Отплясав положенное время, вождь, уже в другой исполнительской манере, прошелся перед постояльцами, предлагая им по достоинству оценить его искусство, а потом, лишь слегка освободив себя от обременяющих одежд, сел в собственный лимузин, стоявший неподалеку, и куда-то укатил — надо полагать, у него еще оставались дела на сегодняшний день.
После ланча Дэвид вновь отвез нас на берег Нила, и там мы погрузились на белый катер под брезентовым верхом; на мачте развевался зеленый флаг с желтым кругом, в центре которого красовалась желтая голова антилопы. Моторист и рулевой приветствовали нас, вскидывая к правому уху вывернутую ладонью вперед руку и широко, но чуть иронически улыбаясь: давно, наверное, надоели им ахающие при виде каждого кибоко иностранцы.
Катер выполз на середину Нила и, неторопливо постукивая мотором, пополз вверх по реке в сторону Мерчисон-фолса.
Нил не казался широким в этом месте, но все-таки с середины реки берега просматривались неважно, особенно детали, а детали нам прежде всего и были нужны. Многоопытные гиды это прекрасно понимали и, обогнув отмель с кибоко, повели катер вдоль левого, заросшего непроходимым лесом, берега реки.
Странный это был лес. Форпост его составляли выдвинутые в воду — местами почти по грудь — высокорослые, но худощавые деревья. В молодости они стойко сопротивлялись натиску нильских вод — переходили временами даже в наступление, — но где-то на переходе от юношества к зрелости, не перенеся возрастных изменений, не выдержали, погибли.
Их смерть не прошла незамеченной для леса, особенно для его наиболее подвижных крылатых обитателей: на ветвях погибших деревьев свили гнезда цапли и развесили гнезда-фонарики ткачики. Кстати, не обязательно ткачики-вдовушки: ткачей вообще орнитологи насчитывают 263 вида, и наши домовые и полевые воробьи, хотя они и не развешивают свои гнезда на ветках, относятся к их числу.
За палевой полосой мертвого леса, как крепостной вал древнего городища, высится непроходимо-непреодолимая стена леса живого. Я уже писал, что внешне он настолько густ, что, кажется, не поместиться в нем ни слону, ни буйволу, ни изящной лани…
Но на берег Нила то и дело выходят слоны — самые крупные животные суши… Я понимал, конечно, что чисто внешнее впечатление о буквальной непроходимости тропического леса обманчиво, мне и самому приходилось совершать путешествия в глубь его на… несколько десятков метров…
Глядя, однако, на крепостной вал тропического леса, упорно надвигающийся на Нил, я не мог избавиться от ощущения, что слоны, не говоря уже о более мелкой живности типа бородавочников и бабуинов, пользуются, как говорили наши предки, подлазами, по неведомым подземным ходам пробираются к Нилу, так хитро минуя неодолимые преграды.
Над катером нашим, идущим под флагом желтой антилопы (пусть поклонники Остапа Бендера не ошибутся — то. была не антилопа гну), носились черные, отливающие синевой ласточки-береговушки. Берега местами были круты, и там, где они были круты, в Нил стекали пересыщенные влагой красно-коричневые оползни. По затопленным лугам бродили темные, чуточку горбатенькие, длиннокрючконосые ибисы. Бродили черные, с красными ножками кулики и оранжевые, с голубыми головками их родственники.
Там, где не было чужих гнезд, на мертвых деревьях сидели философического склада ума птицы — серо-голубые, с серо-голубым клювом, но коричневой шеей цапли; «что есть вода?» — как будто спрашивали они, глядя на Нил.
«Что есть вода?» совсем не интересовало белых цапель, колонии которых тоже занимали пустующие деревья; собственно, называть их колониями не точно: скорее всего деревья временно оккупировали гуманные братства, только и поджидающие, когда на берег выберутся бегемоты, чтобы заняться очисткой их кожи от всяческих паразитов. Слонам белые цапли оказывали те же самые услуги.
И конечно, вовсе безразличен был вопрос «что есть вода?» белоголовым речным орлам весьма крупного размера, они точно знали, что вода — вместилище рыбы, и наверное, их трезвый взгляд на вещи был взят за основу современными философами-прагматистами.
…Кто слышал, как кричат крокодилы?
Ну, наверное, слышали многие из числа тех, кто живет по соседству с крокодилами на берегах тропических рек, если крокодилы по тем или иным причинам считали необходимым публично высказать свой взгляд на события, происходящие в мире.
Я слышал, как кричал четырехлетний крокодиле-нок величиной в полметра. В Найроби, как раз напротив краеведческого музея, есть рептилиум, густо заселенный пресмыкающимися всех видов — змеями преимущественно, но есть там и крокодилы. После того как мы вдоволь насмотрелись на кобр плюющихся (энтузиаст, хранитель рептилий, надевал при этом на глаза очки и подставлял им лицо), на кобр не плюющихся, но молниеносно наносящих удар по палке, — после всего этого энтузиаст-рептинолог притащил нам небольшого крокодила. Он держал его за шею, и крокодильчику это не нравилось. Крокодильчик извивался всем телом, пытался бить хвостом, раскрывал обильно усаженный зубами рот, целясь укусить рептинолога, а когда это не удавалось, сердито кричал, как совсем маленький ребенок, «A-а, а-а» и предпринимал еще одну попытку укусить рептинолога.
Крокодилы, которые встречались нам на подступах к Мёрчисон-фолсу и покой которых мы неделикатно нарушали, подплывая к ним слишком близко, все до одного смотрели на нас глазами все постигших древних мудрецов и, не говоря ни слова, молча сползали в красноватые нильские воды, оставляя на илистом берегу желоб, окаймленный когтистыми отпечатками… Так и не пришлось мне услышать голос крокодила в иных, более естественных условиях.
…Во время давней теперь уже поездки по Гвинейской республике, в городе Канкане на реке Мило, я приобрел в мастерских двух деревянных бегемотов. Дома, в Москве, мы стали называть одного из них пессимистом, а другого — оптимистом. У «пессимиста» были маленькие грустные глазки, большой, с опущенными вниз краями рот, щербатое тело с провисающими складками кожи… «Оптимист», наоборот, был лоснящимся, пузатым существом с вечно улыбающимся ртом и выпученными глупыми глазами.
То и дело встречая на Ниле бегемотов, я невольно искал среди них «оптимистов» и «пессимистов». Поначалу задача показалась мне не такой уж легкой. Представьте себе, что рядом с вами появляется из воды огромная голова, отряхивает от воды небольшие круглые уши, шумно выдыхает воздух, но, заметив посторонний на Ниле предмет, захлопывает ноздри и исчезает в глубине… Ну кто это подплывал к вам — оптимист или пессимист?!.. Вообще-то, торчащих из вод физиономий не так уж мало, но все они торчат в определенном отдалении, и даже в бинокль мне не удавалось различить выражение физиономий.
Но в конце концов мы познакомились с местным бегемотьим населением поближе: рулевой несколько раз подводил катер почти вплотную к отмелям, на которых проводили свой выходной целые семейства гиппопотамов — папа, мама, дети, — все одинаково сытые, откормленные на даровых хлебах, довольные жизнью; при нашем приближении они поворачивались к нам толстыми задами и, не обращая внимания на горящие неудовлетворенным любопытством наши очи, отходили в сторону, погружаясь по брюхо в воду.
Да, среди кибоко Национального парка Мёрчисон-фолс определенно преобладали оптимисты.
Лишь однажды мы встретились с исключением из правила: на отмели стоял большой грузный бегемот, понуро опустивший голову. Мы подплыли к нему вплотную, мы фотографировали его, как нам хотелось, а он все стоял и стоял, не поднимая головы и никак не реагируя на объективы наших камер. Наверное, у этого кибоко что-то не ладилось в жизни.
Но в принципе у бегемотов Мёрчисон-фолса в отличие от крокодилов Мёрчисон-фолса имеются все основания для оптимизма: модницы Запада и Америки увлечены сейчас изделиями из крокодильих шкур, и в Уганде уже началась массовая охота на крокодилов, а шкуры бегемотов пока еще не вошли в моду…
Я предвижу возражение: здешние крокодилы, как и бегемоты, живут на территории заповедника и, стало быть, им гарантировано благополучное существование… Бог весть, ведомо ли это крокодилам, но люди-то знают, сколь часто всяческие гарантии приносятся в жертву коммерции… Всегда же можно доказать, что в Национальном парке Мёрчисон-фолс — как, впрочем, и в любом другом месте — крокодилов или иных животных «слишком много».
…В таких стремительных поездках, как наша, я обычно веду дневник, в котором делаю более или менее систематизированные записи по вечерам, и еще делаю отрывистые, короткие записи в блокноте, так сказать, на ходу, для памяти. Так вот, в блокноте у меня соседствуют такие фразы: «Столбчатые структуры обрывов», «Выше по Нилу, над водопадами Мёрчисона, темные облака», «Нильская вода в глубине — красноватая», «Плосковерхие столовые возвышенности».
И потом: «Буря, белый шквал» (торопливо, вкось, по подчеркнуто).
Подчеркнуто, между прочим, потому, что однажды я уже видел белый шквал на реке. Я тогда путешествовал с женой и сыном по Европейскому Северу, и на Северной Двине, между Нижней Таймой и Сефтрой, нас настиг белый шквал — сильнейший ветер при сплошной стене дождя. Было это удивительно, и было это весело. Удивительно потому, что никогда раньше я подобного не видел, и весело оттого, что в любой момент мы могли укрыться под верхней палубой, в теплой, непромокаемой первоклассной каюте.
Иное дело — на Ниле.
Тот день, в который мы совершили стремительный бросок от Масинди до Нила, выдался жарким, как в Момбасе, хрестоматийно африканским днем, и я, по обыкновению занимая стоячее положение в микробасе, даже слегка загорел на ветру и солнце… Облака стали сгущаться вскоре после того, как мы отправились в плавание по Нилу, и нас это отнюдь не приводило в смущение; наоборот, дождь или даже тропический ливень на Ниле привнес бы в наше путешествие дополнительный незабываемый штрих…
Мы получили то, чего хотели, и даже сверх того. Сначала слабо заморосивший дождь вдруг обернулся ливнем, водопадом, да таким плотным, что противоположный берег реки исчез в белесой мгле. Вероятно, невозможно сыскать в лесу или в саванне угол, но, едва хлынул ливень, шквальный ветер внезапно выскочил из-за угла, и тут началось такое…