Нет, это был не Тейвос; до меня наконец дошло, что на меня опустилась тяжелая длань нового закона, о котором упоминал Ор-тис — специального военного трибунала для особо провинившихся. Это было первое заседание, и на счастье я совершил неблаговидный поступок как раз вовремя, и они решили испытать новый порядок на мне.
Я стоял перед охранниками у стола и смотрел на лица сидящих. Я не увидел ни единого дружественного лица — ни одного существа моего класса или расы — одни лишь свиньи, свиньи, свиньи. Низкобровые, груболицые люди, скорчившиеся в своих креслах, расползшиеся в своей одежде, нечесаные, немытые, отвратительно выглядевшие — и это был состав трибунала, который должен был судить меня, и за что?!
Ор-тис спросил, кто выдвигает против меня обвинения и в чем, собственно, дело. Тут я заметил Соора. Он должен был находиться в нашем районе и собирать налоги; но его там не было. Нет, он находился здесь, предвкушая более приятное дело. Он посмотрел на меня с ненавистью и начал обвинение; сопротивление представителю закона при исполнении своих обязанностей, а также попытка убийства последнего с использованием смертельно опасного оружия.
Они грозно посмотрели на меня, явно ожидая, что я буду дрожать от страха, как вело себя большинство до меня; но я не дрожал, обвинение прозвучало слишком неожиданно. Боюсь, напротив, я рассмеялся. Я уверен в этом.
— Что такое?! — воскликнул Ор-тис. — Что тебя так рассмешило?
— Обвинение, — ответил я.
— А что здесь смешного? — спросил он снова. Людей расстреливали и за меньшее, людей, и не подозревавших о совершенном преступлении.
— Я не мешал представителю закона исполнять свои обязанности, — сказал я. — В обязанности сборщика налогов не входит распределение мест на рынке, правда ведь? Наше место мы занимали в течение трех поколений. Я спрашиваю тебя, Ор-тис, это так?
Ор-тис вскочил со своего места.
— Как ты смеешь обращаться ко мне подобным образом? — закричал он.
Остальные повернули ко мне перепуганные, стуча по столу своими грязными руками, крича и возмущаясь моим поведением; но я держал голову так высоко, как поклялся делать до самой смерти.
Наконец они поутихли, и я снова задал вопрос Ор-тису, ожидая услышать от него ответ.
— Нет, — наконец признал он. — Только Тейвос может сделать это — Тейвос или комендант.
— Значит я не сопротивлялся представителю закона, — парировал я, — тем, что отказался покинуть свое собственное место. И теперь следующий вопрос: разве сыр — смертельное оружие?
Они все согласились, что нет.
— Он потребовал подарок от моего отца, — пояснил я, — и мне пришлось бросить ему сыр. Он не имел по закону никакого права требовать его, но я бросил и попал ему в лицо. Согласен, это так же незаконно, как и его требование. Я знаю свои права по закону и хочу, чтобы они соблюдались.
С ними никогда не говорили подобным образом, и внезапно я понял, что это мой единственный шанс справиться с этими существами. Они были моральными — как, впрочем, и физическими — трусами. Они не могли спокойно видеть честного бесстрашного человека. И, действительно, они начали выказывать признаки растерянности. Они знали, что я прав, и не могли бороться со мной, пока я не окажусь на коленях. У них не хватало смелости что-либо возразить мне.
Естественно, они тут же принялись искать козла отпущения, и Ор-тис недолго колебался — его ненавидящий взгляд остановился на Сооре.
— Это человек говорит правду? — заорал он на сборщика налогов. — Ты отобрал его место? Он не совершил ничего большего, а просто бросил тебе сыр?
Соор — трус перед вышестоящими начальниками — залился краской и задрожал.
— Он пытался убить меня, — слабо пробормотал сборщик налогов, — и он чуть не убил Брата Вонбулена.
Тогда я рассказал, что произошло. Я говорил убедительным тоном и старался держать себя в руках. Я не боялся их, и они знали это. Иногда мне казалось, что они страшатся самой этой правды, словно во мне было что-то, что могло причинить им вред; они ведь всегда боялись революции. Вот почему они загнали нас так низко.
Приговор гласил: я могу идти, но должен помнить, если я не буду адресоваться к своим согражданам, как к братьям, то буду наказан. Даже тогда я парировал и сказал, что не могу называть человека братом, если он мне не брат.
Все дело было фарсом; но вообще все суды были фарсом, только, как правило, шутка всегда кончалась плохо для обвиняемого. Их никто не уважал, как, по-моему, уважали суды в прошлые времена. Ведь здесь не было ни порядка ни системы.
Мне пришлось проделать пешком всю дорогу домой — новое доказательство справедливости правосудия — и я пришел через час или два после ужина. Дома я обнаружил Молли, Джима и Хуану. Было заметно, что мать плакала. И она снова заплакала, едва увидев меня. Бедная матушка! Иногда я думаю: неужели во все времена материнство было сущим наказанием; но нет, этого не могло быть, иначе человеческая раса вымерла бы задолго до появления калкаров.
Джим рассказал им, что случилось на рынке — эпизод с быком, встреча с Вонбуленом и, наконец, с Соором. И впервые в моей жизни я слышал, как отец смеется. Хуана тоже улыбалась; но все находились еще под воздействием страха, еще не покинувшего их, и наконец Молли произнесла:
— Они еще достанут нас, Джулиан. Но за то, что ты сделал, уже и не жалко умереть.
— Да! — воскликнул отец, — после этого я могу отправляться к мяснику с улыбкой на устах. Он сделал то, что я всегда мечтал сделать; но не смел. И если я трус, то хотя бы могу благодарить Бога, что породил из своих чресел такого смелого и бесстрашного мужчину.
— Ты не трус! — воскликнул я, а мать посмотрела на меня и улыбнулась. Я был рад, что высказался.
Вы можете не понять, что имел в виду отец, говоря «отправиться к мяснику», но тут все просто. Производство боеприпасов — давно потерянное искусство. Особенно боеприпасов сильного действия, которые любит использовать Каш гвардия. Их складируют в хранилищах, сохранившихся с древнейших времен — миллионы и миллионы — они не смогли бы использовать ружья, если бы у них не было боеприпасов. Они используют патроны только в случае крайней необходимости, и взвод, выстроившийся для расстрела, такой же анахронизм, как летающие машины или автомобили. Они перерезают горло, когда казнят нас, и человек, совершающий это, известен под названием «мясник».
Я проводил домой Джима, Молли и Хуану; но меня волновала только Хуана. Снова я заметил, как странная магнетическая сила притягивает меня к ней так, что я спотыкаюсь на каждом шагу. Я протягивал свою руку в надежде прикоснуться к ее руке, и чувствовал себя на верху блаженства при каждом прикосновении. Я не мог не заметить, что Хуана не обращала внимания на мою неловкость, и, видимо, не возражала против моих попыток; но я боялся — боялся, что она заметит, и боялся, что не заметит. Я прекрасно мог справиться с лошадьми, козами или Адскими собаками; но не слишком хорошо — с девушками.
Мы говорили о многом, и я знал ее взгляды и убеждения так же, как она знала мои, и когда мы прощались, я спросил, пойдет ли она со мной завтра, в первое воскресенье месяца. Она знала, что я имею в виду и сказала, что обязательно пойдет. Я отправился домой очень счастливый, потому что знал: она и я будем сражаться против общего врага бок о бок — и рука об руку заглянем в глаза Мрачному Потрошителю, и черт бы все побрал!
По пути домой я обогнал Питера Йохансена, направлявшегося к нашему дому. Я видел, что он не ожидал увидеть меня, так как Питер пустился в долгое и путаное объяснение, почему он находится здесь ночью; а я первым делом спросил его, что за дело приводит его сюда так часто после захода солнца.
Я видел, как он краснеет, даже в темноте.
— Почему? — воскликнул он. — Первый раз за многие месяцы я вышел после ужина! — Что-то в его поведении заставило меня не выдержать, и я высказал ему все, что было у меня на душе.
— Ты лжешь! — крикнул я. — Ты лжешь, проклятый шпион!
И тут Питер Йохансен побелел и, внезапно выдернув нож из-под одежды, бросился на меня, отчаянно им размахивая. Он чуть не проткнул меня, настолько неожиданной и подлой была атака; но я перехватил его руку, стараясь удержать ее подальше от себя, и вывернул ее. Это был конец. Я повернул совсем немного — я не хотел выворачивать сильно — и что-то хрустнуло в его руке.
Питер издал отчаянный крик, нож выпал из его пальцев, и я отшвырнул негодяя: мой пинок он запомнит надолго. Затем я поднял его нож и зашвырнул его подальше, в сторону реки. А сам, насвистывая, пошел домой.
Когда я вошел в дом, мать вышла из своей комнаты и, обняв, прижалась ко мне.
— Дорогой мальчик, — пробормотала она. — Я так счастлива, потому что счастлив ты. Она — прекрасная девушка, и я люблю ее так же сильно, как и ты.
— О чем ты говоришь? — спросил я. — Что ты имеешь в виду?
— Я слышала, как ты свистишь, — сказала она, — и я знаю, что это означает, — взрослые мужчины свистят всего лишь раз в жизни.
— О, дорогая матушка! — воскликнул я. — Я хотел бы, чтобы это оказалось правдой и, может быть, это когда-нибудь произойдет, но я для этого слишком труслив; так что пока — еще нет.
— Тогда почему ты свистел? — спросила она с удивлением и несколько скептически.
— Я свистел, — пояснил я, — потому что сломал руку шпиону и пнул его под зад.
— Питера? — спросила она, вздрогнув.
— Да, мама, Питера. Я назвал его шпионом, а он пытался заколоть меня.
— Ох, сынок! — воскликнула она. — Ты ничего не знаешь. Это моя ошибка, я должна была рассказать тебе. Теперь он больше не будет скрываться в темноте; он придет открыто, и когда придет — я погибла.
— Что ты имеешь в виду? — спросил я.
— Я не имею в виду смерть, — сказала она, — но они сначала заберут из-за меня отца.
— Что ты имеешь в виду? Я ничего не могу понять из того, что ты говоришь.
— Слушай внимательно, — сказала она. — Питер хочет меня заполучить. Именно поэтому он шпионит за твоим отцом. Если Питер сможет раздобыть что-нибудь против него, отца отправят на шахты или убьют, а Питер получит меня.