Носятся летучие мыши.
Звезд почти не видно; темно, но, к счастью, не холодно, и в костюме вполне терпимо.
Вот она — черная африканская ночь на старый манер, но — что поделаешь? — при электрическом свете, заменяющем лунный… Чавканье глины. Всхрапы носорога — мама опять гонит папу, видимо, считая свидание оконченным. Носороги при свете прожекторов кажутся очень светлыми, с коричневым оттенком… Буйволы, отойдя в сторонку, купаются и гоняют заблудшего кабанчика… По черной воде ходит белая птица и что-то ищет. Плавают маленькие уточки, чернеющие на черном.
Сейчас я один на верхней террасе — даже неутомимые подростки ненадолго ушли вниз, — и оттого очень здорово и хорошо на душе. Месяц качается вверху золотой лодочкой и пытается соперничать с прожекторами. Прожектора ему, конечно, не пересилить, но вокруг себя он обрисовал на небе белые, чуть подсиненные полосы облаков…»
Герман Гирев разыскивает меня у прожектора.
— Все ждут тебя ужинать, — укоризненно говорит он.
Ужинают в отеле «Тритопс» поочередно. Стол хоть и длинный, но сорок человек за ним не умещаются. Посередине стола проложены тоненькие рельсы и официанты катают по ним подносы с яствами.
На внешних террасах отеля не разрешается громко разговаривать, а с наступлением темноты не разрешается курить. Поэтому, наверное, внутри все продымленно и стоит сплошной многоязычный гул.
Напротив меня сидит солидный и важный индус в синей чалме. У него сплошная густо-черная борода, сравнительно редкие усы и сросшиеся брови. На руках — перстни. Рядом с ним — миниатюрная молчаливая жена и тощая некрасивая дочь. Нос у жены проколот, и в ноздри вставлен бриллиант. На переносье — коричневое пятно. Когда поднос подкатывается по рельсам к индийской семье, ни мать, ни дочь не обращают на него никакого внимания. Глава семьи сам берет их тарелки и собственноручно кладет им то, что считает нужным положить, — никто из них не выказывает своих вкусов, никто не протестует.
Я заглатываю свой ужин, прохожу через дымно угарный бар и снова поднимаюсь на свой наблюдательный пункт.
Пришло новое стадо слонов. Как и носороги, они кажутся в электрическом свете почти белыми, с незначительной примесью кирпичной краски.
Буйволы ретировались, но пришли три новых носорога — крупные и, очевидно, достаточно свирепые. Во всяком случае, бело кирпичные слоны по дуге обходили коротконогого бело-розового гиганта, а когда дерзкие слонята пытались прогнать его, размахивая хоботами, матери энергично шлепали их. Носорог стоял упорно, долго, не двигаясь, опустив голову с огромными острыми рогами, и не спеша пережевывал жвачку.
Когда первые носороги появились на горизонте «тритопсян», восторженный шепот «райно», «райно» облетел весь отель и всех взбудоражил, как раньше шепот «элефант»… А сейчас перед отелем стоял наимогучнейший красавец, и никто уже не обращал на него внимания. Даже конопатые ребятишки перепившегося вместе с егерем папы.
Дружный коллектив нашей группы проводил время в веселых разговорах — я убедился в этом, заглянув на «сборный пункт», в комнату наших немногочисленных женщин.
Мне вновь захотелось остаться одному. Я ушел в свою деревянную клетушку, погасил свет и стал смотреть в окно.
Очень забавно было лежать на жесткой кровати и смотреть в черный прямоугольник окошка на белых слонов — стекло словно убирало посторонние краски, — на белых носорогов, на красную замешенную глину под их ногами и слушать неторопливое чавканье. Я знал, что это отлично запомнится — белые гиганты в черном прямоугольнике окна, красная глина, белокорые, с темно-зелеными кронами деревья за ними… И было жаль, что нет рядом самых родных людей — нет жены и особенно сына, конечно.
И почему-то я вспомнил, что у Хемингуэя, о котором мы недавно говорили, есть рассказ «Белые слоны». Правда, в этом рассказе нет ни слонов, ни Африки… Просто два не очень любящих друг друга и потому не очень счастливых человека — а может быть, несчастливых по иной причине, — два человека ждут поезда на полустанке в Испании, в долине Эбро, и видят пашни, и видят далекие холмы, которые не очень счастливой женщине кажутся похожими на белых слонов…
И уже в связи с этим я вспомнил, что один из сыновей Хемингуэя живет в Восточной Африке, в Танзании, что он стал профессиональным охотником. Его зовут Патрик, и однажды Патрик дал интервью советскому журналисту. Слабенькое интервью — о том, что Хемингуэй любил Африку, что ему нравились местные танцы и песни, что был он хорошим охотником и в Кении его даже избрали почетным егерем… Меня в этом интервью поразило лишь одно признание Патрика: сын не знал книг своего отца. Весь образованный мир читал Хемингуэя, о нем писались бесчисленные статьи, монографии, диссертации, а сына книги отца не интересовали… В интервью есть трогательное объяснение: «Отец был для меня прежде всего отцом…» — таков его смысл.
Трудно комментировать мне это внешне наивно-беспомощное объяснение, тем более что дано оно уже вполне взрослым человеком (фотография Патрика, снятого рядом с убитым леопардом, помещена в том же номере «Литературной газеты»)… Но видимо, действует такой психологический закон: чем ближе в жизни человек к человеку, тем труднее одному из них понять другого, особенно если этот другой не укладывается в привычные рамки и понятия… Легко схватывается лишь то, что на поверхности: фляжка с виски, меткий выстрел, тяжелые шаги по пыльной дороге…
…В дверь ко мне постучали— наши, закончив веселые разговоры, шли наверх. Я не откликнулся. Я по-прежнему не отрываясь смотрел в черный квадрат окна на белых слонов.
Видимо, постепенно я засыпал, потому что в мозгу моем странно путались партизаны из мау-мау, находчивые и предприимчивые владельцы отеля «Тритопс», визит королевской семьи, грустные рассказы Хемингуэя, чавканье глины под ногами слонов и вздохи носорогов, пьяные голоса, доносившиеся из бара, непролазные леса Абердэра и Кении, официант Ндегве и колонист Ндегве с папиросной бумагой в руках, подтверждающей его право на клочок земли…
…Утро выдалось сырым и туманным; отпотели и оттого потемнели стены в коридорах отеля; воздух казался ощутимо насыщенным влагой, и силуэты деревьев расплылись, приобретя непонятные очертания; чуть курилось озерко, и легкий пар поднимался от замешенной, как тесто, глины. Лес молчал, но у дальнего берега озерка двигались трудно различимые в тумане тени.
Молчали, поеживаясь, и временные обитатели «Тритопса», которым сразу же после утренней чашки кофе предстояло покинуть его.
Мы проглотили по рюмочке армянского коньяку, чтобы взбодриться душою, и действительно взбодрились.
— Зря ты вчера рано спать завалился, — говорит Дунаев. — Егерь совсем перепился и разрешил нам спуститься вниз по лестнице к слонам и носорогам. Жутковато было.
Я узнаю об этом с откровенным чувством зависти, но белые слоны в черном прямоугольнике окна все еще стоят у меня перед глазами, и я успокаиваю себя тем, что нельзя все-таки объять необъятное.
— А знаешь, чем кончилось вчерашнее представление? — спрашивает Герман Гирев. — Тот здоровенный носорог все стоял и стоял, прочим мешая. Подошел к нему другой носорог, стал прогонять, а тот не уходит, только голову ниже опустил и стоит… Потом слон к нему подошел, а тот снова ни с места… Все отступили, все ушли, а носорог все стоит… И вдруг выскочил из леса заяц и сел перед носорогом… Посмотрел на него носорог, попятился — и бегом в лес… А заяц еще немного посидел, осмотрелся вокруг и тихо так, без всяких тебе прыжков, как победитель, ушел с поляны!.. Целая новелла — возьми, напиши!
…Дверь на лестницу открыта, и можно спускаться. Мы толпой идем по влажной упругой земле, и непроспавшийся егерь с игрушечной винтовкой провожает нас до завала.
По ту сторону завала уже стоит машина, а у дверей «Аутспен-отеля» нас встречает Вамбуа.
— Джямбо! — радостно кричит он на суахили. — Здравствуйте! — и каждому из нас поочередно подает руку.
По программе мы должны из Ньери, нигде не задерживаясь, напрямик ехать в Найроби.
Но у нас на сей счет есть свои соображения, и мы спрашиваем Вамбуа, нельзя ли нам побывать в областном земельном управлении, чтобы получше представить себе, как и на каких условиях происходит распределение земель среди африканцев.
Вамбуа, конечно, не может заранее сказать, примут ли нас в областном управлении, но обещает завезти нас туда.
И вот мы катим по улицам Ньери и останавливаемся на небольшой площади перед двухэтажным зданием.
Вамбуа исчезает в подъезде и вскоре возвращается и говорит, что в областном земельном управлении нас охотно примут.
Мы поднимаемся на второй этаж по узкой деревянной лестнице, проходим через комнату, которую можно определить как приемную, и оказываемся в кабинете, где за двумя составленными углом столами сидят два человека — англичанин и кениец. Одного из них величают Джордж Коол, второго — Мвендиа.
Главный тут Джордж Коол, англичанин. Это высокий сутулый человек, одетый в теплый вязаный свитер и шорты. Он немолод, у него серо-седые волосы, красное обветренное лицо, крупные желтые зубы и внимательные голубые глаза.
Его помощник Мвендиа, наоборот, очень моложав. Он в сером костюме, под которым виден коричневый жилет, белая рубашка с жестким воротничком, красный галстук. На руке — золотые часы. У Мвендиа добродушное круглое лицо с тупо срезанным носом и удивительно блестящие глаза с яркими белками.
Джордж Коол представляется: он бывший офицер; выйдя в отставку, приобрел в Кении плантацию размером в семьдесят пять гектаров, несколько лет хозяйничал на ней, а недавно продал свою землю государству и пошел работать в областное земельное управление… Он любезно спрашивает, что нас интересует, и мы отвечаем ему, что хотели бы узнать, как происходит распределение земель в Центральной провинции, да и по-соседству с ней.
Джордж Коол говорит, что готов ответить на любой наш вопрос, и подходит к схемам, которыми увешаны стены кабинета. Джордж Коол только извиняется, что у него не больше сорока минут свободного времени, но помощник его никуда не торопится, и мы сможем поговорить с ним, если у нас еще останутся вопросы…