Мирэль Шагинян пытается фотографировать. Фотограф она отменный; по-моему, она даже не очень-то представляет себе, какой стороной наводится фотоаппарат на объект съемки, и всякий раз спрашивает, где нужно нажать, чтобы сработала камера… Перед отъездом, в самый последний момент, кто-то из доброжелателей всучил ей эту сложную загадочную штуковину, и она носит ее в вытянутой руке с несчастным видом.
Фотографирует и Левон Налбандян, но он — действительно мастер. Налбандян среднего роста, коренастый и плотный, но, когда он фотографирует, мне всякий раз кажется, что он становится в два раза тоньше — так выкручивается он в поисках наилучшего кадра.
Людмила Алексеевна Михайлова окружена детишками. Сейчас она похожа на учительницу, и ребята, словно чувствуя это, внимательно — но ни слова не понимая — слушают, что она им втолковывает.
Итак, все шло отлично, и контакт с местным населением был налажен, и каждый занимался своим делом, и вдруг словно холодок пробежал по рядам разговаривающих.
Оказывается, кто-то из руандийцев спросил, кто мы и откуда, и Герман Гирев ответил, что мы русские, из России. Вот тут-то и замкнулись неожиданно руандийцы.
— Неужели вы нам не верите? — с милейшей, как на нефтяном заводе «ШЕЛЛ», улыбкой осведомился Дунаев.
— Да, мы вам не верим, — сказал один из руандийцев. — Мы слышали, что русские — красные, а вы такие же белокожие, как англичане…
Едва ли что-нибудь могло спасти положение, кроме искреннего неудержимого хохота.
Руандийцы сначала оторопело смотрели на нас, а потом сами рассмеялись — что-то дошло…
Вот так, и с таким вот приходится сталкиваться…
Я потом отошел в сторону и больше не прислушивался к разговору, а разговор вновь принял оживленный характер… Затем руандийцы показали, как они обрывают чайный лист — за мельканием их рук даже трудно было уследить, — но мне захотелось побыть одному…
Там, где остановился наш микробас, чайные кусты почему-то погибли и почему-то погибли вместе с ними зонтичные акации.
Я дошел до земельного участка, присел у куста и растер пальцами листья.
Никогда раньше не замечал этого, хотя не раз бывал на чайных плантациях в Аджарии и Абхазии: чайный лист вдруг пахнул залежавшимся в шкафу женским бельем, еще сохранившим слабый запах старых духов…
Года два спустя после путешествия по Уганде во время одной из своих поездок по старым русским городам, я совершенно случайно очутился 9 мая, в День Победы, в древнем, ныне заштатном городке Верея.
Дважды за свою долгую историю Верея была столицей. Первый раз, в средние века, столицей Верейского княжества. Второй раз — во время Отечественной войны 1812 года. Отбитая у французов генерал-лейтенантом Дороховым, Верея превратилась тогда в столицу партизанского края.
Мы приехали в Верею из Можайска, с Бородинского поля, и в памяти длинной чередой проходили монументы в честь корпусов, сражавшихся полтора века тому назад у Бородина, и каменные надгробья над братскими могилами воинов, павших в годы Великой Отечественной войны, — их много на пути от Можайска до Вереи.
Оставив машину в заречной части городка, мы перешли через Протву по дощатому мостику и поднялись на земляной вал древнего городища к памятнику генералу Дорохову, рядом с которым находятся еще две братские могилы: одна — времен первых лет Советской власти, вторая — последней войны.
С крепостного вала хорошо просматривалась центральная площадь города и слышались слова песни о погибших:
У незнакомого поселка,
На безымянной высоте.
На площади готовились к демонстрации верейцы — ветераны войны — и готовились к демонстрации пионеры в белых рубашках и в красных галстуках.
Мы пересекли площадь, и я почти было прошел разбитый на ней сквер, когда внимание мое привлекла толпа женщин, собравшихся в центре его.
Женщины — пожилые женщины в наглухо повязанных черных платках — стояли у братской могилы партизан-верейцев, павших в годы фашистской оккупации.
— Хорошо, что здесь их похоронили, — сказала одна из женщин. — Молодежь гуляет — мимо проходит…
Я прочитал фамилии и посмотрел на даты рождения и смерти: под серым камнем лежали совсем молодые люди.
«Матери», — с грустью подумал я о женщинах.
И лишь когда ушел со сквера, меня резануло: не матери — жены и невесты; ведь четверть века прошло с начала войны, и были тогда эти пожилые в черном женщины вдвое моложе…
На обратном пути я купил в киоске свежую «Комсомольскую правду» и неожиданно обнаружил там письмо редактору под названием «Африка не забудет!». Я посмотрел на подпись: Рутаремара Эварист, студент из Руанды.
Рутаремара Эварист рассказывал в письме, что в дни разгрома гитлеровской Германии выходившие в Руанде газеты всячески расхваливали западные державы и ни словом не обмолвились о Советском Союзе… Он уверял, что теперь в Африке знают, какую роль сыграла наша страна и в победе над фашизмом, и в распаде колониальной системы…
…Демонстранты маленькими группами сходились к трибунам на митинг, а энтузиаст-общественник все заводил и заводил песню о погибших «у незнакомого поселка, на безымянной высоте…».
Вновь шагая по шатким досточкам через мелкую прозрачную Протву, я думал теперь не только о бесконечных братских могилах, разбросанных по моей стране, но вспоминал и свою встречу с руандийцами на чайных плантациях Уганды.
Наконец перед нами снова Нил. Это еще не самые истоки, но это уже Нил, и в памяти моей стройными рядами выстраиваются географические названия: Александрия, Каир, Луксор, Ком-Омбо, Асуан, Абу-Симбел, Хартум… И теперь — Джинджа. Я с удовольствием повторяю эти названия, с каждым из которых — кроме последнего — у меня связаны дорогие, вновь оживающие воспоминания, и мне не терпится поскорее приблизиться к Нилу, но это не так-то просто, как может показаться: мы стоим в хвосте весьма длинной очереди. Нил здесь перегорожен плотиной Оуэн-фолс, по которой проходит шоссейная дорога, и за проезд следует платить. Гидростанция и соответственно плотина в Уганде принадлежат государству, и в отличие от Момбасы деньги идут в государственный карман.
За нас расплачивается Дэвид — точнее, «Экваториальное агентство», обслуживающее нашу группу и принадлежащее мистеру Артуру Фернандесу, — и мы наконец переезжаем плотину и видим слева от себя облака водяной пыли: там, наверное, вырывается из тоннелей нильская вода.
А потом мы сидим в отеле и пьем оранжевую «фанту» — лимонад, соперничающий в Африке с кока-колой, — и отнюдь не без удовольствия обедаем. В нашем распоряжении — «шведский стол», или «холодный стол», как его тут еще называют, заставленный закусками, и притом отменными. В Швеции на «шведском столе» преобладали селедки разнообразной и удивительно вкусной засолки — они мне больше всего запомнились, во всяком случае, — ну а здесь, в Уганде, преимущество отдано ананасам, бананам, апельсинам, ассорти из тех же фруктов, помидорам, огурцам под особыми соусами, салатам, папайе, даже свежей капусте…
Я великий любитель всего зеленого и соленого, и гастрономические наслаждения мои были бы безраздельны, если бы не приходилось поглядывать на часы. До истоков Нила полчаса ходьбы, но план есть план, и сначала нас повезут на гидростанцию Оуэн-фолс… А день и ночь возле экватора — они удивительно согласованно действуют: двенадцать часов — дню, двенадцать часов — ночи, и никаких тебе сколько-нибудь серьезных отступлений от правила.
Дэвид не обедает с нами, но мы видим его стройную фигуру в светлом костюме, весьма энергично вышагивающую по холлу. Дэвид нервничает — поездка на чайную плантацию выбила его из колеи, а он обязан точно следовать программе.
Не знаю, на всех ли так действуют вкусные блюда, но был у меня такой момент, когда я на некоторое время забыл об истоках Нила.
Отель, в котором мы ланчевали и пользовались шведским столом, по-английски назывался «Крестид-крейн-отель». В дословном переводе это «журавль с хохолком».
Точнее — венценосный журавль, и тут никаких кавычек не требуется — это название птицы, ставшей символом Уганды, и эта птица действительно живет в Африке, и ее без всякого труда можно увидеть в Московском зоопарке.
Венценосный журавль — синий силуэт его изображен даже на бумажных салфетках отеля — удивительно красивое создание природы. И удивительно нежное, мирное, грациозное. У него золотистый пышный хохолок, черный лоб и черный клюв, красный нагрудник и голубовато-серое оперение шеи и груди, и белые подкрылья, и черный хвост, и голенастые, длинные, но изящные ноги, способные бесконечно вышагивать по болотам Уганды и другим странам Африки тоже.
Уганда, бывшая колония Англии, обрела независимость 9 октября 1962 года. Национальный флаг Уганды образует сочетание черно-желто-красных полос, а в середине — белый круг, и в центре белого круга — венценосный журавль.
Венценосный журавль стал символом независимой Уганды. Право же, это очень милый, очень симпатичный символ… Безнадежное дело — предсказывать государству политическое и социальное будущее на ближайшее время даже… Но как хочется мне, чтобы изящный венценосный журавль долгие и долгие годы был полноправным и полноценным символом Уганды, одной из привлекательнейших стран Африки…
Теряющий терпение, но отнюдь не выказывающий этого внешне Дэвид встречает нас у микробаса. Пора, пора! Нас ждут на гидроэлектростанции Оуэн-фолс, а там тоже существует свой временный регламент.
Оуэн-фолс в переводе — «водопады Оуэна». Тут все просто. Но кого из Оуэнов имел в виду Спик, первооткрыватель для европейцев истоков Нила, когда давал водопадам название?..
Если бы я это знал! Тут я столкнулся с загадкой, которую не решил, хотя мне и придется высказать кое-какие соображения.
Вообще Оуэн весьма распространенная фамилия в англоязычных странах, но, когда Дэвид вез нас на гидростанцию, я думал о Роберте Оуэне, великом английском социалисте-утописте, к теоретическим трудам которого, к практике которого еще не однажды вернется человечество.