Двадцатого получена записка от мистера Годфрея. Он располагал сегодня ночевать в Фризангалле, имея надобность посоветоваться с отцом об одном деле. А завтра после полудня он с двумя старшими сестрами приедет верхом к обеду. При записке был изящный фарфоровый ларчик, презентованный мисс Рэйчел от любящего кузена с пожеланием всего лучшего. Мистер Франклин подарил ей просто браслет, не стоивший и половины того, что стоил ларчик. А Пенелопа тем не менее, — таково женское упрямство, — все пророчила ему успех.
Слава Богу, наконец-то мы дошли до кануна дня рождения! Надеюсь, вы признаете, что я на этот раз не слишком уклонялся от прямого пути. Радуйтесь! Я облегчу вас в следующей главе, и, что еще важнее, глава эта введет вас в самую глубь истории.
IX
21-го июня, в день рождения мисс Рэйчел, погода, с утра пасмурная, и переменчивая, к полудню разгулялась, а солнце выглянуло во всей красе.
Этот торжественный праздник начинался у нас обыкновенно тем, что все слуги подносили свои маленькие подарки мисс Рэйчел, причем я, как глава их, каждый год произносил приличный торжеству спич. Я решился раз навсегда держаться методы нашей королевы при открытии парламента, а именно, из году в год аккуратно повторять одно и то же. Спич мой (подобно королевскому) обыкновенно возбуждал самые нетерпеливые ожидания, как нечто новое и доселе неслыханное. Но как скоро я его произносил, обманутые слушатели, хоть и ворчали немножко, но затем снова начинали питать надежду, что в будущем году им придется услыхать что-нибудь поновее и поинтереснее. Не следует ли из этого, что и в парламенте, и на кухне английский народ не взыскателен, и что управлять им вовсе не трудно?
После завтрака я имел с мистером Франклином тайное совещание по поводу Лунного камня, так как наступало, наконец, время вынуть его из Фризингальского банка и вручить самой мисс Рэйчел.
Пробовал ли мистер Франклин еще раз приволокнуться за своею двоюродною сестрицей, но потерпел при этом поражение, или виновата была его бессонница, которая с каждым днем увеличивала странные противоречия и нерешительность его характера, — не знаю; только он показал себя в это утро в самом невыгодном свете. Он ежеминутно изменял свои намерения насчет алмаза. Что же до меня касается, то я держался простых фактов, не давая воли своему воображению. За все это время не случилось ни малейшего обстоятельства, которое дало бы нам повод тревожить миледи открытиями об алмазе; следовательно и мистер Франклин не имел никакого права уклоняться от принятого им на себя обязательства передать завещанный подарок в руки своей двоюродной сестры. Таков был мой взгляд на дело, и как ни переиначивал его мистер Франклин, а под конец он все-таки вынужден был со мной согласиться. Мы порешили, что после полдника он поедет в Фризингалл и вернется оттуда с алмазом, вероятно, в обществе мистера Годфрея и двух его сестер.
Уговорившись со мной на этот счет, наш молодой джентльмен отправился к мисс Рэйчел.
Целое утро и некоторую часть дня провозились они за разрисовкой двери, при участии Пенелопы, которая, стоя тут же по их приказанию, терла и мешала краски, между тем как миледи, по мере приближения полдника, то входила к ним, то уходила вон, зажимая нос платком (от нестерпимого запаха, распространяемого составом мистера Франклина) и тщетно пытаясь оторвать артистов от их работы. Наконец, в три часа она сняла свои передники, отпустила Пенелопу (которой больше всех досталось от состава) и смыла с себя всю эту пачкотню. Цель была достигнута, дверь готова, а молодые люди гордились своим произведением. И в самом деле, прелестное зрелище представляли эта грифы, купидоны и прочие изображенные на двери существа; но их было так много, она была так перепутаны цветами и девизами, имели такие ненатуральные позы, что даже час спустя после созерцание всех этих прелестей, не было никакой возможности выбросать их из головы. Если я прибавлю сверх того, что по окончании этой утренней возни Пенелопу стошнило в задней кухне, то вы не подумайте, пожалуйста, что я хочу компрометировать состав. Ей-ей, насколько! Во-первых, высохши, он перестал распространять зловоние, а во-вторых, уж если искусство немыслимо без подобных жертв, то воздадим ему должное, хотя бы от этого пострадала и моя родная дочь.
Закусив на скорую руку, мистер Франклин уехал в Фризингалл, чтобы привести оттуда своих кузин, как объявил он миледи, в сущности же для того чтобы вынуть из банка Лунный камень.
В виду предстоявшего торжественного обеда, на котором, в качестве главного буфетчика, я должен был наблюдать за сервировкой стола, мне еще о многом предстояло подумать и позаботиться до возвращения мистера Франклина. Сначала я приготовил вино; потом, сделав смотр своей мужской и женской команде, которая должна была служить за обедом, я удалился к себе, чтобы собраться с мыслями и запастись бодростью духа для приема гостей. Для этого мне стоило только затянуться разок-другой, — сами знаете: чем? — да заглянуть в известную книгу, о которой я уже имел случай упоминать выше, и я почувствовал полное душевное и телесное спокойствие. Раздавшийся на дворе топот лошадиных копыт внезапно пробудил меня, не то чтоб от сна, но скорее от раздумья, и я выбежал встречать кавалькаду, состоявшую из мистера Франклина, его двоюродного брата мистера Годфрея, и двух сестер последнего, сопровождаемых одном из грумов старого мистера Абльвайта. Я был чрезвычайно поражен, увидав, что мистер Годфрей, подобно мистеру Франклину, не в своей тарелке. Правда, он, по обыкновению, дружески пожал мне руку и даже выразил удовольствие видеть своего старого приятеля Бетереджа в добром здоровье. Однако его озабоченный вид оставался для меня загадкой, а на вопрос мой о здоровье его батюшки он отрывисто отвечал: «По-прежнему, Бетередж, по-прежнему». Зато обе мисс Абльвайт были веселы за десятерых и вполне восстановляли нарушенное равновесие. Почти одного роста с своим братом, эти дюжие, желтоволосые, краснощекие девицы поражали избытком мяса и крови, здоровья и чрезмерной веселости. Когда бедные лошади, шатаясь от усталости, подтащили их к крыльцу, барышни (без чужой помощи) сами соскочили с седел, и подпрыгнули на земле, словно пара резиновых мячиков. Каждому их слову предшествовало протяжное «о-о!», каждое движение их непременно сопровождалось шумом, и они кстати и некстати хихикали, ахали и тараторили. Я прозвал их трещотками.
Пользуясь шумом, производимым молодыми девицами, я имел возможность незаметно перешепнуться в прихожей с мистером Франклином.
— С вами ли алмаз, сэр? — спросил я.
Он кивнул мне головой и ударил себя по боковому карману сюртука.
— А индийцы? Не попадались ли где?
— Как в воду канули.
Затем он спросил, где миледи, и узнав, что она в маленькой гостиной, тотчас же отправился к ней. Но не прошло и минуты, как из гостиной раздался звонок, и Пенелопу послали доложить мисс Рэйчел, что мистер Франклин Блек желает о чем-то говорить с ней. Проходя через столовую полчаса спустя, я остановился как вкопанный, услыхав внезапный взрыв восклицаний несшихся из маленькой гостиной. Не могу сказать, чтоб это обстоятельство встревожило меня, потому что посреди шума я тотчас же различил неизменное протяжное «о-о» обеих мисс Абльвайт. Однако (под предлогом получения необходимых инструкций насчет обеда) я взошел в комнату, чтоб удостовериться, не произошло ли и в самом деле чего-нибудь серьезного.
Мисс Рэйчел стояла у стола как очарованная, держа в руках злосчастный алмаз полковника. Трещотки помещались подле нее на коленях, пожирая глазами драгоценный камень и восторженно ахая, всякий раз как он сверкал им в глаза новыми разноцветными огнями. На противоположном конце стола мистер Годфрей, как взрослый ребенок, восторженно всплескивал руками, тихо повторяя своим певучим голосом: «Как хорош! Как очарователен!» А мистер Франклин, сидя около книжного шкафа, пощипывал свою бороду и тревожно посматривал на окно, у которого стоял предмет его наблюдений — сама миледи, спиной ко всему обществу, и с завещанием полковника в руках. Когда я подошел к ней за приказаниями, она обернулась; лоб ее был наморщен, рот судорожно подергивался, и я тотчас же узнал фамильные черты.
— Зайдите через полчаса в мою комнату, — отвечала она. — Мне нужно сказать вам кое-что, — и с этими словами она вышла из гостиной. Очевидно было, что миледи находилась в том же затруднении, в каком находились и мы с мистером Франклином во время беседы нашей на песках. Она сама не умела определить, следовало ли ей упрекать себя за несправедливость и жестокость относительно брата, или наоборот видеть в нем злейшего и мстительнейшего из людей? Между тем как она пыталась разрешить эти два серьезные вопроса, дочь ее, непосвященная в тайну семейных раздоров, уже держала в своих руках подарок дяди.
Только что хотел я в свою очередь выйти из комнаты, как меня остановила мисс Рэйчел, всегда столь внимательная к своему старому слуге, который знал ее с самого дня ее рождения.
— Взгляните-ка сюда, Габриель, — сказала она, сверкнув предо мной на солнце своим драгоценным алмазом.
Господи помилуй! уж это и впрямь был алмаз! почти с яйцо ржанки! Блеск его уподоблялся свету луны во время ущерба. Всматриваясь в глубину камня, вы чувствовали, что его желтоватая пучина неотразимо притягивала ваш взор и затмевала собой все окружающее. Этот алмаз, который легко можно было держать двумя пальцами, казался неизмеримым, бесконечным как само небо. Мы положили его на солнце, притворили ставни, и он странно заблистал в темноте своим лунным сиянием. Не удивительно, что мисс Рэйчел была им очарована, и что кузины ее ахали. Алмаз околдовал даже меня, так что и я, подобно трещоткам, разинул рот и испустил громкое «о-о!» Из всех вас один только мистер Годфрей сохранил свое спокойствие. Держа своих сестер за талии и сострадательно посматривая то на меня, то на алмаз, он произнес наконец:
— А ведь это простой уголь, Бетередж, не более как простой уголь, дружище!