в огненном ореоле…
Вот почему я утверждаю, что для сентиментов требуется добротная бревенчатая изба, листовое железо под «буржуйкой», ну, и хороший — с ветерком — дождь, стучащий по застекленному окну… Тогда простор для сентиментов, для воображения не ограничивается уже ничем…
В экспедициях мне редко приходилось ночевать под избяной крышей: привыкнув спать под открытым небом на расстеленной кошме, в избе просто напросто начинаешь задыхаться, и самые здоровые легкие с отвычки не выдерживают четырехстенной духоты.
Но мне приходилось жить в тайге на заброшенных приисках, и туда на огонек в моем покосившемся доме приходили мои товарищи-изыскатели.
Вот и сейчас, в Африке, в отеле «Беррис», я вспоминаю Туву, заброшенный давным давно рудник Эй-лиг-хэм, свое одинокое жилье, в котором время от времени собирался народ… Тогда особенно жарко пылала «буржуйка», трещали свечи, а мы сентиментальничали, фантазируя о настоящем и деловито рассуждая о будущем…
Но сегодня, когда по-прежнему шумит за окнами дождь и доносится к нам шум водопада, я рассуждаю в сентиментальных тонах о прошлом.
Отель почти пуст, и мы заняли центральный холл. Дамы требуют, чтобы Герман Гирев играл на пианино — наш шеф отличный музыкант-любитель, но он признает только классическую музыку, а дамы требуют, чтобы Герман «дал твиста». Герман от негодования становится похожим на печеное яблоко, Герман откровенно страдает и даже говорит жалостливо-злые слова… Но потом он замечает умоляюще-вдохновенные глаза Вамбуа, которому тоже — и еще как! — хочется «дать твиста», и, как на эшафот, идет к пианино.
Я не танцую. Я сижу в стороне, смотрю, как танцуют другие, слежу за удивительно ритмичными и музыкальными движениями Вамбуа, успешно соперничает с которым только Мирэль Шагинян, и думаю о своем.
В Найроби мы побывали в Национальном краеведческом музее, основанном двадцать второго сентября 1930 года Эдуардом Григом и посвященном памяти натуралиста Роберта Кориндона, учителя Грига. Оба натуралиста трудились на общее благо — так, как они понимали его, во всяком случае, — и я с интересом рассматривал в музее портрет высокого, гладко причесанного черноволосого человека в окружении антилопьих голов — портрет Роберта Кориндона…
Сложно здесь, в Африке, все перепутано, и тем более сложно все это распутать. Единственное мне сей час очевидно: не следует рубить гордиев узел; как ни трудно, но его надо распутать и надо понять, куда какая нить ведет или вела.
И поэтому я думаю о человеке, именем которого названы водопады, шумящие в дождливой ночи, — я еще не видел их — и по имени которого назван городок, приютивший нас этой холодной африканской ночью.
Я думаю о Джозефе Томсоне, о том самом исследователе, имя которого уже называл на страницах своей книги.
Ни в одном из наших справочников я не нашел о нем никаких сведений — даже в «Африканской энциклопедии» о нем нет ни слова. Но «Британская энциклопедия» называет его «последним и одним из наиболее удачливых великих географов, побывавших в Африке…».
Не правда ли, странное противоречие?.. Лично для меня оно тем более странно, что мне чуть ли не на протяжении всей книги придется вспоминать о Джозефе Томсоне.
Тогда, поздним вечером в Томсонс-фолсе, я еще не мог предвидеть, что пути наши незримо пересекутся и при следующем моем путешествии по Африканскому континенту. Тогда я просто думал о самом Томсоне, и, чем больше думал, тем определеннее он казался мне фигурой, достойной размышлений.
Перед поездкой в Кению, обнаружив на карте Томсонс-фолс, я успел навести справки о человеке, который дал свое имя водопадам и городу, — о человеке, проходившем по земле всего тридцать семь лет — для географа это совсем немного.
Джозеф Томсон родился в 1858 году в Шотландии. Волею семейных судеб он стал пятым ребенком каменщика. В 1878 году сын каменщика окончил Эдинбургский университет и в том же году отправился в Африку с экспедицией Королевского географического общества. Возглавлял экспедицию Кейт Джонстон, неудачник. В июне 1879 года, когда экспедиция находилась где-то между океаническим побережьем и северной оконечностью озера Ньяса (местечко Бехо-Бехо), Кейт Джонстон умер. Джозефу Томсону, еще не достигшему по английским законам совершеннолетия, пришлось взять на себя руководство экспедицией, и со своими новыми неожиданными обязанностями он справился великолепно.
Экспедиция успешно преодолела пустынные районы Ухэхэ и Убена к северу от Ньясы, а затем благополучно прошла по совершенно неисследованному маршруту к озеру Танганьика.
От Танганьики экспедиция Джозефа Томсона проникла в Конго, но далеко пройти не смогла — взбунтовались носильщики, а взбунтовались они потому, что испугались воинственного племени варуа, к территории которого приблизились…
Джозеф Томсон благополучно вернулся на побережье, открыв по дороге озеро Руква — соленое, временами даже пересыхающее озеро длиной до ста пятидесяти километров.
Вскоре после этого султан Занзибара (тот самый, что больше всего в жизни хотел отдать свои владения англичанам) попросил Джозефа Томсона изучить залежи угля в бассейне реки Ровума. Томсон охотно пошел навстречу пожеланиям султана, но залежи угля оказались маломощными, непромышленными.
А в 1882 году с просьбой к сыну каменщика обратилось уже само Королевское географическое общество: общество попросило его проверить, можно ли провести через страну масаев торговый караван. Именно тогда, о чем я вкратце упоминал выше, Джозеф Томсон и проложил прямой путь через Кению и Уганду, пройдя через пустыню Ньери, открыв Рифт-Валли, центральнокенийские нагорья и, в частности, водопады, названные позже его именем… Кроме того, он видел две высочайшие вершины страны — Кению и Элгон.
…Танцы прекратились только потому, что окончательно вышел из подчинения Герман Гирев, а поди-ка, усмири начальство!
Мы возвращались к себе в номера по крытым сквозным переходам, ничего не видя на расстоянии вытянутой руки.
Камин уже угасал, и алые угли успели подернуться окалиной.
Я подбросил в камин еще несколько поленьев и забрался в холодную волглую постель.
Утро пришло к нам светлым, солнечным, звонким от блестящей росы, и перезвон его был особенно хорош при шуме реки и водопада… Я чувствовал себя как дома, я вспоминал такие же кристальные утра в Ясенях на Карпатах, в Мондах у подножия Саян, где шумит Иркут, в Терскей-Алатау на Тянь-Шане — и дышалось мне легко и свободно, дышалось родным воздухом.
Теперь, при дневном свете, я мог рассмотреть залесенные окрестности, подстриженные лужайки, каменные здания отеля под дранковыми крышами, рабочих племени туркана, которые смазывают волосы красной глиной и украшают прическу бисером: возле отеля они косят ножами-пангами траву, подравнивая газоны… Мне казалось, что мы с Дунаевым встали рано, а встали мы рано для того, чтобы до завтрака спуститься на дно ущелья к водопаду, но художники наши, Мирэль Шагинян и Левон Налбандян, уже трудятся в поте лица, и рядом с ними виднеются живописные группки любопытных кенийцев и кениек…
Нас с Володей Дунаевым ждут два мальчонки из племени кикуйю — они будут нашими гидами.
Идти недалеко; мы выходим за пределы стриженых газонов и оказываемся возле крутого спуска. Спуск — он вроде грунтовой улучшенной дороги: кое-где что-то улучшено, кое-где нечто ухудшено, но тропа торная, и спускаться помогают не только редкие каменные ступени, но и свисающие над тропой бесчисленные гибкие лианы, за которые можно ухватиться рукой…
Я не уверен, что всем моим читателям довелось хоть однажды собственноручно молоть пшеничное зерно жерновами. В них, в жерновах, в верхнем колесе есть отверстие, в которое и сыплется горстями пшеница. Потом, на невидимом стыке между подвижным и неподвижным колесом, зерно не просто размельчается, но тонкая мука отделяется от отрубей, которые постепенно смещаются к краям жерновов и высыпаются из них. Но тончайшая мучная пыль не вся остается в жерновах — она поднимается в воздух, сладко оседая на голодных губах…
Аналогия эта, как, впрочем, и всякая другая, условна, но я вспоминал сладкую мучную пыль, когда мельчайшая водяная пыль водопада Томсона посеребрила ворс моего пиджака и сладко увлажнила губы, еще не освеженные утренним чаем… Тут действовала своя закономерность: чем глубже спускались мы, чем ближе подходили к водопаду, тем крупнее становилась пыль и гуще капель с деревьев — с совсем мокрых, зеленых от мхов и водорослей деревьев, с которых длиннейшими прядями свисали лишайники-бородачи оливкового оттенка.
Мы дошли до крохотной гидроэлектростанции, питающей энергией отель, и увидели, как белые струи воды, падая на черные камни с семидесятиметровой высоты, расшибаются, превращаясь в мутно-коричневатый поток. Но водяная пыль была уже столь густа на дне ущелья, что полуголые гиды наши скорчились от холода, а мы предпочли ретироваться, чтобы не промокнуть насквозь.
Когда поднимаешься, а не спускаешься, то невольно лучше замечаешь все, что у тебя под ногами. Поднимаясь, я заметил проросший в зазорах каменных ступеней клевер… Наш мужественный и деятельный путешественник по Африке Елисеев рассказал в своей книге «По белу свету», как в Александрии египтянин, желая удивить его, забрался в чужой сад и сорвал там обыкновенную нашу белую ромашку, или, точнее, поповник… Елисеев высмеял его и пренебрежительно отбросил цветок.
На меня лепестки клевера произвели совсем другое впечатление — очень тепло стало на душе и очень радостно от того, что они встретились здесь, в Африке.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Томсонс-фолс днем. Окрестности города.
Поездка по Центральной провинции.
Ньеро Тритопс — ночь у солончака.
Возвращение в Найроби. Отлет в Уганду
При ясном дневном свете Томсонс-фолс не показался мне таким тусклым, как ненастным вечером. Наоборот, городок этот свеж и чист, словно вечно омывается пылью водопадов; его невысокие дома под черепичными крышами с навесами над первыми служебными этажами аккуратны, симпатичны, а на улицах — там, где они пошире, — растут можжевельники и кедры, вывезенные с севера.