Угандийцы на заводах и плантациях, за небольшим исключением, не работают. Угандийцы любят землю, привязаны к земле и трудятся на своих общинных полях, пояснил нам Сэм Нсибиуа.
Есть ли на заводе инженеры-африканцы?.. Пока таковых нет.
Имеется ли профсоюзная организация?.. Да, имеется, и есть даже освобожденный профсоюзный лидер, бывший рабочий.
Можно ли с ним встретиться и поговорить?.. Отчего же, конечно, можно. На обратном пути, после осмотра завода, он, Сэм Нсибиуа, охотно завезет нас к нему домой.
Где учился он сам, Сэм Нсибиуа?.. Он окончил колледж, а на сахарный завод господина Мехта поступил для практики, чтобы научиться обращению с людьми и научиться руководить людьми.
Значит он, Сэм Нсибиуа, не собирается всю жизнь работать на заводе?.. Нет, не собирается. Уганде очень нужна своя развитая промышленность, но сам он скорее всего перейдет в одно из министерств: все его родственники — крупные чиновники, и они помогут ему устроиться на хорошем месте.
…Так вот откуда спокойная уверенность Сэма Нсибиуа в себе, его независимое поведение, которое особенно почувствовалось на заводе.
Тяжелые заводские ворота открылись перед нами незамедлительно, и мы вошли в большой и пустой, тщательно подметенный двор.
Сэм Нсибиуа ненадолго исчез в каком-то административном помещении, окна которого были защищены от солнца и посторонних взглядов занавесками, и снова вышел к нам.
— Я познакомлю вас с производственным процессом, — сказал Сэм Нсибиуа, — а потом отвечу на любые вопросы.
Он провел нас в глубь заводского двора, к площадке, на которую сгружали сахарный тростник.
За проволочной оградой с колючим козырьком наружу виднелся пологий холм с ровными рядами маленьких, похожих на улья однотипных домиков — в них жили рабочие.
Центральную часть площадки занимал мостовой кран с зубастым грейфером, подвешенным на толстых металлических тросах. На подъездных путях стояли товарные вагоны, загруженные тростником, но их никто не разгружал.
При нас во двор въехал грузовик — такие мы встречали на дороге — и остановился под мостовым краном. Кузов грузовика приподнялся, тростник ссыпался на землю, и тогда пришел в движение зубастый грейфер и вооруженный вместо ножа граблями-захватками бульдозер. Грейфер подхватывал кипы сахарного тростника и уносил их в приемный бункер, а бульдозер все подталкивал и подталкивал к нему остро пахнущую, еще свежую массу зелени, а я почему-то вспоминал, как подплывал однажды к Камчатке, и как остро пах зеленью береговой ветер, и как потом, уже в другом сезоне, качало нас Охотское море, и в памяти всплыли полузабытые строки:
Мы лежим в утомительном дрейфе.
Бьет по борту крутою волной.
Дночерпатель, похожий на грейфер,
Вновь уходит за пробой на дно.
Что поднимет с глубин он нежданно?
Офиур ли? Морскую ль звезду?
Нет! Я верю, что ключ к дальним странам
На промывочном сите найду…
«Ключ» нашелся — не на промывочном сите, правда, — но нашелся и еще многое откроет мне. А пока — пока надо спешить, надо бежать следом за нашими, которые уже скрылись в здании завода…
Там, на заводе, было все как полагается: и режущие машины, и давящие или отжимающие сок машины, и сгустители, и выпариватели, и еще какие-то машины, но я, вбежав в завод, как о волну, ударился об облако приторного и теплого запаха густо разведенного сахара, и мне все хотелось, чтобы поскорее окончился осмотр цехов и чтобы поскорее омыли меня струи зеленого аромата…
Пустой ранее заводской двор словно ожил, когда снова вышли на него мы, экскурсанты: бегали от складских помещений к заводу грузчики с накинутыми на голову и плечи мешками, группами стояли и разговаривали рабочие.
Сэм Нсибиуа предупредительно спросил, есть ли у нас к нему еще вопросы, и вопрос нашелся: нельзя ли нам поговорить с кем-нибудь из рабочих?
— Отчего же? Пожалуйста, — ответил Сэм Нсибиуа и тотчас скрылся в цехе.
Сэм Нсибиуа познакомил нас с пожилым рабочим, оператором очистительной машины по имени Люка Обонде. Это был очень черный, с седой бородкой мужчина, одетый в желтоватую выцветшую рубашку навыпуск, в зеленых шортах, босой; голову его прикрывала широкополая промасленная шляпа, из-под которой удивленно смотрели на нас грустные, с красноватыми белками глаза.
Люка Обонде — выходец из Судана, из деревни Ара-Апа, расположенной на юге страны. Он не знал, сколько ему лет, но предполагал, что больше шестидесяти; наверное, он ошибался, потому что сказал, что самому старшему его сыну двенадцать лет.
Покинул Люка Обонде родную деревню после того, как получил землю, двести акров. Землю надо орошать, иначе на ней ничего не вырастет, и нужны деньги, а их в родной деревне не заработаешь.
— Рабочие получают мало, — за Люка Обонде сказал нам Сэм Нсибиуа, — в среднем сто шесть шиллингов в месяц.
Люка Обонде, оказывается, зарабатывал несколько больше: сто семнадцать шиллингов, из которых шестьдесят отправлял семье на пропитание, а на остальные жил сам и что-то еще откладывал на будущее. По его расчетам — по-моему, весьма приблизительным, — ему надо проработать на заводе господина Мехта еще три-четыре года, чтобы скопить нужную сумму… Скучает ли он по семье?.. Да, конечно, но раз в три месяца ему разрешают навещать домашних.
Снова открылись, а потом закрылись за нами заводские ворота.
Мы напомнили Сэму Нсибиуа о своей просьбе познакомить нас с профсоюзным лидером, и он ответил, что помнит об этом и покажет Дэвиду дорогу.
Поселок, уже не имевший непосредственного отношения к сахарному заводу, находился у самого шоссе. Сэм Нсибиуа не знал точно, в каком из домиков живет профсоюзный лидер, но первые же встречные показали нам, куда ехать.
Дэвид свернул с шоссе на мокрую, в лужах грунтовую дорогу и вскоре остановил микробас у небольшой, без двери прямоугольной хижины под шиферной крышей. У хижины, возле стены, сидела на земле пожилая женщина, и Сэм Нсибиуа, аккуратно обходя лужи, направился прямо к ней, чем привел ее в величайшее смущение. Женщина вскочила с земли и, нервно оправляя платье, что-то ответила Сэму Нсибиуа на его вопрос.
После этого Сэм Нсибиуа вернулся к нам и беспомощно развел руками.
— Лидера нет дома, — сказал он, — и жена не знает, скоро ли он придет.
Мы отвезли Сэма Нсибиуа к управлению и задали ему последний вопрос: удобно ли нам посетить какую-нибудь плантацию? И не возникнут ли недоразумения, если мы поговорим там с рабочими?
— Отчего же? — снова последовал благожелательный ответ. — До Джинджи всего восемь миль, но по дороге вам встретятся чайные плантации… Поселки, правда, в стороне от шоссе.
И Сэм Нсибиуа подробно объяснил Дэвиду, как нужно проехать к поселку, а потом распрощался с нами.
Педантично точный Дэвид весьма выразительно посмотрел на часы — мы могли опоздать к ланчу, — но возражать не стал.
А я, пока Дэвид выруливал на шоссе, думал о Сэме Нсибиуа. Кто он — новый тип администратора в стране, обретшей независимость, или просто умно, по-деловому строящий свою карьеру человек?..
Хотелось верить в первое, но разве возможно при мимолетном знакомстве заглянуть в душу?
Дорога, ведущая к поселку рабочих с чайной плантации, — в две накатанные колеи, а посредине сухая, жесткая трава. По обе стороны — ровные ряды деревьев, у которых снизу срезана кора, а за деревьями — плотно сбитые чайные кусты, прикрытые сверху зонтиками акаций.
Дэвид уверяет, что кора на деревьях содрана у комлей для того, чтобы помешать распространению мухи цеце. Муха эта — живородящая, она не откладывает яичек, а сразу выводит на свет личинок, которые немедленно превращаются в куколок. Я не уверен, что срезанный на полметра слой коры может помешать распространению цеце, но так считают в Уганде, и это уже само по себе небезынтересно.
Поселок открылся нам — кстати, он называется Лувере — ровными рядами построенных из шиферных плит домов, вытянувшихся вдоль дороги и вдоль чайной — через дорогу — плантации. С точки зрения хозяина плантации, дома очень экономичны. Стены — из шифера, приподнятые над стенами крыши — из покато положенного шифера; окна не нужны, двери тоже не нужны. Только отдельно построенные, общественные, так сказать, кухни, частично сложены из камня и оштукатурены. На кухнях — запас дров, точнее, жердей для очага: концы их высовываются на улицу. Лежат у кухонь корзины и миски. Торчат редкие кусты помидоров. Висит между домиками белье на проволоке. Бродит черная курица с лимонными цыплятами. Видны за домами разлапистые листья папайи, и стоит у дороги одинокое манго.
Из жителей Лувере первым встретил нас пузатенький карапуз в матросской тельняшке. Карапуз засунул палец в рот и, пока мы разговаривали с обитателями поселка, так и стоял на одном месте, подобно крохотному черненькому изваянию.
Сезон сбора чайного листа еще не начался, хотя он уже близился, и через минуту микробас наш окружила толпа мужчин, подростков, женщин, детей — в поселке жили семьями по нескольку лет.
Очевидно, такие визиты, как наш, были в диковинку жителям Лувере, и после удивленных возгласов, на которые последовал не понятый нами лаконичный ответ Дэвида, разговор пошел весьма оживленный. Вели его Герман Гирев и Дунаев, причем последний, как подвижник, подобно веригам, всюду таскает с собою тяжелый магнитофон, и здесь он тоже выбрался из микробаса с магнитофоном и теперь стоит с ним, перекосившись на правую сторону.
Дэвид переводит с суахили на английский. Вера Шапошникова держится рядом с нашими знатоками английского языка, в одной руке у нее блокнот, в другой — самописка (так и не приучил я ее за две поездки пользоваться простым карандашом, как делают это все экспедиционные работники), и Вера Шапошникова с ласковой настойчивостью выуживает у Гирева и Дунаева все, что удается им понять из перевода Дэвида.
Я слушаю разговор краем уха. Все рабочие чайных плантаций, как и рабочие с сахарного завода, — выходцы из других стран, угандийцев среди них нет. В Лувере большинство жителей — руандийцы. Нет, они и здесь зарабатывают немного — им платят восемь центов за фунт собранного чайного листа, — но все-таки они зарабатывают, а на родине, в Руанде, никто из них не смог найти работу…