А сам океан черно-синий, с белыми кляксами волн.
Пролетели остров Занзибар, крупнейший в мире центр по производству гвоздики. Об истории его я кое-что уже писал раньше. Вот и город — красночерепичные крыши сползают к океану. Берега плоские, окруженные зеленой водой. Мелкие островки вокруг.
Не помню, подходили ли к Занзибару русские кругосветные мореплаватели в прошлом веке. А из сухопутных путешественников первым, по-моему, добрался до Занзибара Василий Васильевич Юнкер. В Занзибаре он получил письма с родины, и от Занзибара и начался для него, собственно, путь на родину.
Помимо огромного количества научных материалов он увозил с собою в Россию и такое оригинальное суждение: он полагал, что кабака Уганды Мванга преследует христиан (цитирую) из-за «детской боязни, что европейцы могут захватить его страну» (!). Удивительно, как большой ум сочетается подчас с такой откровенной наивностью…
Перед Дар-эс-Саламом, уже на материковом берегу, огромные плантации кокосовых пальм. Здание аэропорта — красно-коричневое, с голубой чашей-диспетчерской наверху. Было жарко и влажно, и пили мы кока-колу и фанту, готовясь к долгому перелету до Блантайра, крупнейшего города Малави.
Быть может, я ошибаюсь, но мне кажется, что Малави — бывшая английская колония Ньясаленд — могла бы успешно бороться за первое место среди стран — незнакомок для нас, советских людей и даже ученых. Я с детства помнил очень нравившееся мне название «Ньясаленд» — «страна большой воды», — знал, что тянется колония вдоль берегов прелюбопытнейшего озера Ньяса, и видел кое-какие марки… Вот и все, строго говоря.
Больше всех нас, вместе взятых, знал про Малави и Замбию мой старый знакомый Юлий Григорьевич Липец: уйдя в аспирантуру, он выбрал темой диссертации именно эти — и еще Южную Родезию — страны и оную диссертацию успешно защитил (теперь ему представлялась прекрасная возможность на глазок установить коэффициент точности написанного, ибо ранее он в этих странах не бывал!).
Впрочем, в своей оценке наших знаний о Малави и Замбии я, наверняка, несправедлив по отношению к участнику поездки профессору Александру Юлиановичу Шпирту, крупному африканисту, с которым мы еще пять лет назад ездили вместе по Марокко, Сенегалу, Гвинее. Но три, четыре или даже десять знающих человек — это все равно маловато, а для меня и Малави, и Замбия представлялись тем, что древние географы уважительно называли терра инкогнита.
Лететь — над Танзанией и над Мозамбиком: авиатрассы обходят горы и озера Малави, над которыми часты грозы, бури и вообще всяческие атмосферные возмущения.
Мозамбик — португальская колония, хитро включенная в заморские провинции Португалии. Это все, что некогда оставили англичане португальцам в юго-восточной Африке. Я не филателист, но все-таки еще по довоенным годам помню удивительно красивые и загадочные марки Мозамбика… Но каким он откроется сверху, с высоты, лишь немногим превышающей высоту птичьего полета?
Он открылся и потом продолжался скучной, однообразной саванной — коричневато-желтой, с аккуратно расставленными по ней темными деревьями и небрежно разбросанными деревушками…
Местность постепенно становится холмистой, все больше деревень виднеется внизу, и это означает, что мы летим уже над Малави… Последний раз на крутом развороте блеснуло слепящим солнцем самолетное крыло, «Дакота» нырнула в проход между оставшимся севернее озером и какой-то весьма крутосклонной вершиной, и вот уже красные холмы стремительно поднимаются нам навстречу, отлетают назад хижины, и колеса мягко касаются посадочной дорожки аэропорта Чилека.
Есть очень старая (прошу извинить меня за повторение пройденного) журналистская присказка: журналист, пробывший в стране пять дней, пишет о ней книгу; журналист, пробывший в стране три месяца, пишет о ней статью; журналист, проживший в стране пять лет, не пишет о ней ничего, кроме коротких газетных заметок.
Только на взгляд очень далекого от этой профессии человека такая формулировка может показаться несколько экстравагантной.
У всякого творчества свои законы: журналист или писатель, если иметь в виду внутренний порыв, а не служебную отработку, кончается там, где кончается удивление.
Научные работники относятся к этой проблеме иначе. У меня за плечами девятисезонный экспедиционный стаж. У меня есть основания причислить себя к профессионалам-путешественникам, географам, и, стало быть, мною накоплен какой-то опыт.
Удивительно, может быть, но мой опыт ученого-исследователя ближе к опыту моих позднейших коллег писателей-журналистов, чем это можно было априори ожидать. Тут в чем-то можно сослаться на интуицию: отправляясь в экспедиции, я почти физически не мог читать того, что там видели до меня другие; это было прямое отталкивание, прямой душевный протест. Я хотел все сначала увидеть своими глазами. В этом заключалось главное.
Позднее, когда я стал сочетать работу географа с работой журналиста и получил возможность наблюдать за экспедиционными работниками, действовавшими в другом стиле, я нередко наблюдал такую картину: располагающие картами и схемами научные сотрудники вылезали из машины, подходили — если они геологи — к обнажению горных пород и тщательно сверяли сделанное до них с тем, что они сами могли разглядеть за пять — десять минут. Чаще всего они умудренно кивали головами, соглашаясь с работой предшественников, и отбывали…
Ну, а представьте себе, что человек все видит впервые. Разве он уйдет через пять минут?.. Разве он посмеет уйти, не найдя, не выработав своей точки зрения?
Я предпочитал ездить в экспедиции, не осложняя свою память наблюдениями и заключениями других исследователей — и отнюдь не потому, что хоть на йоту испытывал к ним неуважение или недоверие!.. Мне просто казалось, что свежий глаз — лучший критерий в определении той истины, за которую мы все вместе боролись или боремся. Вероятно, такая манера поведения усугублялась еще чисто субъективными обстоятельствами: я почти начисто лишен механической фактографической памяти и, несмотря на свое специальное географическое образование, пожалуй, и сейчас с трудом назову столицы, скажем, латиноамериканских государств; память у меня — логическая и эмоциональная; первая требует долгих раздумий, и каждое последующее звено там связано с предыдущим, ну, а для второй, как говорится, необходимы «личные контакты» с людьми, закатами, дождями, рябью на воде, ветрами, облаками, опавшими листьями и многим, многим другим…
Я не изменил — да и не мог бы изменить — своей традиционной манере перед поездкой в Малави и Замбию. Но положение мое в данном случае было лучше, чем когда бы то ни было раньше: моим товарищем и моим неизменным соседом по номеру в гостинице был Юлий Липец, голова которого, как мы вскоре уточнили, обладала свойствами, в значительной степени противоположными моей.
— Ну, что ты мне скажешь про Малави? — спросил я его еще до того, как мы приземлились в аэропорту Чилека.
— Тебя интересуют цифры?
Цифры меня совершенно не интересовали, я мог найти их в любом справочнике, но мужественно сказал:
— Ну конечно!
Липеца это вовсе не обрадовало.
— Цифры, понимаешь, цифры, — в своем замедленно-безразличном стиле сказал он. — Может быть, ты помнишь (я заранее кивнул), что в 1953 году англичане насильственно объединили Ньясаленд и Северную Родезию в Федерацию Родезии и Ньясаленда?
Я еще раз утвердительно кивнул.
— Так все цифры — общие для обеих стран. Я прямо-таки замучился с английскими источниками…
— Да, но потом Федерация лопнула…
— Федерация лопнула, — меланхолично согласился Липец. — А экономико-географу легче от этого не стало… Из Замбии кое-какие новые материалы к нам поступают, а из Малави…
Липец вздохнул.
— Слушай, а может, тебя не эти цифры, может, тебя чисто географические подробности интересуют? — оживился он.
— Давай чисто географические подробности, — сказал я, понимая, что товарищу моему нужно облегчить душу.
— Насколько мы южнее экватора, ты знаешь?
— Это проще простого — посмотреть на карту…
— Считай, что на тысячу. Потом уточним. Ты забирался так далеко на юг?
— Еще нет.
— В Замбии будем еще южнее.
— Это мелочи, но и такого рода подробности я заранее усвоил в Москве по школьному атласу моего сына.
— Ну не молодчина ли ты?.. А так, понимаешь ли, Малави тянется примерно на девятьсот километров с севера на юг… В смысле же ширины… Не широка, знаете, страна эта: где пятьдесят километров, где двести пятьдесят… С чем бы ее сравнить?..
Я ждал, что Липец сравнит страну с чем-нибудь червеобразным, но неожиданно еще раз обнаружилось, что он кончал географический факультет.
— Малави похожа на ланцетника. Помните, его открыл Паллас у нас в Крыму еще в позапрошлом веке. Ведь ланцетник — он первый среди тех, у кого прочная хорда или позвоночник. Первый с крепким хребтом…
Сравнение было скорее оригинально, чем поэтично, и поэтому, видимо, Юлий Липец добавил:
— А еще Малави — страна бронзовых деревьев.
— Бронзовых?
— Да, весной почти все листопадные деревья покрываются бронзовой или медной листвой, и Малави становится неповторимой… Позднее, к лету, листва зеленеет…
Ах, если бы Липец остановился на этой очаровательной подробности!.. Лирическое настроение мое сохранилось бы, во всяком случае до аэропорта Чилека.
Но он, Липец, еще говорит:
— А если тебе нужна общая характеристика природы, то Малави еще называют африканской Швейцарией: тут тебе и горы, тут тебе и долины, и озера…
Я чуть не заскрежетал зубами. Английское словечко «хобби» стало у нас в стране сейчас модным, так вот у меня есть хобби негативное: я собираю — ненавидя их все, кроме подлинной — «Швейцарии»… Я был — и уже писал об этом — в сибирской Швейцарии у Аршана в Тункинских гольцах, я был в Швейцарии карпатской, и в Швейцарии карельской у Ковдора, и в подмосковной на Клинско-Дмитровской моренной гряде, и в рувензорской Швейцарии.