Она повернулась ко мне и покраснела.
— Я пока что не могу пойти с тобой, — сказала она.
— Что это значит? — спросил я. — Ты ведь моя?
— Мы не женаты, — прошептала она.
— Но ведь никто из нас не женат, — напомнил я ей. — Брак запрещен законом.
— Моя мать была замужем, — сказала Хуана. — Мы с тобой тоже можем пожениться. У нас есть церковь и священник, разве он не может повенчать нас? Он не знает обрядов, потому что его никто не учил, но он глава единственной церкви. Важно, чтобы мы принадлежали друг другу в глазах Бога, который установил такие законы.
Я попытался убедить ее, что сейчас, когда Небеса так близки, я не собираюсь ждать три недели, чтобы попасть туда. Но она ничего не хотела слушать — только качала головой, и наконец я понял, что она права, и согласился, — как я бы сделал в любом другом случае.
На следующий день я навестил Оррина Колби, и рассказал в чем дело. Он очень обрадовался и удивлялся, почему это никому не пришло в голову раньше. Естественно, не потому, что свадьбы стали редкостью за многие годы, и никто не помнил церемонии, дело было не в этом. Мужчины и женщины часто верили друг другу на всю оставшуюся жизнь — и никакие клятвы и церемонии не могли связать их крепче. Но если женщина хотела, она могла получить церемонию и клятву. Было договорено, что на следующем собрании Хуана и я будем обвенчаны.
Следующие три недели были самыми долгими в моей жизни, и одновременно это были очень очень счастливые недели, потому что мы с Хуаной были почти все время вместе, так как в конце концов мы решили: чтобы подтвердить наши слова Ор-тису, она должна придти и жить с нами под одной крышей. Хуана спала в гостиной, а я на стопке козьих шкур в кухне. Но если какие-то шпионы наблюдали за нами, а я был уверен, что так оно и было, они видели, что каждую ночь мы спали под одной крышей.
Мать упорно трудилась над новой одеждой для меня, пока Молли помогала Хуане устроить ее гардероб. Бедное дитя пришло к нам в единственной смене одежды, которая была одета на ней; но в те времена почти ни у кого из нас не было лишней одежды — правда, мы старались соблюдать чистоту.
Я отправился к Пхаву, который был одним из наших представителей в Тейвосе, и попросил его выхлопотать разрешение работать на свободной земле и покинуть отца. Вся земля принадлежала коммуне, но любому человеку позволяли на ней трудиться, пока он был в состоянии; а земли было более, чем достаточно и хватало на всех.
Пхав был очень резок — он словно забыл, что я спас его ребенку жизнь — и сказал, что он не знает, удастся ли ему что-нибудь для меня сделать, потому что я вел себя очень плохо по отношению к генералу Ор-тису и находился в немилости, а кроме того находился под подозрением в измене.
— Но что общего имеет генерал Ор-тис с распределением Тейвосом земли? — спросил я. — Из-за того, что он пожелал мою женщину, Тейвос отбирает у меня все права?
Я больше не боялся никого из них и разговаривал настолько свободно, насколько хотел — идя почти до конца. Естественно, я не предоставлял им шанса отправить меня под суд, который наверняка бы состоялся, выскажи я им, что у меня на сердце, но я отстаивал свои права и требовал, чтобы их гнилые законы как-то работали и на меня.
Пока мы беседовали таки образом, пришла женщина Пхава. Она узнала меня, но ничего не сказала; правда, упомянула, что ребенок спрашивал обо мне. Пхав зарычал в ответ и приказал ей убираться из комнаты словно человек, выгоняющий из дома животное. Меня не поразило такое отношение, потому что эта женщина сама выбрала роль предательницы.
Наконец я потребовал у Пхава, чтобы он получил для меня концессию, или пусть укажет мне какую-нибудь уважительную причину для отказа.
— Я буду просить, — сказал он, — но ты не получишь разрешения — я в этом уверен.
Я понял, что говорить дальше бесполезно, повернулся и вышел из комнаты, размышляя, что дальше делать. Конечно, мы могли остаться в доме моего отца, но мне это казалось неправильным, потому что каждый человек должен жить в собственном доме. После того, как отец и мать умрут, мы можем вернуться на старое место, как поступил отец после смерти моего деда, но молодая пара должна начинать свою жизнь в одиночку и собственным путем.
Когда я покидал дом, женщина Пхава остановила меня.
— Я хотела бы сделать что-нибудь для тебя, — прошептала она. Она, должно быть, видела, как я инстинктивно отшатнулся от нее, как от чего-то нечистого, потому что покраснела и затем сказала:
— Пожалуйста, не надо! Я достаточно исстрадалась. Я заплатила сполна за свое предательство; но знай, янки, — она прижала свои губы к моему уху, — сердцем я больше янки, чем была, когда совершила свою ошибку. И, — продолжала она, — я ни сказала ни одного слова, которое могло бы нанести вред хоть одному из вас. Скажи им это — пожалуйста, скажи им! Я не хочу, чтобы они и Бог наших отцов так ненавидели меня! Сколько я пережила — издевательства, унижения. Эти существа более дикие, чем звери в лесу. Я убила бы его, если бы не была такой трусливой. Я видела и знаю, как они заставляют страдать перед смертью.
Я не мог не почувствовать жалости к ней и сказал ей об этом. Бедное существо, она выглядела очень благодарной и уверила меня, что постарается помочь.
— Я кое-что знаю о Пхаве; то, что он не хотел бы, чтобы знал Ор-тис, — сказала она. — И даже если он изобьет меня, я сделаю так, чтобы ты получил землю для себя.
Я снова поблагодарил ее, понимая, что существовали и другие, гораздо худшие, — чем ближе к калкаром, тем более отвратительна жизнь.
Наконец день настал, и мы отправились в церковь. Как и в прошлый раз, я взял с собой Хуану, хотя она пыталась протестовать; однако я не мог доверить сопровождать ее кому-то другому. Мы собрались все до единого — все шестнадцать человек, и после отправления службы мы с Хуаной предстали перед алтарем и были обвенчаны — очень похоже на церемонию древних, как мне кажется.
Хуана была единственной из нас, хоть что-то знавшей о церемонии, и именно она научила Оррина Колби — заставляя его запоминать так много, что у него целую неделю после этого болела голова. Единственное, что я могу вспомнить из церемонии, так это то, что, когда он спросил меня, хочу ли я взять ее в качестве законной жены — я потерял голос и смог выдавить из себя слабое «да». И затем Колби объявил нас мужем и женой и сказал что-то о том, что мы должны жить в замужестве, пока Бог не разлучит нас. Я чувствовал себя совершенно женатым и очень счастливым, и все было так прекрасно вокруг, и все пожимали нам руки и любовались нами… Тут раздался стук в дверь, и послышался голос:
— Откройте, именем закона!
Мы переглянулись и вздохнули. Оррин Колби прижал палец к губам, требуя молчания и повел нас к задней части церкви, где была ниша, в которой стояли несколько канделябров. Мы знали, что делать, и следовали за ним в молчании. Один из нас быстро тушил свет. Стук в дверь становился все более настойчивым. Наконец мы услышали тяжелые удары — должно быть, топором по доскам. Потом сквозь тяжелую дверь донесся выстрел, и мы поняли, что это Каш гвардия.
Схватившись за нижнюю полку, Оррин толкнул ее вверх изо всех сил, в результате чего все полки приподнялись, открывая проход внизу. Мы прошли сквозь него один за другим и принялись спускаться по каменным ступенькам в темный тоннель. Когда прошел последний из нас, я опустил полку на место.
Затем я повернулся и последовал за остальными; рука Хуаны покоилась в моей. Мы прошли по тоннелю какое-то время, пока Оррин не остановился и шепотом не подозвал меня. Я подошел и стал рядом с ним. Он объяснил мне, что я должен сделать. Он выбрал меня потому, что я был самым высоким и сильным из мужчин. Над нами была деревянная крышка. Я должен был поднять ее.
Ее не поднимали уже несколько поколений. Она была очень тяжелой от земли и растений, выросших на ней; но я уперся в нее плечами, и она поднялась, хотя на мгновение мне показалось, что земля подается под моими ногами. Наконец я открыл крышку, и в течение нескольким минут помогал всем выбраться на поверхность. И тут мы знали, что делать дальше, так как много раз обсуждали этот вариант. Один за другим люди расходились в разные стороны.
Как и было задумано, мы попали в наши дома разными дорогами и в разное время — некоторые пришли после заката солнца, так что в конце концов никто, даже если кто-то и наблюдал за нами, не мог быть уверен, что мы находились в одном и том же месте в одно и то же время.
8. Арест Джулиана 8-го
Мать к нашему приходу успела приготовить. Отец сказал, что не видел никого из Каш гвардии, как и мы; но мы хорошо понимали, что должно было случиться с церковью. Дверь не сможет бесконечно противостоять ударам. Мы представляли ярость гвардейцев, когда они обнаружили, что добыча упорхнула, не оставив никаких следов. Даже если они нашли потайной тоннель, в чем мы глубоко сомневались, им это ничего не давало. Все мы были страшно опечалены потерей нашей церкви. Больше никогда в нынешнем поколении ее нельзя будет использовать. Мы сделали еще одну заметку против фамилии Йохансена.
На следующий день я развозил молоко тем, кто жил поблизости от рынка. Старый Самуэльс вышел из своего небольшого коттеджа и подозвал меня.
— Немного молока сегодня утром, Джулиан! — крикнул он, и когда я подтянул тележку, он пригласил меня вовнутрь. Его коттедж был очень маленьким и с очень простой обстановкой, как и прочие, практически никак не обставленные жилища, лишь стопка шкур или тряпок в углу, служащих кроватью, и пара скамеек, которые служили для двух целей — в качестве сидения и стола. Во дворе, перед домом, он занимался выделкой шкур; здесь же была маленькая будка, которую он называл своим магазином, где он выставлял различные вещи из дубленых шкур — пояса, головные ленты, сумки и все такое прочее.
Самуэльс провел меня через коттедж и дальше, к будке, и когда мы оказались внутри, он выглянул в окно, чтобы убедиться, что никого нет поблизости.