веж и не поврежден".
«Дорогая, – сказала Фрэнсис, – это сокровище. Я поставлю его в воду сразу же. Поднимусь с тобой».
Я быстро покачала головой. Лучше не показывать вида, что мы торопимся уединиться. «Не беспокойся, принесу тебе их, когда переоденусь. Вот остальные. Не думаю, что есть много важного, но было мало времени… Закажи для меня аперитив и барашка? Я присоединюсь к тебе до обеда, и давай помолимся, чтобы он был поскорее, умираю от голода».
Я побежала наверх в комнату, где на стенах все еще розово светились последние лучи солнца. Тени винограда стали расплывчатыми, приготовились поблекнуть и погрузиться в полную темень. Я сняла куртку и бросила на кровать, пинком отбросила пыльные ботинки. Только теперь я начала осознавать, как устала. У меня болели ноги, в них глубоко въелась пыль, которая просочилась сквозь парусиновые туфли. Тонкая соломенная дорожка очень приятно ласкала босые ступни. Я стянула платье и бросила вслед за курткой, подошла к окну, широко его раскрыла и облокотилась на холодный каменный подоконник, выглядывая наружу.
Вдали из золота вырастают угольно-черные скалы. Под ними лежит спокойной темно-синей тенью море, теплое там, где еще его касается солнечный свет, и мерцающее фиалковым цветом. Плоские скалы возле отеля цвета анемонов. Ледяные маргаритки закрылись, и ковры из листьев, которые покрывали горы, темны, как морские водоросли. К вечеру ветер переменился и дует теперь от берега, слегка рябит воду. По заливу плывут две чайки – тени, которые можно опознать только по их долгим печальным крикам. На ночную ловлю рыбы отправляется каяк, за ним следует ряд маленьких лодок, как утята за мамой-уткой – это лодки для ловли на свет переводят на буксире на богатые рыбой места. Там вдалеке рассеются и закачаются на воде их огоньки, словно звезды. Я попыталась увидеть другой каяк, незнакомый, скользящий без огней далеко в открытом море, но взяла себя в руки. Так не пойдет. Чтобы изображать невинность, я должна выбросить из головы все мысли о других. В любом случае, они вышли из кадра. Каяк Лэмбиса проскользнет в темноте в залив Дельфинов. Они втроем на борту, забыли обо мне и благодарно обратили свои лица и думы к Афинам и концу их приключений. А тем временем я устала, голодна и вся в пыли, и теряю зря время. Если в отеле Стратоса есть ванна с горячей водой…
Оказалось, что есть. Я быстро приняла ванну, вернулась в комнату, торопливо одела свежее платье и с бешеной скоростью привела в порядок лицо и волосы. Звонок возвестил обед, когда я одевала сандалии. Я схватила сумочку и выбежала, почти столкнувшись с Софией на площадке.
Извинилась, улыбнулась и спросила, как ее дела, прежде чем меня поразила мысль, что совсем недавно я видела могилу ее мужа. От этой мысли у меня отнялась речь, и я забормотала невесть что, но она, казалось, не заметила ничего плохого. Разговаривала с прежней степенной учтивостью, хотя теперь я тщательно рассмотрела ее лицо и увидела следы бессонного ужаса под глазами. Она смотрела мимо меня сквозь открытую дверь комнаты. «Простите, мне следовало прибраться, – сказала я поспешно, – но я только вошла, и сразу прозвенел звонок… Я только убрала ванну».
«Не следовало беспокоиться. Это моя обязанность. – Она вошла в комнату и нагнулась, чтобы поднять мои ботинки. – Я возьму их вниз и почищу. Очень грязные. Сегодня вы далеко ходили после того, как я видела вас на мельнице?»
«Да, очень далеко, до старой церкви, о которой мне говорил ваш брат. Послушайте, не беспокойтесь об этих старых туфлях…»
«Да. Их нужно почистить. Это совсем не трудно. Вы встретили кого-либо… там, наверху?»
Интересно, она беспокоится о Джозефе или о Колине? Я покачала головой. «Совсем никого». София вертела туфли туда и сюда, словно изучала их. Они были из синей парусины, почти такого цвета, как и у Колина. Вдруг я вспомнила, как его нога ступила на эту ужасную могилу. Я сказала, почти грубо: «Не беспокойтесь о туфлях, правда».
«Я их почищу. Никакого беспокойства».
Улыбнулась. Мимика лицевых мускулов скорее подчеркивала, нежели прятала напряжение. Ее лицо словно было тонко намазано желтым воском над скулами, выделялись зубы и глазные впадины. Я вспомнила яркое сверкание счастья на лице Колина, явную перемену Марка, и как они с легким сердцем дурачились с Лэмбисом. И все это благодаря Софии. Если бы только оказалось правдой то, что Джозеф был скотиной, и о его смерти никто не будет скорбеть. Если бы только она его ненавидела… Но можно ли по-настоящему, честно ненавидеть человека, с которым делишь постель и от которого рожаешь ребенка? Думаю, нет, но так думаешь в двадцать два…
Я помедлила еще какой-то момент, мучимая нелогичным чувством вины, затем, неуклюже поблагодарив, повернулась и заторопилась к Фрэнсис.
«Ой, как хорошо. – Я откинулась в кресле и дала напитку течь тонкой струйкой в горло. Подняла бокал к Фрэнсис и наконец позволила торжеству дня выразиться в выражении губ и глаз. – Это прекрасный день, великолепный день. За… нас и наших отсутствующих друзей».
Мы выпили. Фрэнсис с улыбкой рассматривала меня. «Я тебе еще что-то скажу, невежественная зануда. В это сборище сорняков ты положила, я уверена, чисто случайно, цветок, который поистине интересен».
«О, всемогущий Зевс! Браво! Ты имеешь в виду волосатого Лэнгли?»
«Нет. Вот этот. – Несколько растений стояли в стакане воды у ее руки. Она нежно вынула одно и вручила мне. – Очень разумно было выдернуть их с корнями. Осторожно».
Круглые листья, с белым ворсом внизу, и ярко-красные свисающие стебли, смутно напоминающие что-то. «Что это?»
«Душица обыкновенная диктская origanum dictamnus».
«О?»
«Можешь смотреть бессмысленно. Ясенец, что-то вроде майорана. Возможно, ты и видела это растение в Англии, не замечая, но его можно увидеть только в садах».
«Оно редкое или что-то в этом роде?»
«Нет, но просто интересно, что ты его нашла здесь. Это критское растение, отсюда и название dictamnus. Оно впервые было найдено именно здесь, в Дикте».
«В Дикте? В месте рождения Зевса! Фрэнсис, это волнует!»
«A origanum означает „радость гор“. Не потому, что так уж интересно на нее смотреть, но из-за ее свойств. Греки и римляне использовали ее как лекарственную траву, как краску и для запаха. Они также называли ее 'трава счастья' и короновали ею новобрачных. Мило, не правда ли?»
«Да, мило. Ты только сейчас выискала все это в справочнике, чтобы произвести на меня впечатление?»
«Конечно. – Она засмеялась и взяла книгу, которая лежала возле нее на столе. – Это книга о диких цветах Греции, и она цитирует некоторые довольно милые вещи. Здесь много о душице. Материал взят из медицинской книги Греции первого столетия, написанной Диоскоридом. Это восхитительный перевод семнадцатого века. Послушай. – Она перевернула страницу и нашла это место. – „Dictamnus, который некоторые называют Pulegium Silvestre, а некоторые Embactron, некоторые Beluocas, некоторые Artemidion, некоторые Emphemeron, некоторые Eldian, некоторые Belotocos, некоторые Dorcidium, некоторые Elbunium – это критская трава, грубая, ровная, похожая на Pulegium. Но у нее листья больше, пушистые, и похожи на шерсть, она не цветет и не плодоносит, а все, что дает Sative Pulegium, но намного сильнее, ибо не только опьяняет, но и, будучи приложена и принята внутрь, исторгает мертвых эмбрионов. И говорят также, что на Крите убивают козлов стрелами, отравленными этой травой… Вырывайте ее свежей… Она также вызывает преждевременные роды, и ее сок пьют с вином, чтобы помочь от ожогов и укусов змей… Но если капнуть ее соком на рану, она немедленно заживает“. Что с тобой?»
«Ничего. Я только думала, используют ли все еще критяне эту траву для лечения. Я имею в виду, как лекарство для всех случаев жизни от абортов до укусов змей».
«Очень даже вероятно. У них есть знания, переходящие в веках, время тут ни при чем. А, да, итак, это – „радость гор“. – Она взяла цветок у меня и снова поставила в воду. – Я полагаю, ничего особенного, но было бы интересно увидеть, как он действительно растет. Ты помнишь, где ты его сорвала?»
«О, Боже, не уверена. – Мы с Лэмбисом, так сказать, паслись на ходу, как олени. – Могу определить это место с точностью до двух квадратных миль. Очень крутой склон, – добавила я очень добрым голосом, – примерно поднимаешься на метр за три шага, а время от времени перпендикулярно. Не желала бы ты… я имею в виду, ты действительно хочешь посмотреть?» План Марка о нашем отъезде жужжал у меня в голове, как дурное предзнаменование. Бедная Фрэнсис. Трудно ее будет увезти. И какая опасность, какая явная опасность может быть?
«Я бы очень хотела». – Фрэнсис смотрела слегка озадаченно.
«Я… постараюсь вспомнить, где это», – сказала я.
Она задержала на мне взгляд и быстро встала. «Ну, пойдем есть. Ты выглядишь усталой, как собака. Тони обещал осьминога, что, как он говорит, является деликатесом, неизвестным даже в лучших ресторанах Лондона».
«Что вполне естественно».
«О? Дорогая. Ну, любой опыт ценен. Дай мне полиэтиленовые пакеты, а? Другие растения не жаль, но я хочу сохранить душицу. Посмотрю потом на нее».
«О Боже, забыла. Я же взяла их из твоей комнаты, но положила в карман куртки, а затем спустилась без нее. Сейчас принесу».
«Не беспокойся. Ты сегодня достаточно потрудилась. Это подождет».
«Нет, действительно на это уйдет только секунда». Когда мы пересекали холл, в дверях кабинета Стратоса мелькнула София с моими туфлями в руках. Должно быть, она закончила свои дела наверху, поэтому я не наткнусь на нее снова, и очень хорошо. Несмотря на возражения Фрэнсис, я оставила ее у двери ресторана и побежала наверх в свою комнату. София убрала ее очень чисто. Моя куртка висела за дверью, сброшенное платье – на спинке стула, полотенца сложены и покрывало снято с постели. Пакетов в первом кармане не оказалось, но я нашла их в другом и побежала вниз.
Обед был великолепен, и даже осьминог выдержал испытание, когда мы ели его под явно тревожным надзором Тони. Молодая баранина, которая последовала за ним, тоже была великолепна, хотя я никогда не мирилась с тем, чтобы есть нежные суставы детеныша, который еще сосал мать. «Им нельзя пастись, – сказала я, когда увидела, что Фрэнсис опечалилась. – Здесь нет пастбищ, чтобы дать им вырасти. И если останешься в Греции на Пасху, боюсь, тебе придется привыкнуть к зрелищу, когда пасхального ягненка везет вся семья, чтобы съесть его. Дети обращаются с ним, как с люб