Лунные горы — страница 46 из 64

…Сразу за Форт-Порталом мы стали подниматься на отроги Рувензори, или Лунных гор, как их здесь называют. Дорога петляет, но не шибко, и ехать можно с покойно. Горы без резких линий, конусообразны, зеленые, но леса нет — есть лишь отдельные деревья, темнеющие на фоне злаков, задрапировавших склоны вплоть до вершин. Встречаются округлые скальные выходы серого цвета… Справа от дороги — длинное ущелье, вливающееся в затянутую туманом равнину-море.

Банановые плантации. Сверху они кажутся крупно и небрежно изрезанным зеленым полотном. Банановые плантации поднимаются со дна ущелья по боковым отверткам зелеными клиньями все того же небрежно нарезанного полотна.

На склонах — хижины под плетеными соломенными крышами, темные, глиняные.

Цвет дороги — песочный, а не кирпичный (такого яркого цвета, как в Джиндже, потом уже не было, и даже в заповеднике цвет был менее густым, без ярко-коричневого).

Узкие боковые расщелины с ручейками очень похожи на таковые же на Кавказе, хотя в общем пейзаж и отличен: меньше здесь скал, меньше деревьев и порой попадаются веерные пальмы с гроздьями плодов, похожих на оранжевые яблоки.

…Дорога перешла через свою высшую точку, и начался спуск к равнине.

Впрочем, это надо определить точнее: начался спуск к петляющей вдали реке Семлики, к густым низинным лесам — они казались черными, — начался спуск к днищу колоссального рифта, на дне которого дымились горячие источники… Начался спуск к границе с Конго.

Характер растительности тотчас изменился; к дороге вплотную подошел влажный тропический лес — мокрый, скользкий, с тусклым оловянным блеском, с фонтанирующими перистыми пальмами в подлеске, с лианами, спускающимися на дорогу с крон светлоствольных гигантов, которые образуют верхний ярус леса Итури.

Стволы гигантов — они не посторонние в лесу, они даже по-своему организуют лес, возле дороги во всяком случае: получается крупноклеточная светло-пепельная сетка на общем темно-зеленом фоне, и она как бы разлагает сплошное месиво зелени на отдельные части, облегчая непривычному глазу задачу хоть как-нибудь разобраться в пейзаже.

…Вот так, по темной мокрой дороге, под мелким моросящим дождем, докатили мы до какой-то деревушки, населенной людьми племени муконджо, и из деревушки этой при нашем появлении высыпали на дорогу полуобнаженные подростки с луками и стрелами, и что-то громко закричали, и замахали руками, когда увидели фотоаппарат Левона Налбандяна, наведенный на них.

Дэвид, резко затормозив, быстро, по-английски, сказал нам, что фотографировать нельзя, что муконджо в знак протеста могут разбить машину.

Мы послушно убрали фотоаппараты, а Дэвид вступил в какие-то непонятные нам, но весьма оживленные переговоры с рослым мужчиной, который оказался старостой деревни, бвана, как говорят африканцы на суахили.

Что происходит вокруг нас, мы понимали довольно-таки смутно, и, когда Дэвид, рванув машину, покатил дальше, я решил, что переговоры его ни к чему не привели — то ли пигмеев нет поблизости, то ли староста рослых африканцев запретил нам общаться с ними: пигмеи обычно находятся в некоторой зависимости от своих соседей…

Не исключаю, что это чисто внешнее впечатление, вызванное особенностью местного языка, но мне показалось, что разговор Дэвида с бваной протекал в несколько повышенном тоне, возбужденно и резко, и наш стремительный бросок из деревни невольно связался у меня с этим впечатлением от разговора.

Но Дэвид, проскочив по дороге метров сто пятьдесят, остановил машину.

— Бвана обещал позвать пигмеев, — сказал Дэвид. — Но вам не повезло. Здешние пигмеи — они из племени бамбути — живут в Конго, а в Уганду приходят только на заработки. Вчера в их деревне умер человек, и почти все ее жители ушли в Конго: по обычаю, умерший должен быть похоронен на родине…

Потом Дэвид обратился к практической стороне дела:

— Вы, конечно, захотите сфотографировать пигмеев…

— Захотим, — сказали мы.

— Но за это надо платить. Такса твердая — три шиллинга с фотографа независимо от количества бамбути. Впрочем, если платить будете вы сами, они могут потребовать и больше… Лучше соберите по три шиллинга и отдайте деньги мне. Я сам расплачусь с ними.

Вытаскивая монеты из кармана, я почти не верил в реальность происходящего, очень уж смахивало все на некую фантасмагорию: Лунные горы, нескончаемый лес бассейна реки Итури, мелкий холодный дождь, деревушка в трех милях от границы с Конго, полуобнаженные люди с луками и стрелами в руках, твердая денежная такса. И на дорогу сейчас выйдут бамбути…

Они уже вышли на дорогу в сопровождении толпы муконджо, когда Дэвид снова затормозил у деревни. Собственно, в толпе муконджо находилось всего четыре бамбути: три старушки и один молодой, маленький, но плотный, пропорционально сложенный мужчина с носом, напоминающим картофелину.

Бамбути стояли, выстроившись в одну шеренгу, причем средняя толстенькая старушенция в синем платье притоптывала, поводила плечами, что-то напевая себе под нос, а прочие бамбути стояли неподвижно, с профессиональным спокойствием актеров посматривая на объективы наших фотоаппаратов.

Нам объяснили, что молодой мужчина в трусах и майке-безрукавке — вождь деревни, бвана, что он остался здесь со старушками и детьми и что он рад видеть м’зунгу, белых людей, приехавших к нему в гости. Бвана и действительно, может быть, в душе не возражал против нашего визита — все-таки некоторое разнообразие, — но, оказавшись человеком сообразительным, он быстренько понял, что, пока их фотографируют, люди муконджо весьма успешно торгуют черно-белыми шкурами обезьян колобусов, добытых и обработанных бамбути, торгуют стрелами и луками, сделанными бамбути, торгуют, наконец, музыкальными инструментами н’донго, тоже сделанными бамбути из дерева и змеиных шкур…

И бвана бамбути, что-то крикнув, исчез в толпе муконджо, и две старушки тоже исчезли, и только одна старушка в синем платье все продолжала притопывать и все продолжала напевать, стоя возле нас на грунтовой дороге, проложенной сквозь дремучие леса Итури.

Бвана бамбути вернулся с луками, обернутыми се рыми шкурками обезьян, вернулся с черно-белыми шкурами колобусов, которые наш Дэвид несколько пренебрежительно называл на своем языке н’керевюи, и активно включился в торговые операции вместе с бабушками, уже не интересуясь, фотографируют его или не фотографируют.

Теперь наш участок дороги через лес Итури, у деревни племени муконджо, застроенной прямоугольными глиняными хижинами под соломенными крышами, — теперь этот участок превратился в типичный африканский базар с его шумом и криком, с его яростной торговлей из-за всякой мелочи…

Меня торговля особенно не заинтересовала, хотя я и купил себе музыкальный инструмент с черной выжженной орнаментировкой, — мне хотелось получить хоть сколько-нибудь интересные кадры, характеризующие жизнь бамбути, но тут выяснилось, что в получении дополнительных шиллингов заинтересовано и молодое поколение племени муконджо. Представьте себе такую ситуацию: вы, имея на то узаконенное уже авторское право, наводите объектив на бамбути, чтобы сфотографировать их на фоне родного им тропического леса, и вдруг перед вами вырастают сразу несколько молодых муконджо и уверяют, что сфотографированы были они, а не бамбути и за это им полагается определенная мзда… Вы можете сколь угодно клятвенно заверять их, что ничего подобного не произошло, но муконджо тоже не дураки, они тоже клянутся, что было, что фотографировали их и вот вам, пожалуйста, свидетели…

Суета немного утихла лишь после того, как бамбути и муконджо продали нам все, что мы захотели купить. Правда, они настаивали на новых покупках и позднее, но все-таки бвана бамбути пригласил нас в свою деревню.

По скользкой глинистой тропинке, оскальзываясь на корнях деревьев, мы пошли следом за ним по мокрому оловянному лесу, словно слезящемуся мелким дождем. Жгло лицо и руки, жгло ноги под брюками. Кусались какие-то незаметные твари, а расчесанные тела и руки ребятишек, покрывшиеся струпьями и язвами, доказывали, что так и положено, что любого посетителя леса Итури должны жечь и кусать его невидимые обитатели.

На деревьях, в дуплах, сидели похожие на лопухи папоротники, прозванные первыми исследователями Центральной Африки «слоновьими ушами», по деревьям ловкими змейками карабкались лианы. У бананов были черные от дождей стволы.

Идти нам пришлось недолго, и вскоре мы очутились перед тремя хижинами, сооруженными из травы и листьев, — уже пожелтевшими и слегка побуревшими.

В этих трех хижинах, которые, собственно, и были деревней, разместившейся рядом с селением муконджо, и жило племя, до вчерашнего дня насчитывавшее двадцать человек.

Внутри травяных шалашей — очаг, из трех камней, шкуры обезьян колобусов, на которых спят обитатели. И все.

У входа в одну из хижин лежала связка зеленых бананов; сами бамбути их не выращивают, они охотники и собиратели дикорастущих плодов; значит, эти бананы бамбути получили от муконджо за какие-то услуги…

Мы фотографировали пигмеев у хижин, мы фотографировались вместе с ними на память и вместе с голыми замерзшими детишками, среди которых трудно было отличить пигмейчат от непигмейчат — все они маленькие, все дрожали от холода…

Мы наконец по настоянию Дэвида, все время посматривавшего на свои золотые часы, двинулись по тропе к машине… Пигмейчата и муконджата бежали за нами следом, выпрашивая значки и пенсы, а взрослые, уже утратившие к нам практический интерес, неторопливо шествовали сзади.

Мы сели в автобус, мы помахали на прощанье нашим случайным знакомым, и лес Итури сомкнулся за нами.

В личной жизни каждого из нас произошло огромное событие. Не так уж много русских встречалось в лесах тропической Африки — холодной и дождливой — с пигмеями, или негриллями, как их еще называют… Обалдевшие и потрясенные увиденным, мы долго сидели молча… Лишь постепенно я понял, что главное было в том, что нам приоткрылась Африка и современная и древняя; я ждал увидеть ее не такой, более патриархальной, что ли, но увиденная нами в лесу Итури Африка была, как говорится, без подделки…