В комнате главного дома прежде всего бросались в глаза два велосипеда, приставленные к передней стенке. Посередине на полу — круглая, с цветными узорами циновка, служащая обеденным столом. У противоположной стены — хозяйственная утварь. В правой от входа части комнаты — спальня, отгороженная невысокой глиняной перегородкой с прямоугольной незакрывающейся дверью, а в спальне — полуторная кровать, прикрытая выцветшей мутно-красной материей.
Напротив входной двери светлела другая дверь, ведущая во двор. Двор огорожен забором, внутри — зернохранилища для маиса, но самая примечательная деталь двора — неугасимый очаг, в котором между тремя камнями звездообразно лежат три тлеющих полена, и возле — всякая посуда.
Нет спичек, и неугасимый очаг точно так же, как и дымящиеся палки в руках женщин, заменяет их.
Наверное, огонь нетрудно поддерживать в сухой сезон. Но в дождливый?!
Было в этой детали что-то очень древнее, исконно исходное, и потому, наверное, она особенно запомнилась.
К тому времени когда жены Салимо переоделись — а в какой части света дамы переодеваются быстро?! — вокруг главного дома собралась целая толпа маловозрастных яо, и Салимо пришлось расчищать для себя и своих нарядных, задрапированных в яркие ткани жен свободное место.
Явился даже местный франт в майке-безрукавке, в сдвинутой на лоб шляпе, с изломанной манерной походкой; франт держал в руке где-то пойманную рыбину, а маловозрастные яо, несколько отвлекшись от Салимо, откровенно потешались над его манерами, что, впрочем, не производило на франта никакого впечатления.
Уже когда мы уходили из деревни Капье-пьем, я вдруг обнаружил у главного дома удивительные туфли, подобные которым не встречал ни раньше, ни позднее. Это были остроконечные туфли с остроугольным задником, сплетенные из кожуры банановых стволов, но не как лапти — из тонкого лыка — а из цельных пластин. И все-таки вспомнились лапти, секрет изготовления которых, по-моему, почти забыт у нас.
Когда мы еще на пути в Палм-Бич спросили нашего шофера, как его зовут, он ответил:
— Элиас, — и смущенно добавил: — По-русски — Илюша.
Кто-то из наших успел, так сказать, его перекрестить, и Элиасу это понравилось. Потом мы так и звали его — Илюша.
Знаток Малави Липец спросил у Илюши, из какого он племени.
— Шона, — ответил Илюша.
— Как! — вскричал Липец. — Ведь шона живут в Южной Родезии!
— Я из Солсбери, — подтвердил Илюша.
Тут было отчего раскрыть глаза. Малави — страна слаборазвитой промышленности — до сих пор еще не может обеспечить работой все взрослое население, и за пределы Малави систематически уходили отходники. Даже в год нашего приезда на мелких промышленных предприятиях Малави было занято раз в десять меньше рабочих, чем работало малавийцев-отходников в Южной Родезии и в Южно-Африканской республике.
И вдруг — южнородезиец из племени шона ушел из своей страны в Малави и сел здесь за руль такси!
— Кто ваши родители? — спросил Липец.
— Отец работает клерком.
— А вы не смогли устроиться?
— О нет, я и там водил такси.
— Но вам не хватало на жизнь?
— Что вы, в Солсбери я зарабатывал гораздо больше, чем здесь, в Солсбери можно неплохо прожить.
— Я понимаю, — сказал Липец, — вас не устроил расистский режим!
— Я не занимаюсь политикой, — поспешно ответил Элиас-Илюша и стал сосредоточенно смотреть прямо перед собой.
— Но зачем же вы тогда приехали в Малави?!
— Меня послали учиться в Блантайр миссионеры-иезуиты…
— Но я знаю, что в Южной Родезии полно своих миссионерских школ! — не сдавался изумленный Липец.
— Да, их много, но все они переполнены. В Блан-тайре свободнее.
— Вам платят стипендию?
— Нет, но меня устроили водителем такси.
— А потом — потом вы опять вернетесь в Солсбери?
— Если я успешно окончу школу, меня пошлют учиться в богословскую академию во Францию. Мне уже обещано там место, и я учу французский язык.
Мы после столь неожиданного разговора долго молчали, обсуждали между собою услышанное, а потом не удержались и спросили Илюшу:
— Скажите, в Южной Родезии белый господин может сесть в такси с черным водителем?
— Да.
— А черный господин к белому водителю?
— Нет, это запрещено.
— А зарабатывали вы столько же, сколько белые таксисты?
— Нет, в три раза меньше.
— Почему?
Элиас, не отрывая левой руки от руля, указательным пальцем' правой показал на свою черную кожу.
Он все объяснил спокойно, без намека на возмущение. Очевидно, двадцатилетний Илюша совсем неплохо был обработан отцами-иезуитами.
Больше мы к этой теме не возвращались.
Уже в Блантайре мы узнали, что наши шоферы, в том числе Илюша, двое суток маковой росинки во рту не держали: своих денег они не имели, а в Палм-Биче фирмачи забыли дать им деньги и забыли их накормить.
Следующий день — день городской суеты. Мы петляли по Лимбе и Блантайру, заезжали в газеты, в муниципалитет, к партийным чиновникам. Впечатления пестры и неопределенны, и трудно выделить среди них главные.
— В Малави выходит несколько газет. Есть «Таймс», который принадлежит английскому лорду и выходит тиражом в двадцать тысяч экземпляров. Газета «Малави ньюс» — орган партии Конгресс Малави. Ее тираж меньше, девять тысяч экземпляров, и выходит она на трех языках: английском, чиньянджа и читумбука, — об этом рассказывает нам ее редактор Монфред Чикваква. — Газета под названием «Мала-вийский листок» возникла еще в 1959 году в сложной политической обстановке… Вы знаете, что такое «чатоганья»?
Нет, мы этого не знали.
— То же, что «федерация», — говорит Чикваква. — Нам искусственно навязали чатоганью с Северной и Южной Родезией, но именно в 1959 году партия поднялась на борьбу против чатоганьи, и тогда возникла наша газета.
Чикваква кладет сигарету с желтым мундштуком на пепельницу, и от сигареты тянется вверх сизый дымок.
— Вы хорошо знаете историю нашей страны? — спрашивает он.
Ни я, ни Мамлеев этим похвастаться не можем, а Шпирта и Липеца в редакции нет.
— Наш народ всегда боролся против колонизаторов, — назидательно говорит Чикваква. — Вы были в Форт-Джонстоне?.. Джонстон первым пришел к озеру с войсками и даже создал там военный флот. Но ему пришлось нелегко!.. Англичане назвали нашу страну Ньясалендом и объявили ее протекторатом еще в 1891 году, но борьба продолжалась и десять лет спустя!.. Сражались яо, несколько раз восставали ангони. Их копья-ассагаи наводили ужас на англичан, — не без патетики говорит Чикваква. — Лишь через тринадцать лет после провозглашения протектората англичане одолели вождя ангони Момберу!
Чикваква берет сигарету, несколько раз затягивается и спрашивает:
— Вы заметили на государственном флаге Малави восходящее солнце?
— Да, мы заметили восходящее солнце.
— А на партийном флаге Конгресса Малави изображен еще черный поющий петух — тамбала. Он возвещает наступление зари, возвещает новую эру!.. Да, теперь мы свободны!
Постепенно мы перевели разговор в более узкое русло: мы спросили, в чем газета видит свою непосредственную задачу при сложившейся ныне обстановке.
— Мы считаем своей основной задачей организацию самообложения, — вновь не без торжественности говорит Чикваква.
— «Самообложения»?
— Да. У государства нет средств на починку дорог, строительство мостов, школ. Мы призвали население вносить деньги в общественный фонд и все делать самим. Государство, чем может, помогает — дает машины, помогает доставать строительные материалы…
— Мы слышали, что у вас есть пионеры?
— Пионерская лига. В нее входят мужчины от шестнадцати до тридцати пяти лет. Это мужественные люди, верные партии и хорошо знающие военное дело. Они организованы порайонно и прекрасно помогают там полиции и войскам госбезопасности. От их внимания никто не ускользнет!.. Кроме того, они занимаются сельским хозяйством, изучают передовые методы земледелия. Наша газета стремится поддерживать их боевой дух.
Чикваква задумывается и потом говорит о другом:
— Остро стоит для нас проблема ликвидации неграмотности. Газета выдвинула лозунг: пусть каждый грамотный обучит одного неграмотного.
…Мы прощаемся с редактором «Малави ньюс» и совсем немного времени спустя оказываемся в офисе партии Конгресс Малави, где нас принимает крупный чиновник.
Чиновник внешне суров, у него строгие глаза, к которым очень близко подступают курчавые баки, специально зачесанные вперед. Чиновник принимает нас в окружении своих подчиненных, а может быть, и не только подчиненных. Панкратьев каждого из нас — явилась вся группа — по очереди представляет ему, а с прочими мы просто раскланиваемся.
Чиновник начинает говорить сам, не дожидаясь наших вопросов. Говорит он сухо, жестко, наставительно, и Панкратьев, переводя, явно смягчает его выражения.
— Враги Малави распространяют за рубежом слухи о нестабильности нашего политического режима, — почти зло говорит он. — Это ложь. Наш режим прочен, потому что никто не захочет сам сунуть свою руку в кипяток, а если сунет — ошпарится. Мы потому и получаем займы из-за границы, что настоящие дельцы верят в нашу стабильность… Но дурак всегда знает о доме соседа больше, чем о своем, и распространение небылиц не прекращается… Но режим наш стабилен, повторяю это, и мы всем предоставляем полную свободу — вы сами могли в этом убедиться… Мы не принимаем политических условий и не интересуемся делами других стран — у нас достаточно своих забот…
Чиновник выпрямился в кресле и посмотрел, какое впечатление произвели на нас его слова.
…И в Лимбе, и в Палм-Биче, и в дороге мы постоянно находились в окружении англичан из малавийской уголовной полиции — они сами нам так представлялись, — и слова о полной свободе прозвучали несколько вызывающе; но стоило ли говорить об этом чиновнику? — он сам все прекрасно знал.
Мы благоразумно промолчали, и чиновник перешел к более конкретным делам.