тема — особая тема.
Мистер Брюс всегда был страстным охотником и, как все хирурги, имел профессионально-безжалостные руки.
Миссис Брюс не питала никакой склонности к охоте, и никто не назвал бы ее руки безжалостными.
И все-таки миссис Брюс вместе с мистером Брюсом пришлось провести сотни опытов на лошадях и коровах, ей пришлось перепотрошить десятки антилоп, прежде чем они нашли трипаносому, возбудительницу наганы, и поняли, как распространяется болезнь…
А в Уганду супруги Брюс прибыли в ту пору — это конец прошлого столетия, — когда десятки тысяч угандийцев ежегодно погибали от загадочной болезни, ранее почти не случавшейся на берегах озера Виктория… Супруги Брюс без особого труда распознали в загадочном заболевании сонную болезнь, чрезвычайно сходную с наганой.
Должен признаться, что, когда перед поездкой в Уганду я изучал карту озера Виктория, название архипелага Сесе весьма определенно ассоциировалось в моем представлении с названием все той же коварной мухи.
Видимо, я ошибся. Во всяком случае, когда супруги Брюс стали дотошно выспрашивать у местных жителей, не водится ли у них муха цеце, угандийцы гордо отвечали:
— Нет, никакой мухи цеце у нас не водится. Но конечно, мы не хуже других, и у нас есть свои кусающиеся мухи. Только это вовсе не цеце. Они называются киву…
Те мухи, которых миссис Брюс так ловко изловила на шее супруга, ничем не отличались от цеце, но по-угандийски назывались киву.
Так раскрылась загадка, а потом начались будни. Вооружившись сачками, супруги Брюс отправились в самые что ни на есть гибельные места на охоту за мухой цеце. Слишком крупный и тяжелый, мистер Брюс как охотник за мухами уступал в ловкости своей маленькой, подвижной супруге. Она ловила этих киву десятками и сотнями, но и они нападали и на нее, и на ее супруга, жалили их, и миссис и мистер Брюс гадали, успеют ли они доказать, что именно киву разносит сонную болезнь, прежде чем сами погибнут от нее.
По удивительному стечению обстоятельств они не заболели сонной болезнью и доказали, что виной всему киву. С помощью местных жителей супруги Брюс составили карту распространения киву и убедились, что киву свирепствует лишь на берегах Виктории.
И тогда супруги Брюс предложили фантастический план: они предложили властям переселить на несколько лет всех прибрежных жителей в глубь страны, чтобы ликвидировать очаг заражения… Несколько сотен тысяч смертей всего за несколько лет служили таким убедительным аргументом, что власти постановили: переселить.
…В. А. Догель и вскользь упомянутые мной русские путешественники В. Н. Никитин, В. В. Троицкий и В. В. Пузанов побывали в Уганде, когда все там еще напоминало о недавней трагедии. Догель пишет, что сонная болезнь проникла в Уганду из лесов Конго и нашла в этой стране благодатную почву. Ко времени приезда Догеля жители уже начали возвращаться в прибрежные районы, хотя страх перед мухой киву по-прежнему был велик. Прибрежные леса у Виктории считались заповедными, и в них запрещалось появляться людям, чтобы вновь не вспыхнула эпидемия. Там же, где люди все-таки селились, они вырубали вокруг своего селения джунгли.
Догель не занимался специально мухой киву, а зоолог Троицкий совершил научный подвиг, забытый у нас. Желая проверить свои представления о сонной болезни, мечтая, чтобы «русская наука» оказала «огромную помощь неграм Африки в борьбе со страшной болезнью», он в полном одиночестве около месяца плавал вдоль гибельных берегов озера Виктория, изучая образ жизни личинок мухи киву, которые, по его мнению, развиваются в воде.
«Не было дня, когда моя жизнь не находилась бы в серьезной опасности по той или другой причине», — меланхолично констатирует В. В. Троицкий, подводя итог своему одинокому странствию.
Ни Догель, ни Троицкий, ни Никитин не вспоминают в своих записках о супругах Брюс, и вполне возможно, что к тому времени о них там просто все забыли.
Но мне хотелось хотя бы коротко рассказать о них — о миссис Брюс в особенности, — ибо с их помощью вернулась в конце концов нормальная здоровая жизнь на еще недавно смертельно опасные берега Виктории.
По потолку, по стенам нашего номера в «Гранд-отеле» бегают розовые гекконы. Почему им это удается — бегать вниз головой по потолку, — никому неизвестно, ибо ни присоски, ни клейкие вещества на лапках у них не обнаружены. Гекконы же, не считаясь с современным уровнем научных знаний, носятся по номеру, как и где им заблагорассудится.
Эти милейшие голубоглазые ящерицы стали в Уганде личными врагами Валентина Александровича Догеля, и я его вполне понимаю.
Мир насекомых в окрестностях Энтеббе весьма разнообразен: по свидетельству Догеля, некий местный энтомолог за четыре года собрал коллекцию в шесть тысяч различных видов.
Догель, конечно, не рассчитывал собрать за несколько недель столь же обширную коллекцию, но привезти в Петербург хотя бы небольшую коллекцию ему очень хотелось.
А теперь представьте себе такую ситуацию: вечер, в комнате горит лампа, и при свете ее зоолог заполняет дневник. И вдруг в неплотно закрытое окно влетает насекомое, чрезвычайно ценное для науки, и садится на стену.
Как в этом случае поступает истинный зоолог?.. Он, естественно, отбрасывает в сторону карандаш, он, естественно, бросается искать сачок, находит его, бежит к чрезвычайно ценному насекомому, а геккон, откуда ни возьмись, на глазах у зоолога цап-царап — и проглатывает чрезвычайно ценное для науки насекомое…
Я не располагаю точными сведениями, насколько богатую коллекцию насекомых собрал и привез на родину Валентин Александрович Догель. Но я совершенно уверен, что, не мешай ему прыткие голубоглазые гекконы, стенды зоологического музея пополнились бы еще многими — увы, не попавшими в коллекцию — экспонатами.
В две первые свои поездки по Африке я тоже возил с собою сачок и морилку с цианистым калием. В Гвинее с превеликим трудом мне удалось собрать небольшую коллекцию чешуекрылых и еще кое-каких насекомых, но ее за одну ночь слопали домовые муравьи, крохотные такие, едва различимые простым глазом создания… Позднее я отказался от коллекционирования живых существ — при стремительных наших переездах очень уж трудное это занятие — и больше не вожу с собою сачок и морилку.
Утром в Кампале я немножко погрустил по сему поводу, ибо поймать бабочку у истоков Нила — разве это не великолепно?!
А как раз сегодня нам предстояло увидеть истоки Нила, сегодня, если не вмешаются потусторонние силы, исполнится моя мечта!
Путь наш лежит в Джинджу, а стоит Джин-джа там, где кончается озеро Виктория и начинается Нил…
Нашим проводником в сафари по Уганде будет Дэвид Сабулима, представитель народа баганда.
Утром нас познакомили с ним. Дэвид оказался молодым человеком — высоким, стройным; манера разговаривать у него — холодновато-вежливая; держится с большим достоинством. Спокойным, ровным голосом, ни на кого не глядя, он излагает нам программу сегодняшнего дня и приглашает в машину.
Для меня главное в программе дня — истоки Нила, и все остальное просто теряет всякое значение. Но это сугубо личная точка зрения. Германа Гирева и Володю Дунаева весьма и весьма прельщает запланированное посещение сахарного завода. И еще гидростанция Оуэн-фолс. Гидростанция — это ближе к Нилу, и внутренне я не протестую. И против сахарного завода я бы не протестовал, не маячь передо мной такое невероятное — истоки Нила!..
Дорога, как под уклон, скатывается от Кампалы к озеру, а оттуда резко поворачивает на восток, не доходя, впрочем, до бывшей столицы. Лес смыкается у дороги лишь в тех местах, где она прорезает крутосклонные холмы; лес густ и переплетен лианами. Ветер насыщен по-весеннему острым, чуть тепловатым запахом влажной тропической зелени — за ночь земля едва подсохла.
Все ровные участки, все пологие холмы возделаны. Чаще всего встречаются обширные плантации сахарного тростника — он растет и в низинах, и на склонах холмов, — и ветер треплет его дымчато-серебристые метелки. На чайных плантациях растут зонтичные акации для тени — прямое жаркое солнце ухудшает качество чайного листа. Кустистые рощицы бананов встречаются часто, но всегда они — небольшие, словно рассчитанные только на нужды владельцев и мелкую торговлю… Пасется на обочинах дороги скот — коричневые и черно-белые коровы… Есть кофейные плантации, но здесь они редки.
Баганда строят не круглые, а прямоугольные хижины, обмазывая деревянный каркас глиной. Напротив хижин, у дороги, как и в окрестностях Энтеббе, лежат на перевернутых ведрах или висят на таганах овощи и фрукты.
Движение на дороге весьма оживленное: едут грузовики с высокими деревянными бортами, загруженные стеблями сахарного тростника; такие же грузовики, но порожние используются как автобусы; легковые машины редки, больше велосипедистов; и конечно, много пешеходов: и женщин с ребенком за спиной и с грузом на голове, и мужчин, обычно не обремененных ношей, и детей, грызущих стебли сахарного тростника.
Первая наша остановка — и последняя по программе до Джинджи — в местечке Лугази, где находится сравнительно крупный сахарный завод.
Дэвид затормозил перед зданием заводского управления — двухэтажным, очень аккуратным, перед которым росли пирамидальные кипарисы, — и, попросив нас подождать, исчез в подъезде.
Вышел он оттуда с молодым человеком, помощником администратора по имени Сэм Нсибиуа, одетым в строгий черный костюм, ослепительно белую нейлоновую рубашку, при ярком галстуке.
Дэвид сказал, что Сэм Нсибиуа будет нашим гидом по заводу, и усадил его рядом с собою в микробасе.
Пока мы ехали к проходной, Сэм Нсибиуа посвятил нас в кое-какие подробности. Так, мы узнали, что сахарный завод в Лугази, как и некоторые другие сахарные заводы в районе Джинджи, принадлежит вместе с плантациями богатому индийцу Мехта.
На заводе в Лугази работает пятьсот человек, а всего на сахарных плантациях господина Мехта работает примерно девять тысяч выходцев из разных стран. Это все люди — исключительно мужчины, — завербованные в соседних странах или сами пришедшие в Уганду на заработки из Судана, Кении, Танзании, Руанды, Бурунди…