Лес вокруг плотный, забитый зеленью. Мы просим шофера остановить машину, и он останавливается, хотя и недоволен нашей просьбой.
— Тембо, фару, — говорит он на суахили. — Слоны, носороги! — и вытаращивает глаза, сверкая белками, всем своим видом показывая, как страшна встреча с ними.
Встреча носом к носу со слоном или носорогом, действительно, не привела бы нас в восторг. Но лес безмолвствует, и почти не верится, что где-то в его полумраке скрываются, дожидаясь захода солнца, живые гиганты. Кажется, даже, что им не найдется места в лесу, что и человеку, не говоря уже о слонах или носорогах, не найти свободного клочка земли в густых колючих зарослях…
Чтобы не волновать шофера, мы забираемся в машину, но вскоре останавливаемся перед следующей и, как выясняется, последней преградой. Теперь это не шлагбаум, а поваленные на дорогу деревья: проезд дальше категорически запрещен.
Нас встречает и пересчитывает егерь. Это невысокий поджарый человек в бежевом костюме; вокруг шеи — красный, в белый горошек шарф; на ногах — коричневые ботинки на толстой мягкой подошве. У егеря сухое горбоносое лицо, морщинистый лоб, маленькие зоркие, в припухших веках глаза; красные склеротические жилки на скулах; небольшие седеющие усики. Егерь держит под мышкой двустволку — легкую, почти игрушечную, и я очень сомневаюсь, чтобы выстрелом из нее можно было остановить слона или носорога… Но видимость охраны все-таки создается, и вполне сурово звучит короткая команда:
— Не отставать! С тропы не сходить!
Вдоль тропы лес уже не такой густой, как был раньше, и я замечаю среди кустов бомы — засидки-шалаши из толстых колючих ветвей. Уж не водной ли из них мне придется провести ночь?
Лес впереди поредел еще сильнее, и в просвете обозначилось странное сооружение, воздвигнутое на деревьях и сваях и сделанное с хорошо продуманной небрежностью — бревна, сучья, содранная с других деревьев кора… И наблюдатель на плоской крыше.
Гигантский махан, короче говоря, — гигантское сооружение на деревьях, рассчитанное не на одного или двух охотников, а на сорок наблюдателей и обслуживающий их персонал… Но все-таки типичный махан, лишь несколько модернизированный, из книжек об охотничьих приключениях в Индии, в Восточной Африке.
Когда мы подходили к «Тритопсу», заботили меня исключительно профессиональные заботы: мне хотелось получше сфотографировать столь необычный отель, но плотная толпа туристов настолько мешала мне, что все мое внимание уходило на поиск сколько-нибудь не скажу приличного, но документального кадра.
Краем глаза я заметил, что вокруг махана бегают обезьяны, которых наш приход как будто бы обрадовал — они собирались небольшими группами и о чем-то энергично рассуждали, — и еще бегают кабанчики-бородавочники, которые к нашему появлению отнеслись отрицательно — предпочли переместиться поближе к лесу… Еще я успел заметить, что земля вокруг деревьев и свай, поддерживающих наш махан, густо замешена ногами каких-то многочисленных посетителей…
Потом нам всем предложили подняться по узкой, похожей на корабельный трап лестнице, и мы поднялись, а следом за нами перекрыли лестницу и заперли ведущую на нее дверь.
Итак, своеобразный плен. Плен на всю ночь, до утра, но золотой плен, сулящий неожиданные наблюдения и ощущения.
Мне никогда не приходилось проводить ночь на махане, но в засидках я высиживал по нескольку часов, и мой левый бок до сих пор — а прошло немало лет — хранит ощущение медленно остывающей при заходе солнца земли или, точнее, песка на берегу озера Иссык-Куль… Центральная Азия, а здесь Африка…
По своему обыкновению, я в последних рядах ждал, когда мне будет выделено хоть какое-нибудь — я совершенно не представлял себе какое — местечко в недрах махана, и осматривался — это тоже мое обыкновение.
Наружная кора, как бы маскирующая махан, влажна и черновата. Коровые пластины пригнаны друг к другу неплотно, и поверхность шероховата, и стены шелушатся. Ветви деревьев проходят сквозь стены, и в коридорах приходится беречься: невзначай можно стукнуться головой о неожиданную косую переборку или напороться на заглаженный, но все-таки торчащий из стены сучок: естественность и еще раз естественность, и, честно говоря, это здорово, ибо сделано все с хорошим вкусом.
По-моему, я обрел свое пристанище на махане самым последним, хотя в подобной ситуации совершенно не имеет значения, какое место вы занимаете в очереди — фортуна ко всем одинаково благосклонна и одинаково неблагосклонна, и тут все зависит от вкусов, — каждая пара прибывших на махан получает крохотный деревянный номерок — в нем едва можно разойтись — на двоих, с двумя койками, и на этом заботы о неофитах кончаются. Убедившись, что на моей узенькой койке в три слоя лежат шерстяные одеяла, я понял, что прежние мои волнения совершенно напрасны, что предстоящая ночь не сулит неиспытанных испытаний, и поспешил выбраться наружу, на верхнюю террасу.
Махан выходил фасадом на плоское, в измятых глинистых берегах озерко, похожее на большую, еще не просохшую после дождя лужу. Посреди лужи, несмотря на то что она выглядела недавней по происхождению, виднелся полузатопленный островок с высокими осоковыми кочками и белыми безголовыми изваяниями посреди них.
За озерком опять же виднелся истоптанный и помятый берег, и между лесом и берегом паслись некие существа, из которых я узнал только кабанов-бородавочников, а прочих определил как антилоп.
Белые изваяния при рассмотрении в бинокль оказались некрупными цаплями, спрятавшими головы под крылья и, стало быть, мирно почивавшими.
Антилопы же, в истолковании егеря, разделились на водяных козлов и лесных антилоп. Первые из них даже на глаз были значительно крупнее, мохнатее, и вообще показались мне скорее животными северными, чем тропическими. Во всяком случае, безрогие пушистые самки их весьма и весьма смахивали на важенок— подруг мощнорогих северных оленей, а не изящных самцов-антилоп.
Первоначальное мое ощущение от пребывания на махане свелось к тому, что я ничего толком не увижу. Я не умею локтями бороться за место под солнцем, даже если это солнце африканское, и, после того как все освоились с маханом, оказался, если и не на галерке, то по меньшей мере в амфитеатре.
Партер был занят теми, кто попал на махан в числе первых. Это все были солидные люди, коммерсанты или обладатели немалой ренты, привыкшие четко и жестко отвоевывать свой кусок у жизни. Они заняли все свободные места и, по-моему, невольно помогли нашим хорошим разговорам и хорошим наблюдениям.
На долю нашу сначала пришлись одни обезьяны, бабуины, которые, проведя внизу короткую летучку, дружно бросились на штурм верхней террасы махана, причем в штурме принимали участие не только испытанные воины-самцы, но и мамы с новорожденными детишками, цепко державшимися за их шерсть.
Миг — и собачьи головы бабуинов уже показались над барьерами; несколько мгновений им потребовалось на то, чтобы осмотреться, — мы сначала не поняли, что заставило их осматриваться, и мне даже показалось, что они пересчитывают нас, подобно егерю, — и вот уже бабуины сидят на барьерах, незлобиво скалят зубы на партер, протягивают руки с требованием дани, а не получив ее, поворачиваются к респектабельным дамам и джентльменам не самой красивой частью тела… Партер хихикает, но на всякий случай отодвигается от барьера.
Из внутреннего помещения на террасу вышел официант; они здесь в белых костюмах и красных фесках, и у каждого на нагрудном кармане табличка с именем; того, который вышел, звали, как и знакомого нам колониста, Ндегве. В руках Ндегве, откуда ни возьмись, очутилась палка, и над барьерами вновь оказались лишь собачьи морды бабуинов — обезьяны, как выяснилось, великолепно отличают новоприбывших от постоянных работников отеля.
Ндегве ушел, и бабуины вновь овладели террасой. Сухой пистолетный выстрел раздался за моей спиной, и вот тут бабуинов словно сдуло на землю: сзади стоял, усмехаясь, егерь — мистер Джон Кук — и держал в руке чуть дымящийся пистолет с длинным стволом. Пистолет стрелял безопасными пыжами, но у бабуинов на сей счет было свое мнение— наверное, попадая, пыж все-таки причинял некоторую боль, — и обезьяны боялись пистолета гораздо больше, чем палку. Забавно, но не убежала лишь одна мама с совсем крохотным обезьяненком: она словно знала, что, уважая права материнства, человек не тронет ее, и не ошиблась, конечно.
Не думаю, что у егеря уж очень веселое житье в «Тритопсе». Интересно раз, или два, или три посмотреть, как собирается на водопой и к солончаку зверье, но все в конце концов приедается. Поскольку партер продолжал упорно созерцать плоское матовое озерко со спящими цаплями и антилоп, бродивших на дальнем берегу, мистер Джон Кук охотно разговорился с нами, обладателями стоячих мест, и подвел нас к мемориальной доске. Там было написано:
«На этом мгуму-дереве ее королевское высочество принцесса Елизавета и его королевское высочество герцог Эдинбургский провели ночь на 5-е февраля 1952 года.
Находясь здесь, принцесса Елизавета унаследовала трон после смерти ее отца короля Георга VI, случившейся в это время».
Что ж, совпадение действительно несколько необычное, тем более что для оторванного от всего мира «Тритопса» вести не доходят с телеграфной быстротой.
— Мгуму — это название дерева? — спросил я Джона Кука.
— Так называют фиговые деревья местные жители, — ответил егерь. — Некоторые из них огромны, и на одном из таких деревьев находился «Тритопс», когда его посетила Елизавета.
— Находился?!
— Да, прежний «Тритопс» вместе с мгуму-деревом сожгли мау мау. В Абердэрских горах их было особенно много. А нынешний «Тритопс» выстроен на трех ореховых деревьях. Он и размером побольше, и сделан подобротнее…
И подоходнее, стало быть, но это уже частнособст венническое дело.
— А когда отстроили отель заново?
— Как только стабилизировалось положение. В 1956 году…
Да, к 1956 году колониальная война англичан против кенийцев в основном закончилась, и закончилась поражением мау-мау. Удивительно не то, что партизаны потерпели поражение, а что удалось им продержаться четыре года в лесах вокруг вулкана Кения и в лесах Абердэрского кряжа. Ведь воевали они подчас с самодельными ружьями, сделанными из обрезков водопроводных труб, с бойками типа обычной детской рогатки… А против партизан применялась даже авиация…