей, а застроен он не хижинами, а каменными и деревянными прямоугольными домиками под двускатными крышами; как мы выяснили по приезде туда, живут в поселке преимущественно лесорубы, а не сельскохозяйственные рабочие.)
Но оказалось, что участки новоселов начинаются буквально за околицей. Нас вывели на дорогу, и вот мы уже едем вдоль частокольных оград, жмущихся к проселку. Я уже писал, что ограждения в Кении не приняты и имеют чаще всего символический характер. Но бывшие батраки — новоселы — так, наверное, истосковались по своему клочку земли, что каждый предпочел все-таки соорудить ограду. Как будто от частокола зависит, быть ли им хозяевами кенийской земли! Если бы от частокола…
Пока участки были огорожены, Вамбуа почему-то не останавливал машину. Он съехал на обочину и выключил мотор лишь у первой деляны без ограждения.
В нескольких десятках метров от дороги виднелась хижина и возле нее — мужчина в светлой рубашке и резиновых сапогах, который что-то сотворял мотыгой (джембе) посреди высоких пней и поваленных деревьев.
Мы шли к нему по земле, усыпанной мелкими усыхающими ветками, обходя пни и перешагивая через бревна, а хозяин ждал нас, непринужденно опершись на рукоять джембе.
Вероятно, Вамбуа представил нас наилучшим образом, потому что хозяин участка не только приветливо улыбнулся нам, но и крикнул сыну лет двенадцати, стремительно нырнувшему в хижину при нашем приближении, чтобы он ничего не боялся и вышел к гостям. Мальчик не сразу послушался его, он сначала выглянул из двери, потом в черном проеме появилась вся его фигура, и наконец он решился выйти наружу.
А его отец, стройный тридцатилетний мужчина, был спокоен, благосклонно-сдержан в разговоре и, по-моему, доволен нашим визитом. Он, бывший батрак по имени Мванги Ндегве, собственник двадцати трех акров еще, правда, непригодной для посевов земли, но все-таки земли!.. Посмотрел бы отец!.. Но отец не может посмотреть — он погиб в партизанских отрядах мау-мау почти десять лет тому назад… И дед не может посмотреть. Дед жив, но у него не хватило сил расстаться с фермой, на которой он проработал всю жизнь. Ферма принадлежала африканцу, буру, с юга материка, но он предпочел убраться восвояси. Ферма перешла в другие руки — Мванги Ндегве не знает точно, в чьи именно, ибо поспешил уйти и стать владельцем своего участка.
«Поспешил», впрочем, звучит не точно. Мванги Ндегве, конечно, спешил, но ждать ему пришлось целый год, и то он считает себя счастливчиком, ибо так быстро стал собственником только потому, что никогда не имел ни своей земли, ни своей хижины — эти обстоятельства были приняты во внимание.