Пригороды Лусаки, столицы Замбии, — это аккуратные круглые деревушки и аккуратные, лагерного типа, поселки из узких прямоугольных домиков.
Путь до отеля занял совсем немного времени — мы остановились в лучшей гостинице города «Риджуэй-отель», которая, к сожалению, находилась не в центре Лусаки, а у въезда в столицу со стороны аэропорта.
Но и то было уже хорошо, что можно умыться после долгого — жаркого и душного — перелета и распрямить затекшие суставы.
Я едва успел совершить омовение, как раздался стук в дверь нашего номера, а дальше произошло событие, подобное которым нередко именуют в статьях как: «такое случается только в романах»…
В наш номер ввалилась бледно-зеленая измученная личность, в коей я не без труда узнал Михаила Горнунга, моего давнего московского знакомого, с которым последний раз в Москве мы виделись года четыре назад…
— Тебе письмо от жены, — хрипло сказал он. — Мы летели вместе с ней от Москвы до Лондона и семь часов просидели в Копенгагене. Авария там была какая-то… Я, знаешь, трое суток не спал — измотали нас всякие визы. Я, знаешь, пойду, — говорит он, — еще увидимся, — и протягивает мне мелкосложенную записку, развернув которую я узнаю беспорядочно скачущий, не поддающийся никакой организованности почерк своей супруги.
— Иди, — говорю я Горнунгу и хлопаю его по плечу. — А все-таки увиделись!.. И может, еще увидимся…
Бледно-зеленая личность — а Горнунг один из самых опытных наших тропических путешественников, объехавший бог весть сколько тропических стран, — бледно-зеленая после долгого перелета личность удаляется, а я остаюсь наедине со скомканными листками…
В отличие от Малави, где нет ни одного советского человека, в Замбии есть посольство, есть свой народ.
Вероятно, наш первый вечер в Лусаке прошел бы совершенно бездарно — до центра города пешком не дойти, и мы лишь обошли массивно-могучий англиканский собор, что находился напротив гостиницы, — если бы ребята из нашей колонии не проявили доброго гостеприимства по отношению к нам.
Вечером мы укатили к ним в гости. Они так же нуждались в «слове» о родной стране, как и мы в «слове» о стране, в которую приехали…
А потом мы попросили вывезти нас за город и показать Южный Крест — так и не удалось мне еще увидеть его за свои африканские странствия. Добрые наши знакомые усадили нас в машину, и вскоре мы очутились на возвышенности, под которой слабо мерцали огни Лусаки. Мы внимательно оглядели небосвод с непривычными южнополушарскими созвездиями: вокруг было пусто и купол неба низко, словно позволяя получше разглядеть себя, опустился над нами. Я нашел Южный Крест там, где ему и положено было находиться: в южной части неба, невысоко над горизонтом… Но когда я повернулся лицом к северу, то и там обнаружил нечто уж очень напоминающее Южный Крест…
Наша растерянность длилась недолго: мы взялись за руки и торжественно поклялись, что Южный Крест — именно тот, который я увидел первым, что на том мы стояли и будем стоять, и никто нас не разуверит, что видели мы не Южный Крест, а некое совсем другое созвездие!..
Лусака — город молодой. Англичане основали его посреди пустынной, слабо населенной саванны в 1905 году, и первоначально он назывался Лусаака, по имени вождя из племени лендже, который числился также великим охотником на слонов (его внук до сих пор живет в Лусаке и считается почетным гражданином города).
Любопытно, однако, что датой основания города считается не тот год, когда он действительно был основан, а год первого упоминания Лусаки в печати — это столь важное событие случилось 31 июля 1913 года, и в 1963 году Лусака отпраздновала свой «золотой» юбилей.
Еще позже Лусака стала столицей Северной Родезии.
В 1931 году северородезийское правительство поручило экспертам-градостроителям найти место для административного центра колонии, и они остановились на Лусаке, причем подвигло их на это решение три обстоятельства: центральное положение города, большие запасы воды и хороший климат (Лусака находится на высоте примерно 1300 метров над уровнем моря).
В мае 1935 года Лусаку официально провозгласили административным центром Северной Родезии, а теперь это столица Республики Замбии с быстро растущим населением: в 1951 году в Лусаке жило немногим более тридцати тысяч человек, а теперь уже около ста сорока.
На следующий день нас немного повозили по городу в огромном автобусе, в котором группа наша просто затерялась, причем возили главным образом по центральной улице Каиро-роуд, где сосредоточены все крупнейшие магазины.
Нас завезли на гончарную фабрику, принадлежащую некоему мистеру Депремо — весьма любезному фабриканту, который сам показывал нам, как глина превращается в чашки и тарелки.
Мы побывали в так называемом ботаническом саду в окрестностях Лусаки. Я написал «так называемом» потому, что у нас с ботаническими садами связано представление о хотя бы минимальной их научной организованности. В Лусаке же все было иначе. Просто странствовал по свету совершенно одинокий, не имеющий ни семьи, ни родственников моряк, и больше всего в жизни мечтал моряк расстаться с морем, приобрести клочок земли и высадить там диковинные растения, которые видел он в разных странах мира… Он не обходил портовые кабаки, но он и не оставлял в них все свои заработки: он еще приобретал семена диковинных растений.
И моряк — сейчас это невысокий, плотный, совершенно седой, с красно-кирпичным лицом человек — осел в Северной Родезии, в нынешней Замбии, и вырастил сад, не ботанический в точном смысле слова, конечно: просто красиво, с красивыми деревьями разбил парк с ручьями и прудами, с полянами и тенистыми уголками.
Тем моряк и живет. У него по-прежнему нет ни семьи, ни близких, и он с грустью говорил нам о своей тревоге: кто знает, что случится с его садом, когда и для него наступит неизбежный для всех конец…
Вечером мы сидели у пруда, замкнутого в каре жилых и служебных строений «Риджуэй-отеля». Легкие шелестящие фонтаны ниспадали в черный пруд, на поверхности которого чуть покачивались глянцевые листья кувшинок. Некие экзотические рыбки, выставляя из воды носы, звонко чмокали губами, словно посылая воздушный поцелуй, и снова исчезали в темной глубине.
Мы тянули холодное пиво, не спеша обсуждая предстоящий маршрут: самолетом до города Ливингстона, а там — река Замбези и там — величайший в Африке водопад Виктория…
Я уже признавался, что не люблю предвосхищать события и стараюсь не читать заранее книг о тех местах, куда еду. Но что водопад Виктория стал известен благодаря Ливингстону, я, конечно, знал и перед отъездом посмотрел, как он его описывает.
Прежде всего Ливингстон приводит его туземные названия. Древнее название, по свидетельству путешественника, звучит как Сеонго или Чонгуэ, что означает «Радуга» или «Место радуги». Но ко времени приезда на водопад Ливингстона за ним закрепилось название Моей оа Тунья, что переводится с языка племени накололо как «Гремящий дым» — образное название, не правда ли? Далее Ливингстон признается, что «пытаться описать его (водопад. — И. З.) словами — безнадежное занятие». И еще одно признание: «Моей оа Тунья так необыкновенен, что всегда должен казаться чудом».
Не уверен, что всех моих товарищей так уж волновала завтрашняя встреча с чудом, но разговор, повторяю, лениво кружил вокруг него, когда к столику нашему подошли два человека. Один — высокий блондин в шортах со сдвинутыми на лоб черными очками; другой — невысокий, сильно прихрамывающий мужчина с седым ежиком волос.
— Товарищи, мы вам не помешаем? — спросил высокий, с черными очками на лбу. — Разрешите представиться. Я — Гелий Шахов, корреспондент Всесоюзного радио по Восточной Африке. А это, — Гелий Шахов показал на своего спутника, — мой большой друг, глава венгерского торгпредства в Кении… Мартон Ваш, прошу любить и жаловать.
— Гелий… Но может быть, вы скажете отчество?
— Как ни странно, Алексеевич. Но лучше просто Гелий.
Через несколько минут мы выяснили, что Гелий Шахов — ближайший приятель Дунаева, с которым я так славно путешествовал по Кении и Уганде, и вообще, как это обычно бывает в среде пишущей братии, сразу же у всех нашлись общие знакомые.
— Что закажем? — деловито спросил Гелий Шахов.
— На ваш вкус…
Мартон Ваш свободно, хотя и с некоторым акцентом, говорил по-русски, и, пока официант выполнял заказ, Шахов тихо, почти на ухо, мне рассказал его историю.
Мартон Ваш — сын старого венгерского революционера, эмигрировавшего в Советский Союз.
В Советском Союзе он и вырос, а когда началась война — ушел на фронт. Он выполнял ответственнейшие задания советского командования, неоднократно был тяжело ранен и вообще чудом остался жив.
— Иногда по праздникам он надевает регалии, — уже совсем шепотом сказал Гелий Шахов. — Вы знаете, у него вся грудь в орденах.
После освобождения Венгрии Мартон Ваш вернулся на родину и теперь выполняет ее уже мирные поручения за рубежом.
Мартон Ваш — мы все почти моментально перешли на «ты» и стали называть его, как и Гелий, Мартик, — Мартик оказался человеком в высшей степени нетерпеливым. Темпы обслуживания посетителей бара, принятые в Замбии, его явно не устраивали: он тотчас убежал к стойке, потом прибежал обратно, потом привел официанта и что-то темпераментно сообщил ему…
Мы почувствовали себя несколько неловко, но Гелий Шахов, угадав наше настроение, спокойно сказал:
— Не обращайте внимания. Мартик в своей роли, его не переделаешь.
Разговор коснулся нашего завтрашнего перелета до города Ливингстона, и Гелий Шахов меланхолично заметил:
— А мы туда — машиной. Мартик договорился с чехословацким послом. Завтра в шесть утра тронемся.
Вот тут, как пишут в старинных романах, все внутри у меня «оборвалось». Пятьсот километров по земле или пятьсот километров по воздуху — разница для географа?!
Я начал робко, издалека, косясь на Панкратьева, невозмутимого нашего «чифа», как говорят в Африке.