Висят над водой пестрые крылатые рыболовы величиной со скворца — очень странные птички. У них непропорционально большая голова с длинным черным клювом, и, когда они, судорожно трепеща крылышками, останавливаются в воздухе над водой, высматривая рыбу, кажется, что опущенная голова перетягивает легкое туловище и птица вот-вот опрокинется… Так оно и случается: голова перетягивает, рыболов опрокидывается и гвоздем врезается в воду. Выныривает он тотчас и, если охота неудачна, вновь повисает в воздухе, вновь опрокидывается… При более счастливом стечении обстоятельств рыболов спешит на ветку ближайшего дерева и приступает к трапезе.
Перед домиками отеля озеро, наверное, постоянно расчищают от тростника. Во всяком случае, дальше по берегу высятся его заросли. Как и где-нибудь на Селигере, тростник шуршит на ветру, а по длинным узким листьям его ползают крохотные бронзовые жучки-листоеды, оставляя после себя тонкие желтые узоры.
Вчера озеро Ньяса открылось нам темно-синим полуовалом, вставленным в арку из ярко-красной бугенвиллей.
Это случилось, когда мы, проскочив мимо таблички с надписью «частное владение», остановились у низкого, но длинного здания, выкрашенного в белый цвет. Нас уже ждали хозяева владения: весьма почтенного возраста дама с помятым лицом и приспущенными веками и высокий, сурового вида ее супруг — подтянутый, с военной выправкой. От главного здания отеля разбегались в разные стороны маленькие белые домики под высокими соломенными крышами; справа они вплотную прижимались к озеру, а слева несколько отступали от него, оставляя место для широкого пляжа, на котором лежали ярко раскрашенные лодки.
Нам с Липецем достается домик справа, и мы идем туда вслед за чернокожим боем, который тащит наши сумки. Домик — из одной комнаты и ванной; потолка в обычном понимании нет: над головой — конус из стеблей бамбука внутри и тростника снаружи; две широкие кровати; на окнах — густые москитные сетки и жалюзи с горизонтальными козырьками; два шага от цементированных ступенек — и начинается пляж, и совсем рядом всегда теплая вода Ньясы.
Ньяса не похожа на озеро Виктория; глядя с порога домика на север, на бесконечную синеву, я традиционно сравнивал его с морем и скорее чувствовал, чем понимал, что есть и разница; потом догадался — Ньясе не хватает йодистого морского запаха.
Англичане — они верны себе и в Африке — очень пунктуальны в смысле срока завтраков, обедов и т. п. В Палм-Биче почти никого, кроме нас, нет, но если бы мы приехали на полчаса позже, то остались бы без ланча. Наша гидесса, миссис Энн, которая сама плохо переносит езду в машине, торопила поэтому нас в пути, не разрешая нигде надолго задерживаться, и торопит теперь.
Не успев даже искупаться, мы собираемся в холле. Кроме нас там сидят, потягивая холодное пиво, молодой человек и молодая женщина в спортивных костюмах. Оказывается, это жокеи, которые держат поблизости от Палм-Бич лошадей и обучают верховой езде желающих.
Никого из нас эта перспектива не привлекла, особенно меня — я наездился на лошадях в экспедициях. Но зато Липец высмотрел объявление: сдаются напрокат моторные лодки за семь шиллингов в час.
— Как ты к этому относишься? — спрашивает меня Липец; раньше в разговорах со мною он сбивался то на «вы», то на «ты», но постепенно в отношениях наших появилась полная ясность.
— Отлично отношусь, — говорю я. — В кои-то веки есть возможность прокатиться по Ньясе.
— Вот именно, — говорит Липец. — Если никто не согласится, сложимся вдвоем.
— Да все, наверное, согласятся…
К моему удивлению, этого не случилось. Мирэль— это понятно, ей бы хоть часок вырвать, чтобы «отшатать этюд», но остался на берегу наш кинорежиссер, страстный природолюб, осталась «ведущий африканист» (в этой группе с табелью о рангах посложнее!) Людмила Алексеевна, и еще двое из наших…
Что ж, вчетвером мы вполне уместимся в одной лодке — будет и дешево и сердито, — и Панкратьев отправился на переговоры к хозяйке отеля.
Хозяйка отеля, узнав, что двое из наших собираются бродить по окрестностям Палм-Бича, а художница в тех же окрестностях работать, — хозяйка неожиданно разволновалась: оказывается, в районе Палм-Бича объявились львы-людоеды, погубившие нескольких человек, и недавно приезжали охотники отстреливать их.
— Нескольких львов убили, — говорит нам хозяйка, но где гарантия, что убили именно людоедов и всех людоедов?
У хозяйки в этом уверенности нет.
— И вообще львы постоянно подходят к отелю, — уверяет она. — Будьте осторожны и не уходите дальше африканской деревни. — Хозяйка махнула рукой в сторону от берега.
К нашему желанию прокатиться на моторной лодке она отнеслась более благосклонно.
— Пожалуйста, — говорит она, — но я должна вас предупредить, что, когда горы на той стороне залива в дымке, может подняться ветер. О, я тут все изучила, чтоб им было пусто.
Кому — «им» — я не понял, а хозяйка на несколько секунд странно умолкла.
— Не боитесь?
— Нет, — за всех ответил Липец. Совсем недавно он, как специалист по Малави, рассказывал мне о свирепых (каких же еще!) штормах «мвера», внезапно разыгрывающихся на Ньясе, но сегодня «мвера» ему нипочем!
— Маруа! — громко кричит хозяйка, и в холле появляется высокий, стройный бой в выцветшей рубашке и шортах. — Джентльмены хотят прокатиться…
Бой исчезает, чтобы приготовить лодку, а мы идем в свои домики за фотоаппаратами.
— Между прочим, — назидательно говорит мне Липец, — такие густые сетки на окнах — не случайно. Дело не только в москитах. Иногда на Ньясе бывают так называемые туманы кангу, или просто нкангу…
Мне это очень нравится: «кангу, или просто нкангу» — сразу чувствуется специалист, — и я почтительно помалкиваю.
— На самом деле это не туман, — все так же назидательно говорит Липец, — а плотные тучи крошечных мошек… Бывало, что в их облаке задыхались рыбаки… Правда, на берегу дело обстоит проще: малавийцы ловят нкангу и пекут из нее лепешки.
Аналогичные явления — я имею в виду не выпечку лепешек, а роение мошки — случаются и над озером Виктория: там их тучи называют «птицами Конго». Явление это довольно удачно описано Догелем, но о погибших от удушья рыбаках он почему-то не упоминает. «Фантазии не хватило», — самому себе объясняю я, малодушно не решаясь, впрочем, спорить со специалистом.
…Итак, мы отправились в плавание по Ньясе — кроме меня и Липеца, еще Панкратьев и Мамлеев, — в плавание по заливу Обезьян, ибо так называется южная оконечность озера («Манки-бей» — точнее, «бухта маленьких обезьян»). Сняв с себя все лишнее, мы остались в купальных костюмах, подставив спины уже низкому солнцу, которое пекло словно в полдень.
По-моему, никто из русских до нас не плавал по Ньясе. Не знаю, как мои товарищи, но я чувствовал себя первооткрывателем, чуть ли не португальцем Гашпаром Бокарру, который еще в 1616 году вышел на реку Шире и берега Ньясы. Португальцы искали тогда удобный водный путь от среднего течения Замбези к Индийскому океану и ответственную эту задачу поручили именно Бокарру, о котором мы даже не знаем, когда он родился и когда умер… На худой конец я согласился бы оказаться и на месте Ливингстона, несколько раз побывавшего на Ньясе в прошлом веке и составившего первую карту озера…
Вот так. Я немножко повздыхал по поводу исторической несправедливости, но и само по себе было великолепно, что плыли мы в тот вечер вдоль берегов Ньясы.
Они, берега, в заселенной части походили на пальмовый лес, а там, где деревни отступали от берега, надвигались на озеро плотные заросли тростника и папируса.
Маруа обещал нам показать бегемотов, и мы отправились на поиски их — надо же иметь хоть какую-нибудь цель! Каждый из нас по очереди вел лодку, сменяя Маруа, но бегемотов мы не нашли, как ни старались. Видели лишь крупных белых орланов с угольно-черными крыльями, белых и черных цапель, бакланов и пестрых «опрокидывающихся» рыболовов.
Вода была сине-темной, совсем непрозрачной, и дно не проглядывалось даже на мелком месте. Лодку покачивало и нас обдавало прохладными брызгами. Мы переплыли залив Обезьян, сфотографировали деревню, в которой тоже оказались кокосовые пальмы (надо полагать, они завезены с океана), и повернули обратно.
Мы не стали вновь плутать у берега и пошли напрямик. Я устроился на передней скамье, поставив ноги на якорь. Качало все сильнее, и все чаще веера брызг накрывали лодку. Голубоватая дымка, которая смущала хозяйку Палм-Бича, к вечеру сгустилась, и силуэты возвышенностей, окружающих залив расплылись в ней, почти утратив свои очертания.
На западе солнце окрасило небо в розовый цвет, а голубой туман стал серебристо-желтым, и розовое постепенно смешалось с серебристо-желтым, и весь горизонт на западе засветился своим внутренним спокойно-нежным светом.
Потом розовый цвет погустел, стал фиолетово-красным, а серебристо-желтое сияние превратилось просто в серебристое; вверху цвета расслоились: на переходе от синего купола неба сияла серебряная полоса, а чуть ниже— нежно-фиолетовая, и рдяное солнце медленно опускалось к земле как сквозь плотную, затопившую небо воду неожиданной окраски.
Чем ниже опускалось солнце, тем жарче опаляли его невидимые лучи кроны деревьев и тем больше угля становилось на земле… А по воде все еще бежала к нам золотистая дорожка, и вспугнутые птицы, словно нарочно маскируясь, улетали от нас, придерживаясь этой самой дорожки, и сразу же, при взлете, скрывались из глаз.
У берега занимались своим делом рыбаки на пирогах, и Маруа неизменно сворачивал в сторону, описывая дугу, чтобы шум мотора не распугивал рыбу… Рыба шла на кухню Палм-Бича и шла в хижины прибрежной деревушки. Здесь ловили сомообразную мламбу, бронзовую, с доброго окуня чиуву и всякую пеструю мелкую рыбешку.
К вечеру в Палм-Биче народу словно прибавилось. Наверное, это обманчивое ощущение, и вызвано оно тем, что электричеством освещено лишь главное здание с рестораном и баром. В остальных домиках — темнота: свет может привлечь всяких летучих созданий. Наш недавний «капитан» Маруа уже прошелся по домикам с опрыскивателем, дабы изгнать вероятных москитов и, теперь лучше до времени не открывать двери и не зажигать свет.