Конечный пункт нашего сегодняшнего переезда — Масинди, небольшой городок с несколькими улицами, с одноэтажными домами, крыши которых переходят в навесы, а под навесами трудятся ремесленники… Если кому-нибудь из моих читателей приходилось бывать в Нукусе, столице Каракалпакской АССР, то, Наверное, и ему запомнилась своеобразная деталь в жизни города: в Нукусе огромное количество маленьких мастерских по ремонту обуви, они встречаются буквально на каждом шагу, и создается впечатление, что обувь прямо-таки горит на ногах у нукусийцев… А в провинциальных африканских городишках, в Масинди в том числе, поражает обилие портных: согнувшись над швейной машинкой, они трудятся чуть ли не под каждым навесом…
Город — зеленый, тихий; по окраинам — белые виллы среди густой зелени. Бегают по улицам маленькие, светлой масти собаки с круглыми выпуклыми глазами.
Мы остановились в отеле «Масинди» и едва разложили вещи в номере, как послышались мелодичные звуки: наигрывая на струнном музыкальном инструменте пэро, слуга таким симпатичным образом приглашал постояльцев к столу.
У меня сложилось впечатление, что в Масинди миниатюрно все, кроме деревьев и храмов.
Деревья — огромные, раскидистые, с черно-зеленой от сырости и водорослей корой; в дуплах, в трещинах сидят похожие на лопухи папоротники эпифиты из рода платицериум, свешивая вниз бесчисленные тонюсенькие ножки-корешки.
Храмы — католический, мусульманский, протестантский — кажутся старыми, как деревья, хотя им едва ли больше пятидесяти лет. При храмах — миссионерские школы.
На каменных ступенях католической церкви нас встретил патер, руководитель школы. Это был невысокий, с ритуальными насечками на висках африканец, одетый в желтоватую сутану, перепоясанную широким черным поясом.
Нам не пришлось объяснять ему, что такое Советский Союз. Патер не стал ждать наших вопросов и ни о чем не спрашивал сам. Патер утверждал, подозрительно разглядывая нас. Утверждал, что в Советском Союзе не учат детей закону божьему, что у нас преследуются верующие и закрыты все церкви, что все мы поголовно коммунисты и атеисты, и патеру все это очень не нравилось. Наши поправки и уточнения он воспринимал недоверчиво, никак не реагируя на них.
И только когда мы, извинившись за беспокойство, собрались уходить, суровый патер неожиданно спросил:
— Нет ли среди вас космонавтов?
Нам пришлось разочаровать его…
Школа, в которой мы застряли надолго, была особой: во-первых, повышенного типа, во-вторых, интернациональная. Мы узнали о ней от священнослужителя при протестантской церкви, веселого, с наивно-доверчивым взглядом на мир африканца, которого наш визит почему-то весьма и весьма развеселил. Священнослужитель показал нам почерневший от дождей деревянный храм, показал пристроенные к нему классы для учеников, а потом выяснилось, что все миссионерские школы Масинди существуют на частные пожертвования (мы смогли констатировать, что протестанты скупее католиков).
— Неужели в Масинди нет ни одной государственной школы? — спросил кто-то из наших.
Вот тогда-то и выяснилось, что есть, но сейчас каникулярное время и ученики разъехались по своим странам, по своим городам и весям.
Мы все-таки попросили Дэвида отвезти нас туда, и после нескольких разворотов по тенисто-замшелым аллеям, микробас наш остановился посреди невысоких зданий учебного центра.
Как нам и было обещано, учебный центр отнюдь не казался густозаселенным.
И все-таки на вымерший город он не походил: гоняли в футбол парни в ярких рубашках (футбол считается самым популярным видом спорта в Уганде), дымились очаги, над которыми висели кастрюли с варевом на ужин для этих самых, бегающих по полю парней…
Парни, завидя нас, охотно прервали игру, благо шла она без всяких правил — трое против троих, — и пригласили к себе в общежитие.
Там, в общежитии, нашлось еще несколько парней; жили они все в двухэтажном доме не коридорной, а анфиладной системы — комната в комнату переходила без всяких дверей, с помощью выреза в стене, и свободные пространства использовались для натягивания веревок, на которых в момент нашего прихода сушились рубашки.
В пустых комнатах общежития, заставленных черными металлическими кроватями, застланными желтыми, не прикрытыми простынями матрасами, в комнатах с выбеленными стенами и занавесками, кои должны были создавать некоторый уют, — там мы с Володей Дунаевым надолго оказались в положении беспомощных пленников.
В правительственных кругах Уганды официальным языком признан и принят английский. К числу наиболее распространенных в стране языков африканского происхождения относятся луганда, руньянкоре-рукида, атезо, руньоро-руторо и луо. Кроме того, большинство жителей страны понимает суахили.
В поездках типа нашей, разумеется, полезно владеть хотя бы одним из принятых в государстве языков.
Но в плане чисто субъективном иной раз удобно обнаружить и нечто обратное — удобно обнаружить, что ты не владеешь разговорной речью ни на одном из основных языков страны.
Я шучу, но Дунаеву с его английским пришлось трудно. Едва выяснилась наша государственная и национальная принадлежность, как вопросы и высказывания посыпались, что называется, градом.
Как часто случается в заграничных поездках при встречах такого рода, самый град этот обернулся удивительной смесью наивности, предубежденности, дезинформации с искренним стремлением разобраться в сложнейших процессах, происходящих как во всем мире, так и в конкретной стране, слухи о которых проникают и в африканские джунгли.
Дунаев работал, как молотобоец: покрылись каплями пота залысины, покраснела шея, взмокла и потемнела рубашка на плечах.
— Ты не уходи, — говорил мне время от времени Дунаев. — Ты стой рядом, и я тебе буду их вопросы переводить. А то они подумают, будто я их агитирую. Знаешь, лучше, когда коллективно.
Я не возражал против коллективности, но очень скоро стало ясно: если Дунаев будет еще и мне переводить их вопросы, то застрянем мы в общежитии до следующего утра по крайней мере.
И я поступился-таки коллективностью. Я отошел к окну и увидел прямо под окнами коричневый фундамент нового учебного корпуса с торчащими наружу железными прутьями. Дальше, за недостроенным зданием, начинались заросли слоновой травы, а еще дальше — холмистая зеленая саванна с темными купами деревьев и более светлой травой вокруг них…
Левее, если иметь в виду положение, в котором я находился, стояли желтые, под черепичными крышами домики учебного центра, но я смотрел все прямо и прямо и видел саванну, уходящую вдаль до озера Альберт, до границ Конго…
И слушал разговор об университете имени Патриса Лумумбы.
Слушателям и спорщикам нашим было тяжело. Они не только спорили, они еще готовили еду на всех, и часть спорщиков — мне казалось, самая темпераментная часть — то и дело убегала к кастрюлям, ибо есть свои законы даже у такой прозаической сферы деятельности, как приготовление пищи: недоваришь, недосолишь, передержишь, недодержишь и пр. и пр.
Но возвращались от очагов к диспуту спорщики все более и более оживленными.
Я тихонько, чтобы не мешать разговору, вышел из комнаты и спустился на первый этаж. Там обнаружилась еще одна группа студентов, плотно окружившая Гирева, которому было ничуть не легче, чем Дунаеву.
Уже вечерело. За серыми облаками на западе желтело закатное небо, и желтые пучки лучей били сквозь редкие просветы в синюю саванну.
Я стоял у дерева с сухой вершиной, но двумя сильными, живыми стволами и смотрел на птичку, сидевшую на крыше дома, где шел спор о Советской России. Птичка, напоминавшая мне серую трясогузку, примитивно говорила «пи-пи» и потом снова «пи-пи», а ветер задирал ей перышко на левом плече.
…Мы отправили Дэвида отдыхать сразу после приезда в школу и в отель возвращались пешком. Некоторое время нас провожали два самых активных спорщика: Тэренс О’Келло из племени ланги, что обитает на севере страны, и Джозеф Кабууби из племени муньоро, здешний.
Стемнело, как всегда у экватора, быстро, и, как только стемнело, принялся накрапывать мелкий теплый дождь и удушливо запахло цветами. Странно, но дождь не приглушил звуков. Ночь звенела цикадами, звенели какие-то колокольчики, и кто-то отрывисто ударял серебром о серебро, и кто-то чокался хрусталем о хрусталь. В канавах натужно хрипели лягушки. А на дороге, чтобы их обходили, мигали светляки; маленькие, жесткие, они светили, как лампочки под колпаком, вниз.
Родерик Импи Мёрчисон, упомянутый мной при рассказе о душевных смятениях Спика, прожил весьма долгую жизнь — почти восемьдесят лет, — но никогда в Африке не был.
Родерик Импи Мёрчисон много путешествовал, но путешествовал по Англии и по России, по северо-восточным районам ее европейской части. Его путешествия по России пришлись на конец первой половины XIX века, а тогда, как и сейчас, путешествия по нашему северо-востоку не отличались особой легкостью.
Я говорю это для того, чтобы мысленно сопоставить прижизненные путешествия Мёрчисона с фактом появления его имени на картах Африки: в Африке, наверное, было несколько труднее, но и на севере Европы было нелегко.
Мёрчисон — в нашей литературе его фамилию чаще всего пишут Мурчисон — еще при жизни стал ученым с мировым именем. Прославился он главным образом как геолог, сумевший внести ясность в периодизацию геологического прошлого нашей планеты; в частности, путешествуя по России, он выделил пермскую систему, принятую ныне во всем мире.
И как я уже писал выше, Мёрчисон, будучи многократным президентом Королевского географического общества Англии, косвенно, так сказать, немало способствовал изучению Африканского континента.
В настоящее время именем Мёрчисона названы в Уганде Национальный парк и водопады на Ниле.
От Масинди мы ехали к Мёрчисон-фолс парку на север и тем самым как бы приближались к елово-березовым лесам Прикамья и Припермья, где Мёрчисон мужественно отбивался от туч комаров и мошки, не выпуская из рук символического геологического молотка, позволившего ему сделать немало важных открытий на далекой тогда нашей окраине.