На обратном пути мы ненадолго остановились на крутом повороте дороги, с которого открывался неплохой вид на долину реки Семлики. Река эта вытекает из озера Эдуард, обнаруженного Стенли, и впадает в озеро Альберт — это тоже один из истоков Нила, Белого Нила.
Цепочка моих представлений о верховьях величайшей реки Африканского континента, таким образом, замкнулась.
Моросящий дождь внезапно сменился ливнем, и мы убежали в микробас. По пути Дэвид показывал нам покинутые из-за междоусобиц деревни, сторожевые посты, хижины конголезцев-беженцев и рассказывал небылицы о пигмеях.
Ночь мы провели в Форт-Портале, в отеле «Нью-Рувензори».
Я надолго запомнил эту ночь потому, что больше думал и сопоставлял, чем спал.
Отель «Нью-Рувензори», как клешнями, охватывает своими одноэтажными, под черепичными крышами зданиями весьма симпатичный дворик. Посреди него — гигантская многоствольная драцена и кусты сизаля, эвкалипты, манго. У газона лежат два слоновьих черепа, позеленевшие от микроводорослей, а на газоне растут маргаритки — обычные маргаритки, белые, с чуть розоватым оттенком.
Они, маргаритки, и придали неожиданное — не скажу, что веселое — направление моим раздумьям.
С маргаритками у меня связаны свои далекие детские воспоминания. Тогда, во второй половине тридцатых годов, мы чаще всего проводили лето под Москвой, где находился Всесоюзный парашютный центр, которым руководил мой отец, Михаил Георгиевич Забелин.
Я познакомился с парашютным спортом рано: лет с семи меня крутили на тренировочных приспособлениях для курсантов, а не имея восьми лет от роду, я уже прыгнул с парашютной вышки в Горьком и выполнил прыжок весьма удачно.
Я знал, что мой отец — один из родоначальников парашютизма в Советском Союзе, что ему принадлежат мировые рекорды — по ночному затяжному прыжку и по высотному прыжку без кислородного прибора. Я слышал о его мужестве: на сборе парашютистов под Воронежем, которым руководил мой отец, разбился курсант — у него не раскрылся парашют. Отец заявил, что парашют должен был раскрыться. Он снял парашют с погибшего, не переукладывая, надел его на себя, поднялся в воздух и прыгнул… У него парашют раскрылся…
Но признаюсь, гораздо больше, чем парашюты, меня интересовали маргаритки. Садовые маргаритки утратили эту способность, но полевые маргаритки закрываются на ночь и открываются утром… У нас в саду росли полевые маргаритки, и я мечтал увидеть, как движутся их лепестки!.. Я ложился в траву рядом с цветком на заходе солнца, я выскакивал из кровати прежде, чем солнце взойдет и осветит сад, и снова по часу, до боли в глазах, смотрел на цветок… А случалось невероятное: цветок закрывался или раскрывался, но я ни разу не заметил, чтобы лепесток шелохнулся!
К осени маргаритки отцвели, но я надеялся следующей весной продолжить свои наблюдения.
Надежды мои не оправдались. Прежде чем закончился учебный год, отца не стало… Ему было 34 года. Он воспитал плеяду десантников и написал несколько книг. Теперь я знаю, что он не дожил до начала войны, но в течение всех этих четырех с лишним лет — вплоть до боевых операций на Дальнем Востоке — до семьи нашей доходили, увы, не подтвердившиеся слухи, что отец сражается за родину в рядах десантников… Не берусь объяснить, почему он стал легендой, могу лишь засвидетельствовать, что так было.
А в Форт-Портале, в «Нью Рувензори», все перепуталось — прошлое с сегодняшним, штурм неба со штурмом космоса, Лунные горы в истоках Нила с лунными горами на спутнике нашем, — перепуталась география с астрогеографией, земное с небесным, личное с общечеловеческим: как бы вслед за отцом, разрабатывая основы астрогеографии, я прикоснулся к небесным сферам, а теперь уже космос вошел в повседневную жизнь…
— Папа, — сказал мне однажды мой сын. — Ты знаешь, что в Доме авиации и космонавтики выставлена фотография дедушки?..
…Горы на Луне стали достоянием науки раньше, чем Лунные горы в истоках Нила: первые открыл Галилей, догадавшийся навести на Луну телескоп, изобретенный в Голландии, а вторые, как я уже писал, сравнительно недавно обнаружил Стенли… Да и сейчас мне кажется, что горы на Луне изучены нами лучше, чем жизнь обитателей Лунных гор.
Я постепенно засыпал, кутаясь в холодные волглые простыни, — дождь, не уставая, шумел за окном, — и лунные горы с разных небесных тел то совмещались в моем воображении, то вновь расходились, по своим дорогам плутая в космосе… Я почти уже не отличал реального от нереального, лунные горы все плотнее заполняли горизонт, и все выше становились они, как бы символизируя грандиозность мироздания, его бесконечные неразгаданные тайны… Они то разъединяли людей, то сближали их, и мне все настойчивее хотелось проникнуть в самое сердце Лунных гор…
Утро выдалось пасмурным. Несмотря на плохую погоду, свистели птицы. Но с мечтой не то чтобы проникнуть в сердце Лунных гор, а хотя бы просто увидеть их мне пришлось расстаться, и, наверное, навсегда: темно-зеленые громады, подымаясь к небу, скрывались в его мутных облаках.
Для возвращения в Кампалу Дэвид избрал самый длинный окружной путь. Можно было ехать прямо на восток, через Мубенде на столицу, а мы поехали на юг, через Касесе: Дэвид решил показать нам Национальный парк королевы Елизаветы и прокатить по дорогам королевства Анколе.
Мы катили как бы под гору — по холмам то вверх, то вниз, — но постепенно снижаясь к берегам озер Георг и Эдуард. Лесные участки — как всегда, густые, па глаз непроходимые — чередовались с открытыми и даже заболоченными понижениями. Мелькали деревушки с круглыми хижинами, крохотные поселки. Запомнилось название: «Конголезский пограничный бар» — дорога идет почти параллельно с границей между двумя государствами, в нескольких милях от нее. На обочинах — странники с длинными, в рост человека, посохами.
Наконец, снова экватор. Пожалуй, угандийский символ экватора самый известный: это белый контур Луны, как бы глобус в разрезе.
Наверху, на внешней стороне круга, крупные буквы: «Уганда». В верхнем внутреннем секторе — планка со словом «Экватор», а внизу две латинские буквы, обозначающие север и юг. Шоссе перечеркнуто идущей наискось белой полосой, она тянется ко второму лунному диску.
А за лунными дисками — степь; плоская степь с темнеющими, похожими на тамариск кустами и побуревшей травой. На востоке степь переходит в плоские берега озера Георг, и за ними виднеется белесая полоса водной глади. Озеро сравнительно невелико, но противоположный берег неразличим потому, наверное, что он такой же плоский, как и западный.
По самому экватору проходит и северная на этом участке граница Национального парка королевы Елизаветы. Особых перемен не заметно, но теперь мы все-таки катим по заповеднику, и звери, словно нарочно, сбегаются к дороге. А может быть, они просто очень хорошо знают ориентиры, помогающие определять границы заповедника, и соответственно прокладывают свои маршруты…
Во всяком случае, на плоских берегах озера Георг мы почти в упор фотографировали свирепых, со сцементированными на лбу рогами буйволов, которые вовсе не радовались нашему появлению. Снимали бегемота, залегшего в луже, весьма удаленной от озера, и живущего в тесном содружестве с белыми цаплями-волоклюями. И затратили энное количество пленки на черных — черных! — слонов, ибо таковой цвет имеет почва Елизавет-парка.
Первым городком, встретившимся нам после пересечения экватора, оказался Катунгуру, что стоит на берегу реки Казинга. Городок — крохотный, из нескольких домиков под шиферными крышами, но зато с двумя тавернами и бензоколонкой фирмы «Калтекс». По улицам городка — если можно назвать промежуток между домиками улицей — бродили черные, в белую клетку козы. Дети рогульками катали обручи. На свалке копошились важные мбарара — марабу.
А на реке, которая соединяет озеро Эдуард с озером Георг (мы увидели и водную гладь озера Эдуард), — на реке хозяйничали рыбаки, и мальчишки волокли по домам их улов — черных сомов с красными языками.
Сильно остепненная, с редкими, почти черными издали эвфорбиями саванна Елизавет-парка густо населена. По дороге, не взирая на свирепых буйволов, катят велосипедисты, идут пешеходы. Много деревень. Как застывшие в позе ожидания суслики, стоят небольшие черные термитники.
Дальше в дневнике такая запись: «…Ланч среди саванны, в удивительном месте. Жесткая, как осока, полуметровая трава. Редкие злаковые метелки над ней. Черная земля. Все это было бы обычным, если бы не цвет травы… Передо мной, у дороги, она зеленая, с редкими темно-коричневыми стеблями. Но чем дальше, тем больше становится коричневого цвета, и саванна постепенно принимает бурый, с небольшой примесью зеленого оттенок, как наши русские болота осенью, уже в начале октября… Я сейчас смутно вспоминаю, как однажды в Западной Сибири возвращался с полевого стана домой и, сокращая расстояние, шел, сняв ботинки и ломая ледок, вот по такому ржавому болоту. Там окаймлял болото сплошной березняк, а здесь редкие зонтичные акации и молочаи стоят над осенним болотом… И шуршит сухая трава, и поет, повиснув в воздухе, как жаворонок, какая-то птичка, II горизонт замыкает невысокая синяя горная цепь.
Наши художники рисуют, отказавшись от ланча, и все водители проезжающих машин обязательно притормаживают около них и смотрят, что они делают или что у них получается.
Зудят, как и в лесу Итури, покусанные ноги и руки, но и здесь не удается обнаружить кусачек».
Граница области Анколе проходит по реке Ка-зинга, и, следовательно, мы подкреплялись сухим пайком уже в пределах четвертого бывшего королевства Уганды.
Как и много десятилетий тому назад, крестьяне по-прежнему обрабатывают землю и по-прежнему пасут скот — знаменитый скот анкольской породы, красно-коричневых коров с огромными бело-желтыми рогами.
…Последний отрезок пути — через Мбарару и Масаку на Кампалу — мне запомнился плохо.
Я прощался с Африкой — через день мы должны были уже вылететь из Энтеббе на Хартум, — прощался, не зная, ступлю ли когда-нибудь на ее землю снова, и чуть тоскливое чувство расставания не обостряло, а почему-то притупляло впечатлительность. Я смотрел на потравленные пастбища, на стада Никольских коров, на чайные и кофейные плантации (рядом с кофейными деревьями росли бананы), на крутые залесенные холмы и тихие, с отраженными облаками кратерные озера почти идеально круглой формы, — смотрел на змеящиеся по долинам реки, но больше всего мне доставлял удоволь