Серега подошел ближе и ухмыльнулся. Фирменная вышла ухмылка, этакая снисходительность нового русского супермена к простому смертному. Ну-ну.
– Чтой-то давно тебя не видно, Дрейк.
– Вадик помер. Переживаю.
И скорчил скорбную мину.
А Джеффри отошел на пять шагов и отвернулся. Якобы читает афишу ночного клуба. Аристократ ты мой ненаглядный, ну до чего ж ты тактичный, особенно на Серегином фоне.
– А хоронили без тебя. И на поминки не пришел. Переживальщик…
– Я, мил друг Сереженька, пьянок не люблю.
– Ну че ты за мужик, Дрейк?! А?!
Меня всегда жутко раздражала его идиотская манера хватать за пуговицу. Девица захихикала. Ну до чего ж ее рыцарь, верный до самого утра, красивый и умный! Сейчас этого лоха жить научит, будь спок… Неужели мне это снится?
– Братаны говорят – когда Колян с крышей по ссорился и мужиков положил, ты от страха в обморок грохнулся! Скорая откачивала – правда, что ли?
Я улыбнулся как можно нежнее. Какой же ты дурачок, мой сладкий, да еще и ябеда! Думаешь столь дешевым способом девочку развлечь? И именно потому, что мы с тобой вроде бы никогда силой не мерились – на глаз оцениваешь, а глаз залит, да и мозги подгуляли. Ты же явно думаешь, что на голову выше, вдвое толще, ряхой шире – значит, сильнее. Ох, заблуждаешься, родной. Я б тебя и при жизни по асфальту размазал, а уж сейчас… ну, чего лыбишься, солнышко в полночь? Беги, беги скорей, пока дядя добрый!
– У вас, Сергей Батькович, информация не проверена. Так и ошибиться недолго.
– Ты, Дрейк, вообще… ты вообще… ты лишний раз не сунешься! Переживает он! А когда Колян в Вадика стрелял – ты отсиживался, да? Отсиживался?!
Как же человека заводит собственная храбрость! Обвел в поисках новых впечатлений окружающий мир мутным взором. И уперся в Джеффри.
– А чего это за козел с тобой?
Вот это ты сгоряча. Ты упустил свой шанс, парень, и теперь точно вознесешься к благим небесам в сияющей колеснице. Ты что, маленькой собачки чадо, вякнул про моего Джеффчика? Вырвать язык.
– Джеффри, – позвал я. – Тут один плохой мальчик нуждается в кровопускании.
Пока он подходил, а Серега замахивался, я трогал языком верхние зубы. Клыки! Клыки выросли, мама дорогая! Еще какие!
Серегину руку я поймал на подлете. Как бабочку изрядного размера. И морда лица у него опечалилась, как у обиженной гориллы – злые люди бедной киске не дают украсть сосиски. И нарисованная улыбка его дамы погасла и оплыла – она даже забормотала: «Мальчики, мальчики, не надо»…
Надо, Федя. Надо.
Когда Джеффри взял Серегу за подбородок и приподнял его садовую голову, в поросячьих Серегиных глазках мелькнула тоска первой в его жизни разумной мысли. И он тоже забормотал: «Мужики… ну мужики… я же пошутил… ну че вы, ей-богу… мужики…».
И тут на меня накатило – и ярость, и презрение, и отвращение к этой красной тупой морде, к этому тону заискивающему, к этому запаху перегарища, дезодоранта и тела его мерзкого – с такой силой, с такой страстью, что я схватил его зубами за горло. Как хищный зверь – какую-нибудь травоядную тварь, какого-нибудь кабана оборзевшего, тоже вообразившего себя хищником. И девка тоненько взвизгнула и умолкла.
Его сила, растворенная в крови, мелкая, грязноватая, как тусклый свет или остывший кофе, меня разочаровала. Пришлось выпить много, пока почувствовалось хоть что-то. Потом я оттолкнул его к стене и насладился зрелищем лица леди в черно-белую полоску, как морда зебры, с дикими глазами – и позы Джеффри, который допил то, что осталось, аккуратно, как шампанского пригубил.
И труп, белый-белый, рухнул на серо-лиловый снег к ногам обезумевшей девицы. А в моей душе ничто и не дрогнуло, хотя я только что впервые убил, как вампир.
Жизнь человеческая бывает бесценной. И чудесной. И уникальной. Но бывает, что, отнимая жизнь, вы отнимаете чепуху. То, что ни владелец не ценит, ни окружающие. Пил, морды бил, деньги тянул, трахался – и помер. Всяк его прискорбно вспоминает. Аминь.
– Я убил его во сне? – спросил я.
– Да. Но – по-настоящему. В другой реальности смерть будет другая. Но – будет.
– Понял. А девка?
– Она забрела в его кошмар. Это ее ужасный сон, я думаю. Как ты чувствуешь себя?
– Понял, на кого буду охотиться, – сказал я и улыбнулся. – Я злой и страшный серый волк, я в поросятах знаю толк! Рр-р-р!
– Нашел оправдание, Мигель? И когда же ты по взрослеешь?
– Тебе же с ребеночком интереснее, дедуля!
Джефф смотрел на меня, и глаза у него светились.
Между нами был сияющий мост чистой силы – как Млечный Путь, я дышал его любовью, ладаном, морозом и тонким неописуемым запахом ночи. Мне снова просто отдавали – мне слишком часто в последнее время просто отдавали, просто для тепла, и я подумал, что когда у меня будет возможность, я тоже отдам. Все, что понадобится.
Вплоть до Вечности.
Вовка Мартынов шмякнул трубкой об рычаг. Гудки, гудки, гудки.
Посидел минуту, зло глядя на телефон, снова придвинул его к себе. Номер «трубы». Дохлый номер. Сдвоенные гудки снова заскреблись в ухо. Аппарат выключен. Аппарат не оплачен. Аккуратист Мишка, не существующий без связи, забыл заплатить за мобильный номер. А дома не берет трубку. Или его нет дома?
А где он уже вторую неделю?
Мартынов задумался, поскребывая пальцем небритый подбородок. Мишка чокнутый, Мишка вечно ввязывается в сомнительные авантюры, связывается с темными личностями, развлекается такими вещами, о которых иным-прочим и думать ужасно… но Мишка есть Мишка. Он, конечно, может отправиться на Клондайк, или в Кресты, или встречаться с крестным папой Сицилийской мафии, исчезнуть на год и на два – но…
Но он во время последней встречи был слишком явственно не в себе.
Серебряные пули, чеснок и вампиры – это слишком даже для него.
Мартынов отчетливо вспомнил Мишкино усталое лицо с синяками под глазами. С каким-то незнакомым Мартынову затравленным, потерянным выражением. И как Мишка безнадежно посмотрел на прощанье. И все это было совсем на него не похоже.
Необычно, когда Дрейк не язвит и не прикалывается над всем и вся. Необычно, когда ничего не ест, ни капли не пьет, смотрит в одну точку. Куда же он впутался на этот раз? Хорошо впутался. Как никогда. И если серьезно – то не вампир же его укусил на самом-то деле!
Неужели Мишка спятил? Неужели так может быть – чтобы человек с крученой проволокой вместо нервов, чего только не насмотревшийся, где только не побывавший, взял и сбрендил на пустом месте в мирное время? А ведь Прохоренко когда-то сказал: «Если ваш взвод будет толпой сходить с ума, то последним чокнется Мишка Ярославцев». Неужели он ошибся?
Мартынов достал справочник «желтые страницы» и стал искать телефоны справочной службы психиатрических клиник.
Нет, нет, нет. Ярославцев Михаил Алексеевич, шестьдесят девятого года рождения, высокий, блондин, с армейскими наколками на плече и под ключицей, не поступал ни в психушки, ни в травму, ни в какие иные места, где может оказаться странствующий авантюрист, попавший в беду. В милиции, правда, сообщили, что Ярославцев проходит свидетелем по делу об убийстве, но куда-то запропастился, и больше о нем ничего не ведомо.
А что за убийство? Свидетеля не могли – того?
Да нет. Клиент – в дурке. Наркотики, водка – белая горячка или как там… убийство в невменяемом состоянии.
Час от часу не легче.
– Ты кому там названиваешь? – спросила Тонечка, всунувшись в дверь комнаты.
– Да… Мишку хотел позвать Новый Год с нами встретить. Шляется где-то.
– Вовка, Новый Год – семейный праздник. Может, мы вдвоем, а? Я тебе подарочек сделаю – у-у…
Мартынов сгреб Тонечку в охапку, чмокнул в нос.
– Ладно, Тошка, ладно. Да все равно его не поймать.
Часто и мелко нацеловала в щеку, закончила длинным томным поцелуем в губы, выкрутилась из рук, улетела в кухню.
– Пирог буду печь! – крикнула уже оттуда.
– Тошка, – позвал Мартынов. – Я того, выйду на пару часиков? А? К одному мужику надо заскочить, он мне полштуки должен.
– Только недолго, – ответили в тоне категоричной директивы.
Мартынов торопливо надел куртку и ботинки, вышел.
Мутные зимние сумерки пронизывали предпраздничные огни – и тут, и там, во всех направлениях. Елочные гирлянды мигали в окнах спиралями, свисающим световым дождем, силуэтами елочек… Шел тихий и мелкий снег; оранжевый от фонарей; пахло еловой хвоей так тонко и остро, что хотелось улыбаться и мечтать о Дедушке Морозе и мандаринах, как в детстве.
И с чего, собственно, Мартынов взял, что с Мишкой что-то случилось? С чего психанул? Да закрутил Дрейк, с девочкой познакомился или что. Подумаешь. А вампиров этих для бузы придумал. Тоже мне, охотник за привидениями – с пулями из вилок!
Мартынов открыл дверь в подъезд, набрав давно знакомый код. В подъезде не горели лампочки и было совершенно темно, тени роились в дальних углах – какая-то необъяснимая вкрадчивая жуть, совершенно не свойственная простой и рациональной Мартыновской душе, тоненьким коготком зацепила сердце, потянула… Нет. Нечисто, нечисто… непонятно, почему, но нечисто.
На площадке третьего этажа Мартынов вызвал лифт. Лифт долго завывал и бухал где-то высоко вверху, наконец, растопырил свою слабо освещенную утробу. Мартынов рассмотрел в этом желтом, разбавленном сумраком свете дверь из темного дерева и связку ключей на своей ладони. Выбрал один, длинный.
С полгода назад просто кровь из носу понадобилось тайное место. Бог знает, для чего, для пустяка – но чтобы Тошка не пронюхала, а то ведь сделала бы огромного слона из мухи-дроздофиллы, как Дрейк сказал. О чем речь, сказал. Ключи для узника цепей этого, как его…
Бога брака.
Ключ щелкнул в замке.
Мартынов с чувством легкой оторопи вошел в темноту, пропитанную чужим запахом. Запахом, которому здесь совсем не место. Сладким, церковным – у Мишки-безбожника… «Православие и мы», усмехнулся Мартынов. Прикрыл дверь, вошел в комнату, зажег свет.