— Одно место в машине есть, — сказал все сразу понявший Гелий Шахов, и я умоляюще уставился на Панкратьева.
— Поезжай, — сказал он. — Там встретимся.
— Но я должен согласовать это с Мартиком, — честно предупредил Гелий Шахов. — Организатор поездки — он.
Гелий встал и двинулся к бармену, с которым что-то обсуждал Мартон Ваш.
— О чем разговор? — на косом своем ходу, припадая на искалеченную ногу, спросил нас Мартик. — Можем взять даже двоих!
Вторым прорвался Мамлеев (были еще претенденты), и дело, таким образом, приобрело законченность.
Утром ни мне Мамлеева, ни Мамлееву меня будить не пришлось: мы одновременно выскочили из соседних номеров в коридор, чуть не стукнувшись лбами.
Внизу, в баре, мы еще успели выпить по чашке крепкого кофе.
А потом началась фантастическая гонка: достаточно сказать, что пятьсот километров мы преодолели примерно за пять часов, минут сорок потратив на завтрак в городе Чома. Дорога была грунтовая улучшенная, этим тоже кое-что сказано.
Я получил огромное наслаждение, участвуя в этой бешеной гонке, — Мартик Ваш прямо-таки выпрыгивал из машины, если кто-нибудь пытался обогнать нас, и никому не позволил сделать это, — я получил большое личное удовольствие, но как географ не получил практически ничего. Саванна на всем протяжении от Лусаки до Ливингстона удивительно однообразна.
Впрочем, две блестящие ниточки железнодорожного полотна, протянувшиеся от «Медного пояса» на севере страны к границе с Южной Родезией, напоминали мне о существующих сложных экономических взаимозависимостях. Но это, как говорится, из другой оперы, и об этой опере нам еще придется вспомнить.
Проскочив по саванне, довольно густо заселенной, с соломенными, а не глинобитными хижинами, мы ворвались в город Ливингстон — в аккуратный, прибранный, очень красивый город.
В лучшем отеле города нам сказали, что русские уехали на водопады; значит, наши нас обогнали, и это обстоятельство несколько тревожило меня и Мамлеева: обратно нам предстояло возвращаться вместе с группой самолетом.
Дальнейшее в дневнике у меня описано так: «Мы погнали машину на водопад (по дороге — предупредительные знаки: «Слоны», «Бегемоты»), и в спешке я как-то не сразу сообразил, что передо мной — Замбези и вижу я Викторию, что облако брызг и падающая вода — это и есть крупнейший водопад Африки.
Тут, у Виктории, мы и повстречались с остальными участниками нашей поездки, и это совсем сбило нас с толку, ибо побежали мы сначала общаться с ними, а затем уже — с достопримечательностями.
Сейчас, южной весной, вид у водопада отнюдь не грандиозный, а какой-то спокойный, хозяйственно-деловой, что ли, словно безразлично водопаду, что он самый большой в Африке, и безразлично ему все на свете, и делает он свое извечное дело, ни на кого не обращая внимания…»
Михайлова поднялась от водопада заплаканной.
— Реву, как дура, — сказала она мне. — Понимаешь, как увидела водопад, так и заревела…
Будь у меня больше времени, я, вероятно, тоже всплакнул бы на радостях, но товарищи наши уже уходили от водопада, а мы еще только бежали к нему, и эмоции мои, честно говоря, несколько отстали от моих ног: мы с Мамлеевым мчались к водопаду, развернув все паруса. Мчались, не очень даже представляя себе, что и как будем делать дальше, ибо Панкратьев успел меланхолично сообщить нам:
— А для вас нет места в автобусе…
По первоначальным, согласованным с туристской фирмой планам мы должны были переехать на южнородезийскую сторону Замбези, ибо именно с той стороны особенно хорош водопад Виктория, там сооружен памятник Ливингстону и там растет знаменитый «плачущий лес»: мельчайшая водяная пыль Виктории («гремящий дым») ежечасно, круглосуточно и кругломесячно орошает его и с деревьев непрерывно стекают потоки «слез».
Еще в Лондоне, увидев газеты с крупными заголовками, посвященными намерению южнородезийского правительства провозгласить одностороннюю независимость страны, мы заподозрили, что переехать на южный берег Замбези нам не удастся.
Так и случилось. Осмотреть водопад со стороны Южной Родезии нам не разрешили, а еще через несколько дней шлагбаумы и колючая проволока перекрыли всю границу по всей долине Замбези.
Над колоссальными каньонами Замбези у водопада Виктория — чуть ниже его по течению — перекинут надежный арочный мост с густым переплетением всяких железных конструкций. По нему проходят поезда, проходят машины. Поезда дымят, как дымили наши «кукушки» двадцатых годов, а машины напарываются на пограничные заслоны и нередко откатываются обратно: шлагбаум не для всех поднимается.
Во время стремительного нашего переезда от Лусаки до Ливингстона я все-таки в глубине души надеялся, что мне удастся перебраться на южную сторону реки… Тогда мой маршрут вновь соединился бы с маршрутом Николая Михайловича Федоровского, о котором я уже писал в очерке о Кении.
Федоровский добрался до водопада Виктория с юга и на северный берег, если судить по его книге, не переезжал.
Я остановился на северном берегу Замбези. Нас разделяла река — река в буквальном смысле и еще река времени.
Но соединял нас мост прочнее того, который — из металлических конструкций — перекинут сейчас над Замбези, — мост человеческой эстафеты, человеческого доверия.
Я никогда не видел Федоровского даже издали, никогда не слышал его голоса. Но в Сибири, в эвакуации, я читал его книги: они вышли не только далеко за пределы страны, но и проникли в сибирскую глубинку, в село Марайка, что в семидесяти километрах от железнодорожной станции Варгаши… Я тогда еще не знал, что автор этих книг находился еще дальше от железных дорог — на суровой Воркуте, на ее угольных шахтах.
Мне особенно запомнилась его книга «В стране алмазов и золота», опубликованная у нас в 1934 году, а позднее переизданная.
В этой книге Федоровский, сопоставляя свои наблюдения над алмазоносными породами Южной Африки с прежними своими наблюдениями, предсказал, что в Советском Союзе алмазы нужно искать в Сибири, ибо он, Федоровский, уверен, что есть определенное геологическое сходство в строении Южной Африки и в строении нашей Восточной Сибири…
Не знаю почему, но тогда, в самом начале сороковых годов, это предсказание запало мне в голову и запало в душу — я на всю жизнь запомнил его.
Сразу же после войны, будучи тогда еще весьма молодым человеком, я занимался старательством от треста «Золоторазведка» в Туве. Бог весть как попал туда тот самый номер журнала «Новый мир», но я прочитал в нем рассказ «Алмазная труба», герои которого обнаружили кимберлит в Восточной Сибири и нашли алмазы.
Рассказ был совсем неплох. Я знал, что автор его воспользовался гипотезой Федоровского, и никаких других ассоциаций у меня не возникло.
Десятилетие или несколько более спустя геологи действительно нашли алмазы в Сибири.
И тогда случилось непостижимое для меня: в газетах замелькали статьи о блестящем прогнозе… писателя-фантаста!.. Я объяснял появление статей неведением авторов, незнанием ими литературы… Но случилось и такое: сам писатель-фантаст публично подтвердил, что это именно он предсказал сибирские алмазы[4].
Прочитав столь неожиданное признание, я дал себе обет рассказать о совершенно незнакомом мне человеке, о большевике с 1904 года, члене-корреспонденте Академии наук СССР Николае Михайловиче Федоровском.
Он дожил до того времени, когда его научные работы вновь привлекли внимание. Он умер в 1956 году, совсем немного не дожив до реализации своего блистательного предсказания.
Случая рассказать о Федоровском мне все как-то не представлялось.
У водопада Виктория я вновь, но обостренней, чем когда бы то ни было, почувствовал свой моральный долг перед ним…
…Мне кажется, что именно тогда, в суетливой суете, глубинным фоном которой были вовсе не суетные раздумья, и пришло ко мне то восприятие водопада Виктория, о котором я коротко сказал выше.
Внешне так: заскорузлые сучья деревьев — черные, без листьев; они на переднем плане. Внизу — курчавый зеленый лес. И там же, внизу, отвесные стены черных скал и недвижное зеленое озеро.
А за ними — за черными, мертвыми ветвями, за курчавыми, как девичья прическа, деревьями, за черными — то ли живыми, то ли мертвыми — скалами — за всем этим отчетливо виден резкоугольный излом воды и ниспадающие, словно неподвижные, ее струи.
Там идет работа — необходимая, вековечная. Там трудится нечто, давно признанное великим, давно прославившееся на весь мир, но не поступившееся работой ради суетности бытия.
Там идет работа, и нет для того, кто работает, ничего важнее ее.
Позолоченный, горячий после термической обработки ветер летит над Замбези.
Я недолго усидел под тентом, в тени которого прохлада была чисто теоретической, и поднялся на верхнюю палубу катера.
Катер то негромко тарахтит, то совершенно бесшумно скользит по тихой зеленоватой воде Замбези — мотористы, следуя заведенному маршруту, выбирают спокойные протоки, втиснутые между островами. На островах — густо-зеленый тропический лес, и, наверное, эту частичку его цвета вобрала вода реки.
Незнакомые деревья, перистые пальмы склоняются над рекой; неподвижны бледно-желтые метелки тростника; на верхней палубе движение катера дает ощущение ветра, и странно поэтому, что тростник неподвижен.
Плавают по Замбези курчавые рыже-зеленые островки, образованные сальвинией. На отмелях греются бегемоты; катер подходит к ним с выключенным мотором, и они почти не обращают на него внимания; возбужденные же до крайности пассажиры им, видимо, вообще безразличны.
На ослепительно белые пляжи иногда выбегают бородавочники, но на пляжах песок так раскален, что прожигает копыта, и бородавочники, подскакивая, убегают в тень.
По веткам спускаются к воде обезьяны. Слоняются по берегу слоны, но здесь их гораздо меньше, чем на Ниле у Мёрчисон-фолса. Летают бакланы.
Если смотреть вдаль из-под руки, прикрыв глаза от солнца, то можно заметить, что зеленая вода Замбези там голубеет.