мне самому становилось неловко. Когда же прекращалась эта томительная тишина, то присутствовавшие, в простоте сердечной, заводили, будто нарочно, самые несообразные и нелепые разговоры. Например, наш доктор мистер Канди более обыкновенного говорил невпопад. Вот вам образчик его разговора, из которого вам легко будет понять, каково мне было выносить все это, стоя за буфетом и прислуживая в качестве человека, дорожившего успехом праздника.
В числе присутствовавших дам была одна достопочтенная мистрис Тредгаль, вдова профессора того же имени. Постоянно говоря о своем покойном супруге, эта достойная леди никогда не предупреждала незнакомых ей лиц, что муж ее уже умер, вероятно, в той мысли, что всякий взрослый англичанин должен был и сам знать это. Случилось, что во время одной из наступивших пауз кто-то завел сухой и неприличный разговор об анатомии человеческого тела; этого достаточно было, чтобы мистрис Тредгаль тотчас же впутала в разговор своего покойного супруга, по обыкновению не упомянув о том, что он умер. По ее словам, анатомия была любимым занятием профессора в его досужие часы. Тут мистер Канди, как будто назло сидевший насупротив почтенной леди и не имевший никакого понятия о покойном профессоре, поймал ее на слове, и как человек изысканной вежливости, поспешил предложить профессору свои услуги по части анатомических увеселений.
— В хирургической академии получено в последнее время несколько замечательных скелетов, — говорил через стол мистер Канди громким и веселым голосом. — Советую вашему супругу, сударыня, придти туда в первый свободный час, чтобы полюбоваться ими.
В комнате было так тихо, что можно бы услыхать падение булавки. Все общество (из уважения к памяти профессора) безмолвствовало. Я в это время находился позади мистрис Тредгаль, конфиденциально потчуя ее рейнвейном. А она, поникнув головой, чуть слышно проговорила:
— Моего возлюбленного супруга уже нет более на свете.
Несчастный мистер Канди не слыхал ничего, и не подозревая истины, — продолжил говорить через стол громче и любезнее чем когда-либо.
— Профессору, быть может, неизвестно, — сказал он, — что карточка члена академии способна доставить ему свободный вход туда во все дни недели, кроме воскресенья, от девяти часов утра и до четырех часов пополудни.
Мистрис Тредгаль уныло уткнулась в свое жабо, и еще глуше повторила торжественные слова:
— Мой возлюбленный супруг уже более не существует.
Я из всех сил подмигивал через стол мистеру Канди, мисс Рэйчел толкала его под руку, а миледи бросала ему невыразимые взгляды. Но все было напрасно! Он продолжил говорить с таким добродушием, что не было никакой возможности остановить его.
— Мне будет очень приятно, сударыня, — продолжал он, — послать свою карточку профессору, если только вы соблаговолите сообщить мне его настоящий адрес.
— Его настоящий адрес, сэр, в могиле, — отвечала мистрис Тредгаль, внезапно теряя терпение и приходя в такую ярость, что рюмки и стаканы неистово зазвенели от ее громового возгласа. — Уже десять лет, как профессор в могиле! — повторила она.
— О, Боже праведный! — воскликнул мистер Канди.
Исключая «трещоток», разразившихся громким смехом, остальное общество до того приуныло, что казалось, все готовилась убраться вслед за профессором и вместе с ним взывать из глубины своих могил.
Но довольно о мистере Канди; прочие гости были, каждый по-своему, столько же невыносимы, как и сам доктор. Когда следовало говорить, они молчали, а если и говорили, то совершенно невпопад. Мистер Годфрей, обыкновенно столь красноречивый в публике, теперь решительно не хотел поддерживать разговор. Был ли он сердит или сконфужен, вследствие испытанного им поражения в цветнике, не знаю наверное, только он ограничивался тихою беседой с сидевшею возле него леди. Особа эта была членом его благотворительного комитета, отличалась высокими нравственными убеждениями, красивою обнаженною шеей и необыкновенным пристрастием к шампанскому, — разумеется, крепкому и в большом количестве.
Так как я стоял за буфетом позади их, то могу сказать, что общество много потеряло, не слыхав этого назидательного разговора, отрывки которого я ловил на лету, откупоривая пробки, разрезывая баранину, и прочее, и прочее. Все сообщенное ими друг другу по поводу их общей благотворительности пропало для меня даром. Когда же я улучил удобную минутку, чтоб опять прислушаться к их разговору, она уже давным-давно рассуждала о женщинах заслуживающих, и о женщинах незаслуживающих освобождение из тюрьмы, и вообще распространялась о самых возвышенных предметах. Религия (долетало до меня, меж тем как я откупоривал пробки и разрезывал мясо) есть любовь, а любовь — религия. Земля — это рай, утративший свою первобытную свежесть; а рай — та же земля, только в обновленном виде. На земле, — говорили они, много порочных людей; но для исправления человечества все женщины, имеющие переселиться в вечные обители, составят на небе один обширный и небывалый комитет, члены которого никогда не будут ссориться между собой, а мужчины, в виде бестелесных ангелов, будут слетать на землю, чтоб исполнять их веления. Отлично! восхитительно! И на кой черт мистер Годфрей вздумал утаить такие занимательные вещи от остального общества!
Вы, пожалуй, подумаете, читатель, что мистер Франклин мог бы оживить праздник и сделать вечер приятным для всех? Ничуть не бывало! Хотя он и успел уже поуспокоиться немного, узнав, вероятно через Пенелопу, о приеме, сделанном мистеру Годфрею в цветнике, и вследствие этого был в большом ударе, однако остроумие его на этот раз оказывалось бессильным. В разговорах своих он или нападал на неудачные предметы, или обращался не к тому, к кому бы следовало; кончилось тем, что иных он задел за живое, и всех без исключения озадачил. Это заморское воспитание его, о котором я упоминал выше, эти усвоенные им своеобразные черты французской, немецкой, итальянской национальностей, проявились в самом ярком и поразительном виде за гостеприимным столом миледи.
Что вы скажете например об его блестящем, игривом, чисто-французском остроумии, с которым он старался доказать девствующей тетке фризингальского викария насколько позволительно замужней женщине увлекаться достоинствами постороннего мужчины, или как понравится вам его глубокомысленно чисто немецкий ответ одному из значительных землевладельцев Англии, когда этот великий авторитет по части скотоводства вздумал было щегольнуть перед ним своею опытностию в деле разведения быков? «Опытность тут ровно ничего не значит», — заметил мистер Франклин, уступая на этот раз немецким влияниям, — «вернейшее же средство для успешного разведения быков — это углубиться в самого себя, развить в голове идею образцового быка и затем произвести его». Но этим еще не кончилось. Когда на столе появился сыр и салат, присутствовавший за обедом член нашего графства, с жаром ораторствуя о чрезмерном развитии демократии в Англии, разразился следующими словами:
— Если мы пожертвуем древнейшими и самыми прочными основами нашего общественного быта, мистер Блек, что же у нас останется, я вас спрашиваю, что у нас останется?
И как бы вы думали, что отвечал на это мистер Франклин?
— У нас останутся еще три вещи, сэр, — сказал он, быстро переходя на сторону своих итальянских воззрений, — любовь, музыка и салат.
Казалось, этих выходок было достаточно, чтобы привести в ужас всю публику, но мистер Франклин не пронялся ими. Когда в нем, в свою очередь, заговорил наконец истый англичанин, куда исчез его заграничный лоск, куда девалась его светская мягкость обращения?
Случайно коснувшись медицинской профессии, он так беспощадно осмеял всех докторов, что привел в совершенную ярость маленького, добродушного мистера Канди.
Спор между ними начался с того, что мистер Франклин, — не помню по какому поводу, — стал жаловаться на бессонницу. Мистер Канди отнес это к расстроенным нервам и посоветовал ему немедленно приступить к лечению; на что мистер Франклин возразил, что лечиться и бродить ощупью впотьмах по его мнению одно и то же. Мистер Канди, быстро отражая нападение, — отвечал, что с медицинской точки зрения мистер Франклин действительно бродит впотьмах, отыскивая свой утраченный сон, но что помочь ему в этих поисках может только медицина. В свою очередь парируя новый удар, мистер Франклин заметил, что хотя ему и часто приходилось слышать о слепце, ведущем другого слепца, однако истинное значение этих слов становится ему ясно только в настоящую минуту. Так продолжали они свои препирания до тех пор, пока оба не разгорячились, а особенно мистер Канди, который, отстаивая свою профессию, до того позабылся, что миледи вынуждена была вступиться и положить конец дальнейшему спору. Это необходимое вмешательство власти окончательно сковало общее веселье. Разговор возникал еще по временам то там, то сям, но без всякого одушевления, без малейшей искры огня. Над обществом положительно тяготело влияние злого духа, или, если хотите, алмаза, так что все почувствовали облегчение, когда хозяйка дома встала и тем подала знак всем дамам оставить мужчин за вином.
Едва успел я расставить графины перед старым мистером Абльвайтом (представлявшим хозяина дома), как на террасе раздались звуки, которые до того меня поразили, что я мгновенно утратил свои ловкие светские манеры. Мы переглянулись с мистером Франклином; это были звуки индийского барабана. Не сойти мне с места, если к нам не возвращались фокусники, по следам Лунного камня!
Когда они показались из-за угла террасы, я заковылял к ним навстречу, чтоб удалить их. Но по несчастью, «трещотки» опередили меня. Как две ракеты с шумом и треском вылетели они на террасу, сгорая от нетерпения поскорее насладиться фокусами индийцев. За ними последовали и остальные леди, а наконец и джентльмены. Еще не успел я и глазом мигнуть, как плуты уже начали свое представление, а «трещотки» принялись целовать их хорошенького спутника.
Мистер Франклин подошел к мисс Рэйчел; я поместился позади ее. Ну что, если опасение наши были основательны, а она, бедняжка, стояла тут, не подозревая истины и поддразнивая индийцев драгоценным алмазом, блиставшим на ее груди!