Его допрашивали, его избивали, его пытали, его шесть раз подводили к виселице, грозя повесить и требуя, чтобы он признался в принадлежности к террористам… Но в чем он мог признаться?
Его переводили из лагеря в лагерь. Он называет их: Лангата, Маньяни, Макино Рори, снова Маньяни, Союзи на берегу озера Виктория, Одьяго, Лодуа, Караба, Майовам… Он не понимал, почему его переводят из лагеря в лагерь, из тюрьмы в тюрьму, он не понимал, чего от него добиваются и почему вдруг однажды в лагере Союзи английские солдаты открыли из пулеметов огонь по ногам выстроившихся в шеренгу заключенных — именно тогда ему перебили обе ноги…
Теперь он на свободе. Жена дождалась его — она стоит рядом, немолодая полная женщина в голубой косынке, концы которой завязаны на затылке. И уцелели оба сына, хотя им тоже пришлось побывать в тюрьме.
А теперь Кирори Матоку обеспокоен строительством дома, которое затянулось дольше, чем он рассчитывал, и огорчен, что не может хорошо принять нас— они живут пока в сарае. Он надеется вновь открыть магазин (у него раньше была небольшая лавка) и рассчитывает, что власти компенсируют ему потерю грузовиков и автобуса и вернут землю. Самому ему не пришлось учиться, но он надеется, что сыновья его получат высшее образование, и, может быть, даже в Советском Союзе.
…Когда мы уезжали, он долго махал нам рукой и, ковыляя, шел следом за микробасом по тенистой эвкалиптовой аллее.
А за ним виднелась строящаяся деревня с каменными домами под гофрированными крышами, плантации бананов и кукурузы, стройные черные кипарисы, а еще дальше расстилались мягко очерченные зеленые холмы Африки с красными проплешинами в тех местах, где люди свели растительность.
Дорога от Ньери до Найроби идет, в общем, на юг, по местам, сравнительно густо заселенным и почти сплошь возделанным. Во всяком случае, это самый развитый сельскохозяйственный район из всех, которые мы видели. От акациевого редколесья и буша здесь остались одни воспоминания. Вдоль шоссе — плантации бананов, кукурузы, а у селений растут деревья манго и орех кэшью, родственник среднеазиатской фисташки, завезенный в Восточную Африку из Южной Америки. Но больше всего плантаций сизаля — они определенно преобладают и прочнее всего прочего западают в память. На огромной скорости, которую развивает на хорошей дороге наш микробас, плантации сизаля кажутся сплошь матово-сизыми, но на подъемах они распадаются на отдельные, похожие на раскрытые сосновые шишки — гигантских, правда, размеров — кусты… На сизалевых полях — машины, трактора с какими-то особыми навесными устройствами… Много цветущего сизаля, выбросившего вверх огромные стрелы — сейчас они кажутся похожими на чахлые сосны, выросшие на болоте или в густом тенистом лесу, который неожиданно вырубили, и сосны оттого выглядят растерянными и жалкими.
Пенеплен на этом участке нагорья почти не расчленен — лишь изредка возникают вдали островные горы да в начале пути встречались террасированные склоны с полями.
День разгулялся, было солнечно, светло, но не жарко, и чудесно было ехать, высунувшись в окно и подставив лицо упругому ветру.
Вамбуа так гнал микробас, что, несмотря на две основательные задержки, в Найроби мы успели, как и планировалось, к ланчу.
Вамбуа сказал нам пословицу своего племени вакамба: «Мужчина, не имеющий семьи и дома, не человек».
Вамбуа еще должен заехать за нами после ланча, и мы решили попросить его показать свой дом.
А пока мы снова в нашем уютном отеле, сидим за столом, и за соседними столиками сидят постояльцы — японцы, немцы из Западной Германии, американцы, англичане. Они обосновались в «Эйнсуорт-отеле» прочно, надолго и могут не спешить. А у нас на Кению остались считанные часы, и мы спешим.
И Вамбуа, зная, что скоро расстанется с нами, тоже спешит и, едва передохнув, подъезжает к отелю.
Нашу просьбу он встречает с радостью. Мы все одновременно смотрим на часы и решаем, что за небольшой срок, оставшийся до пресс-конференции, успеем все-таки заехать к Вамбуа.
Вамбуа гонит микробас, сокращая дорогу одному ему известными проулками и закоулками, и почти моментально мы оказываемся на окраине Найроби.
В полном смысле на окраине. Дом, возле которого остановил свой микробас Вамбуа, стоит у пустыря, а за пустырем виднеется какой-то аэродром — не Эмбакаси, другой какой-то.
Дома здесь двухэтажные, каменные, с нишами-балкончиками.
Вамбуа не пришлось бежать за женой на второй этаж — она была на улице и болтала с соседками у развешенного па веревках стиранного белья. Тут же играли ребятишки, и Вамбуа смог представить нам свое семейство без всяких проволочек.
Его супруга — ее звали Ндулу — оказалась совсем молодой и очень стройной женщиной, ужасно смутившейся при появлении такого количества вазунгу. У нее было миловидное, широконосое и большеротое лицо, и забавно торчали на затылке крохотные косички с вплетенными в кудряшки веревочками…
Ну, а мальчишка по имени Мваниа — он был как все мальчишки его двухлетнего возраста: он ходил в короткой распашонке, выставив вперед голое коричневое пузико, он одной рукой тер кулачком нос, а второй на всякий случай держался за подол цветастого маминого сарафана.
Соседи — они в эти дневные часы все находились на работе, а соседки весьма и весьма одобряли наш визит, и охотно фотографировались вместе с нами и вместе с семьей Вамбуа, и охотно отходили в сторону, когда семейство Вамбуа фотографировалось самостоятельно…
Мы уехали от гостеприимного дома с хорошим ощущением в душе, с уверенностью, что Вамбуа, уже имеющий семью и квартиру и собирающийся стать фермером, будет в глазах своего племени настоящим мужчиной.
Вечером нас посетил Кирори Матоку с сыном Денио и племянником, имени которого я не запомнил. Мы попросили принести обед в номер, ели фаршированных куриц и пили друг за друга «Столичную». Кирори Матоку почти не пил, лишь пригубливал водку. Сын его сидел в небрежной позе и небрежно пил. Он был высок, худощав и строен. На голове — пятно седых волос, след от четырехлетнего пребывания в тюрьме. Сын работал журналистом в газете «Пан Эфрикен» и откровенно говорил, что мечтает учиться в Москве на факультете журналистики.
А племянник очень гордился прической — волосы у него были длиннее, чем обычно у африканцев, и он то и дело проводил ладонью по шевелюре. Его большие светящиеся глаза казались обведенными, как у модниц, черным. Круглое лицо его светлело после каждой рюмки водки. Когда он не гладил шевелюру, то держал руки, скрестив их, на животе.
Разговор наш затянулся до позднего вечера.
А утро оказалось пасмурным, с очень мелким, моросящим дождем, как бы тут же, на глазах, выпадающим из негустого тумана. Во дворе отеля приглушенно пахло влажной зеленью.
Вамбуа отвез нас в аэропорт Эмбакаси. Сам он был в бежевом костюме, голубом жилете и в красном галстуке в клеточку. Широконосое, с вывернутыми губами лицо Вамбуа было печально, и невесело смотрели при прощании его небольшие умные глаза.
Но мы, переходя запретные кордоны аэропорта и оглядываясь на Вамбуа, верили в его счастье.
…В здании аэропорта холодный сквозняк. У прилавка с сувенирами толкутся летчики-американцы в оранжевых комбинезонах — они из морской военной авиации.
В таблице перевода иностранных денежных знаков на местную валюту синими чернилами зачеркнуты южноафриканские рэнды — они не обмениваются.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Прилет в Энтеббе. Дорога на Кампалу.
Первые впечатления об Уганде. Озеро Виктория.
Кампала. Ливень. Поездка в Джинджу.
Сахарный завод. Гидростанция.
Истоки Нила и бывшие Рипонские водопады.
Памятник Спику
Странное ощущение: стартуя в Эмбакаси на Энтеббе, я летел навстречу своей, пусть не очень древней, но все-таки своей собственной и вполне определенной мечте — я летел к озеру Виктория, летел к истокам Нила. Мне переменчиво вспоминались Александрия, Каир, Луксор, Хартум, и не выходил из памяти порть-ежка, служитель отеля Эйнсуорт, сомалиец по происхождению, забредший в Кению в поисках средств к существованию. Это был молодой человек, подтянутый и стройный, всегда одетый в один и тот же темный костюм и одну и ту же темную рубашку; на общем темном фоне — и одежды, и кожи — удивительно светлыми казались его карие глаза. Сомалиец искренне интересовался Советским Союзом, его политикой и экономикой, он читал Толстого, Достоевского, Горького, Маяковского, Пастернака и мечтал накопить деньги, чтобы поехать учиться в Советский Союз…
Впрочем, мне трудно объяснить, почему я вспоминал именно о нем.
Летели мы в Энтеббе на «Комете-4», и сидел я рядом с двумя здоровенными американскими парнями, тоже летевшими в Уганду.
Я надеялся за время полета ликвидировать свою дневниковую задолженность, но очень мешают стюарды: умудряются все время чем-то подкармливать, разрешая перерыв разве что минут в пятнадцать.
Очень хочется мне выглянуть в окошко, чтобы поскорее увидеть озеро Виктория, или Укереве, как его еще называют, но мое кресло — в середине самолета, и в окно ничего не видно.
Впрочем, на перелет ушло всего около часа, и вот уже «Комета» подруливает к белому, с высокой башней зданию аэропорта, на фронтоне которого написано «Энтеббе». Прежде чем выйти, и пассажиры, и их ручная кладь подверглись дезинфекции: вдоль рядов прошелся санитар с пульверизатором и еле заметная синеватая струйка какого-то раствора распылилась по самолету.
Наконец, мы ступили на землю. Жарко, душно. Небо безоблачно, но замутнено влагой и оттого блеклое. Успеваю заметить густо-зеленые холмы за аэродромом и уходящие к ним кирпично-красные дороги.
Перед аэропортом — толпа монахинь в серо-голубых перепоясанных одеяниях; одни улетают, другие провожают; все — европейки.
На спиралевидном стрельчатом указателе расстояний примечательная цифра: до Москвы — 3853 мили. Далековато… И все-таки ближе, чем от Владивостока до Москвы.