Мэр города — англичанин, семья которого живет в Малави с 1915 года, он здесь родился и не собирается покидать Малави. Правда, ему пришлось покинуть Малави в войну; военная судьба его сложилась неудачно, и он четыре года провел в плену у японцев. Мэр вежлив, любезен, держится просто, без всякой натянутости. И охотно отвечает на вопросы… Сколько жителей в Блантайре-Лимбе?.. По последним данным, около ста тридцати тысяч, в том числе четыре тысячи выходцев из Европы и примерно столько же — из Индии… Площадь города велика — около пятидесяти квадратных миль, а расстояние между центром Блантайра и центром Лимбе пять миль… В этом есть свои неудобства, но все-таки объединение городов экономически оправдало себя…
Муниципалитет — выборный; в его составе четырнадцать африканцев, семь европейцев, четыре индуса— представлены все национальные группировки; каждый год девять членов муниципалитета выбывают и выбираются девять новых, что способствует демократизации муниципалитета, по словам мэра…
Мэр продолжает приводить различные статистические данные, показывающие, как и на что существует муниципалитет (за счет налогов на землю и дома), но я, скосив глаз, замечаю, что Липец шепотом, но весьма темпераментно в чем-то убеждает Панкратьева, а тот морщится.
Когда мы вышли из здания муниципалитета, оставив хозяевам его на память отличный альбом с видами Москвы, Панкратьев сказал:
— Да никто не поедет на твой Нкула-фолс. Все же чертовски устали.
— Ты поедешь? — спрашивает меня Липец.
Я не сразу сообразил, что такое Нкула-фолс, но при слове «поедешь?», всегда автоматически отвечаю «да!», и тут Липец действовал наверняка.
— Вот видишь, — говорит Липец.
— Из-за двух человек гонять машины! — не сдается Панкратьев. — И потом эта поездка не запланирована.
Обычно спокойный и уравновешенный, Липец, оказывается, когда ему что-нибудь уж очень нужно, действует как танкетка: идет напролом.
— Надоели всем твои водопады, — говорит Панкратьев.
— Водопады! — возмущается Липец. — Это же крупнейшая стройка в Малави, ее будущая энергетическая база!
— Вот посмотришь, все откажутся, — уверяет Панкратьев, — никто, кроме вас двоих, не захочет ехать, — и начинает поименный опрос присутствующих.
И действительно, все отказываются. Даже Людмила Алексеевна Михайлова.
— Не интересует меня эта стройка, — говорит она, и Панкратьев уже торжествует победу.
Но надо же знать, как подойти к физико-геогра-фу…
— Люся, — говорю я, — стройка — она меня тоже не очень интересует, но есть возможность посмотреть среднее течение реки Шире…
— О! Как же я не сообразила! — Людмила Алексеевна возмущенно всплескивает руками. — Конечно, поеду!
К нам присоединяется еще Победоносцев, и Панкратьев, вздохнув, идет договариваться о машинах.
Я только тут спохватываюсь, что у меня с собой лишь один аппарат со слайдами; аппарат, заряженный черно-белой пленкой, остался в гостинице — мы должны были сразу вернуться туда.
Но времени, чтобы заехать в гостиницу, нет: скоро начнет темнеть и мы едва успеем в сумерках посмотреть Нкула-фолс.
Выхода нет. Машины срываются с места, и мы мчимся на запад от Блантайра к реке Шире.
Мчимся в Нкула-фолс… Зачем, почему?
Мне лично картина начала проясняться лишь постепенно.
На пути в Палм-Бич и обратно мы дважды пере секали в самых верховьях Шире барраж, или, говоря проще, плотину с пропускными каналами.
Шире, подобно Ангаре, вытекающей из Байкала, — единственная река, по которой озеро Ньяса сбрасывает излишки воды в реку Замбези. Постоянные колебания уровня Ньясы сказывались, естественно, и на режиме Шире: она то разливалась, затопляя плодородные пойменные земли «дамбо», то почти высыхала. Нередко разливы принимали катастрофический характер, что приводило не только к убыткам, но и к жертвам…
Вскоре после получения Малави независимости Шире решено было укротить (быть может, непосредственным толчком к этому послужила гибель парома с большим количеством людей), и началось строительство барража.
Мы специально останавливались там, и я хорошо помню хмуро-напористую Шире выше барража и светло-успокоенную, с песчаными отмелями, каменистыми островками, пучками тростника и неизменными рыболовами — помню тихую Шире ниже по течению.
Картина в общем была мирная: стоял сухой сезон, прочие мелкие речки пересохли (в их желтых руслах малавийцы выкапывали глубокие колодцы) и Шире тоже вела себя скромно.
Но барраж позволил не только зарегулировать верховье Шире: он позволил начать активное строительство гидростанции на водопадах Нкула.
На Шире немало водопадов: есть водопады Ливингстона, есть водопады Мёрчисона (здесь они так названы Ливингстоном), но Нкула-фолс оказался наиболее удобным для строительства, и туда мы сейчас стремительно катили по грунтовой неулучшенной дороге.
От Блантайра до Нкула-фолса — тридцать семь километров; они пролегли по лесной, слабо заселенной для Малави саванне. Дело к вечеру, и шоссе то и дело перегораживают стада коров, возвращающихся с пастбищ. Илюша нервничает, но ничего не поделаешь — коровы дорогу не уступают и не ускоряют шага даже тогда, когда пастухи начинают молотить их длинными крепкими палками.
Вторая машина, которая сначала была впереди (в ней ехали мистер Калиати, Михайлова и Победоносцев), отстала, свернув зачем-то в сторону у самого Блантайра, и мы в одиночку подкатили к Нкула-фолсу.
У Нкула-фолса — серые мучнистые дороги. Объявление, или предупреждение, для шоферов: «Просим ехать медленно — пыль!» Минуем небольшие служебные постройки и оказываемся у котлована с одной стороны и у гигантских спускающихся труб — с другой. Трубы — они розоватого оттенка потому, наверное, что солнце уже заходит, — упираются в вертикально обрывающееся здание ГЭС, и выше по горе, над трубами, поднимается серая водонапорная башня.
Первое впечатление такое, что и трехколенчатые трубы, и кирпичное здание ГЭС, и водонапорная башня никакого отношения к реке Шире не имеют. Шире — далеко внизу, и долина ее завалена гнейсовыми глыбами. Воды мало.
— Перекрыт барраж, — догадывается Липец.
Вероятно. И все равно по нашей терминологии это не водопады, а пороги: уступов нет, просто резко наклоняется к югу, в сторону Замбези, русло и вода бурлит на перекатах.
Наконец появляется вторая машина. Уже темнеет, мы спешим фотографировать, а мистер Калиати куда-то исчезает и вскоре появляется с инженером-французом, одним из руководителей строительства.
Инженер любезно соглашается показать нам строительство, но просит сначала надеть шахтерские каски. Мы, естественно, соглашаемся, и инженер, освещая нам дорогу сильным ручным фонарем, уводит нас в глубь тоннелей, попутно объясняя схему гидростанции.
Оказывается, на протяжении ближайших двух с половиной миль река Шире, образуя пороги, падает на 160 футов. Именно этой ее особенностью и воспользовались гидростроители: выше по течению, прямо от русла Шире, они пробили сквозь гнейсовый холм отводные трубы под совсем небольшим углом наклона; на противоположной стороне холма, выйдя на другой край излучины Шире, выходные отверстия труб (излучина сократила их длину до трех четвертей мили) оказались на большой высоте над долиной Шире. Если перевести все в более привычную метрическую систему, то получалось, что, пройдя по трубам, вода потом низвергалась в Шире с высоты примерно в пятьдесят метров и всей своей массой обрушивалась на турбины. Инженер сказал нам, что по отводным трубам будет проходить в среднем двадцать пять процентов годового стока Шире.
Беседа наша состоялась в самом начале тоннелей (их диаметр тринадцать футов), которые здесь, из-за того что выветривание раздробило гнейсы, были взяты в металлическую оправу и дополнительно укреплены металлическими крестовинами. Ста футами дальше металлическая оправа сменилась бетонной (в этой части тоннель имел форму лошадиной подковы), а потом строители доверились прочности самих гнейсов.
Инженер посветил нам на гнейсы: они были серыми, с белыми прослоями.
По дну тоннеля, по узкоколейке, катила вагонетка с мотовозом. Пахло сырым цементом. По бортам тоннеля тянулись черные провода с редкими незащищенными лампочками.
Из тоннеля мы вышли в ночь, еще светлеющую на западе тепло-лиловым светом. Желтая лодочка месяца покачивалась над тускнеющим заревом, и сияла яркая звезда. Чернели холмы с черными силуэтами деревьев. Звенели цикады, и гудели моторы. Пылали трубки дневного света.
— Гнейсы из тоннеля идут на дробилку, а затем — в бетон, — сказал нам инженер.
— Когда вступит в строй первая очередь? — спросил Липец.
— По плану — в мае следующего года. К Блантай-ру уже протянута линия электропередач.
Инженер принес с собой какие-то проспекты, но в последний момент не решился подарить их нам, а мы постеснялись попросить их.
Мы попрощались с инженером, и машины наши, как сани под горку, нырнули в темноту.
Мы мчались теперь по черной дороге сквозь черную саванну.
Деревни здесь не жались к шоссе, и угадать их в темноте было почти невозможно. Их выдавал лишь редкий собачий лай и редкие огни очагов — затерянные во мраке, но уютные, добрые — и выдавал запах домашнего дыма.
Я сидел, высунувшись в открытое окно, смотрел на звездное небо и пытался найти Южный Крест. Мне опять не повезло: я так и не выделил его среди прочих созвездий южного полушария.
Мы проскочили ярко освещенный аэропорт Чилека, где завтра нам предстояло стартовать на Замбию, а потом дорогу нам осветили густо-желтые фонари Лимбе.
Утром мы прощались с мистером Смитом.
— Я никогда не сочувствовал коммунистам и никогда не встречался с ними раньше, — сказал он. — Я немножко удивлен, но еще больше рад, что вы— вот такие…
Миссис Энн всплакнула напоследок.
Машины, набирая скорость, везли нас к Чилеке, а я, глядя на знакомые уже пейзажи, думал, что основное цветовое ощущение, которое останется у меня от Малави, — это голубой цвет. В городах — это цветущая джакоранда. В саванне и горах — голубой воздух. Даже в самую ясную погоду — и утром, и днем, и вечером — воздух Малави насыщен зримыми голубыми фотонами, и голубая фотонная дымка смягчает резкие линии, скрывает лишние, дробящие общую картину подробности.