Он скривил губы с обычным унынием в лице, по-видимому, думал, что отпустил славную шутку.
Я провел его в мою небольшую приемную и затворил дверь.
— Скажите мне по правде, пристав, — сказал я, — что вы такое подозреваете? Теперь уж не хорошо скрывать от меня.
— Я не подозреваю, — сказал пристав Кофф, — а знаю.
Несчастный характер мой снова начал одолевать меня.
— То есть, попросту, по-английски, — сказал я, — вы хотите сказать, что мисс Рэйчел сама у себя украла собственный алмаз?
— Да, — сказал пристав, — это именно то, что я хочу сказать, и ни слова более. Сначала и до конца мисс Вериндер владела алмазом втайне и взяла себе в поверенные Розанну Сперман, по расчету, что мы заподозрим ее в краже. Вот вам все дело в ореховой скорлупке. Хватайте меня за ворот, мистер Бетередж. Если это выход вашим чувствам, хватайте меня за ворот.
Боже, помоги мне! Чувства мои не облегчились бы этим путем.
— Ваши доказательства! — Вот все что я мог сказать ему.
— Доказательства мои вы завтра услышите, — сказал пристав, — если мисс Вериндер откажется отсрочить свою поездку к тетушке (а вот посмотрите, она откажется непременно), тогда я должен буду изложить завтра всю суть вашей госпоже. А так как я не знаю, что из этого выйдет, то и попрошу вас присутствовать и выслушать все, что произойдет с обеих сторон. А пока, на ночь глядя, оставим это дело. Нет, мистер Бетередж, больше от меня слова не добьетесь насчет Лунного камня. Вот и стол накрыт к ужину. Это одна из человеческих слабостей, к которой я отношусь наинежнейше. Звоните, а я прочту молитву.
— Желаю вам хорошего аппетита, пристав, — сказал я, — а у меня он пропал. Я подожду, пока вам подадут, а потом попрошу позволение уйти и постараюсь осилить это горе наедине с самим собой.
Я присмотрел, чтоб ему подали всякой всячины из отборных запасов, и право, не жалел бы, если б он всем этим подавился. В то же время зашел и главный садовник (мистер Бегби) с недельным отчетом. Пристав немедленно заговорил о розах и относительном достоинстве дерновых и песчаных тропинок. Я оставил их обоих и вышел с камнем на сердце. В течение многих и долгих лет, помнится мне, то было еще первое горе, которого я не мог рассеять в табачном дыму и которое не поддавалось даже Робинзону Крузо. В тревоге, в скорби, не находя себе места за недостатком отдельной комнаты, я прошелся по террасе, раздумывая про себя на досуге и в тишине. Не велика важность в том, каковы именно были мои думы. Я чувствовал себя из рук вон старым, умаявшимся, негодным для своей должности, и в первый раз еще во всю свою жизнь, — начал загадывать, когда же Богу угодно будет отозвать меня. Несмотря на все это, я твердо держался веры в мисс Рэйчел. Будь пристав Кофф самим Соломоном, во всей его славе, и скажи он мне, что моя молодая леди впуталась в низкую, преступную интригу, я мог бы одно лишь ответить Соломону, при всей его премудрости: «Вы ее не знаете, а я знаю».
Размышления мои прервал Самуил, принесший мне записку от моей госпожи.
Уходя с террасы за свечой, чтоб я мог при свете ее прочесть записку, Самуил заметил, что погода, по-видимому, переменяется. До сих пор я в смущении ума не обратил на это внимания, но теперь, когда оно пробудилось, услыхал тревожное ворчанье собак и тихий вой ветра. Взглянув на небо, я видел, как скученные облака, темнея, шибче и шибче неслись над мутным месяцем. Наступает гроза, Самуил прав, наступает гроза.
Записка миледи извещала меня, что фризингальский судья писал ей, напоминая о трех индийцах. В начале будущей недели мошенников поневоле выпустят на свободу. Если нам нужно предложить им еще какие-нибудь вопросы, то времени терять более нельзя. Забыв об этом при последнем свидании с приставом Коффом, миледи поручала мне исправить ее упущение. Индийцы совершенно вышли у меня из головы (вероятно, из вашей также). Я не видел большего проку в том, чтобы снова ворошить это дело. Но, разумеется, тотчас же исполнил приказание.
Я нашел пристава Коффа с садовником, за бутылкой шотландского виски, по горло в обсуживании различных способов выращивания роз. Пристав до того заинтересовался, что при входе моем поднял руку и знаком просил меня не перебивать прения. Насколько я мог понять, вопрос заключался в том, следует или не следует белую махровую розу для лучшего произрастания прививать к шиповнику. Мистер Бегби говорил: да, а пристав: нет. Они сослались на меня, горячась как мальчишки. Ровно ничего не разумея в уходе за розами, я выбрал средний путь, — точь-в-точь как судьи ее величества, когда весы правосудие затрудняют их, на волос не уклоняясь от равновесия.
— Джентльмены, — заметил я, — тут многое можно сказать за обе стороны.
Пользуясь временным затишьем после этого беспристрастного приговора, я положил записку миледи на стол перед глазами пристава Коффа.
В это время я уже был как нельзя более близок к тому, чтобы возненавидеть пристава. Но, сознаться по правде, в отношении быстроты соображение он был дивный человек.
Полминуты не прошло еще по прочтении им записки, он уже справился на память с рапортом смотрителя Сигрева; извлек из него касающееся индийцев и уже приготовил ответ. В рапорте мистера Сигрева упоминалось ведь о некотором знатном путешественнике, понимавшем наречие индийцев, не так ли? Очень хорошо. Не известны ли мне имя и адрес этого джентльмена? Очень хорошо. Не напишу ли я их на обороте записки от миледи? Весьма благодарен. Пристав Кофф разыщет этого джентльмена завтра утром по приезде в Фризингалл.
— Разве вы надеетесь, что из этого что-нибудь выйдет? Ведь смотритель Сигрев находил индийцев невинными, как младенцы в утробе матери.
— Доказано, что смотритель Сигрев до сих пор ошибался во всех своих выводах, — ответил пристав. — Быть может, стоит позаняться исследованием, не ошибся ли он точно также, а относительно индийцев. Затем он обратился к мистеру Бегби, возобновив спор именно с того пункта, на котором остановился. — Вопрос ваш, господин садовник, сводится на вопрос о почве и времена года, о труде и терпении. Теперь позвольте мне поставить его с другой точки зрения. Возьмите вы белую махровую розу…
В это время я уже затворил за собой дверь и не слышал конца их диспута.
В коридоре встретил я Пенелопу, которая там расхаживала, и спросил, чего она дожидается.
Она дожидалась звонка молодой леди, когда ей угодно будет позвать ее, чтобы снова приняться за укладывание вещей на завтрашнюю поездку. Из дальнейших расспросов я узнал, что мисс Рэйчел выставила причиной своего желания ехать к тетушке то обстоятельство, будто ей стало нестерпимо дома, и она более не может выносить ненавистного присутствие полицейского под одною с ней кровлей. С полчаса тому назад узнав, что отъезд ее должен быть отложен до двух часов пополудни, она сильно разгневалась. Миледи, будучи при этом, строго выговаривала ей, а затем (по-видимому для того чтобы сказать ей нечто с глазу на глаз) выслала Пенелопу. Дочь моя сильно приуныла по случаю перемены в домашнем быту.
— Все как-то не ладно, батюшка, все как-то не по-прежнему. Мне чудится, будто над всеми вами висит какое-то страшное бедствие.
Таково было и мое ощущение. Но при дочери я придал этому лучший вид. Пока мы толковала, раздался звонок мисс Рэйчел. Пенелопа убежала по черной лестнице продолжать укладку. Я пошел в залу взглянуть, что показывает барометр насчет погоды. Только что я подошел к боковой двери из людской в залу, как ее сильно распахнули с той стороны, а мимо меня пробежала Розанна Сперман с таким жалким видом страдания в лице, прижав руку к сердцу, словно там и была вся боль.
— Что это, что случилось? — спросил я, остановив ее, — вам дурно?
— Ради Бога, не говорите со мной, — ответила она, вывернулась у меня из рук и побежала на черную лестницу. Я крикнул кухарке (мой голос был ей слышен отсюда) присмотреть за бедняжкой. Но кроме кухарки, меня услыхала еще двое. Из моей комнаты осторожно выскочил пристав Кофф и спросил, что случалось. «Ничего», — ответил я. А мистер Франклин отворил боковую дверь с той стороны, и поманя меня в залу, спросил, не видал ли я Розанны Сперман.
— Сейчас только попалась мне, сэр, такая расстроенная и странная.
— Боюсь, не я ли невинная причина ее расстройства, Бетередж.
— Вы, сэр!
— Не умею объяснить, — сказал мистер Франклин, — но если девушка точно замешана в утрате алмаза, я право думаю, что она готова была сознаться мне во всем, именно мне одному из всех на свете, и не далее двух минут тому назад.
При этих словах я взглянул на боковую дверь, и мне почудилось, что она понемножку отворяется с той стороны. Не подслушивает ли кто? Дверь прихлопнулась, прежде чем я успел подойти. Минуту спустя, когда я выглянул в нее, мне показалось, будто я видел фалды почтенного черного сюртука пристава Коффа, мелькнувшие за угол коридора. Он знал не хуже меня, что теперь уж нечего надеяться на мою помощь, когда я догадался, к чему именно клонится его следствие. При таких обстоятельствах было бы совершенно в его характере положиться на собственные силы и повести подкоп.
Не будучи уверен в том, что я точно видел пристава, и не желая прибавлять ненужной каверзы к тем, которых и без того Бог весть сколько накоплялось, я сказал мистеру Франклину, что это верно взошла собака, и затем просил его рассказать, что у него такое произошло с Розанной Спермин.
— Вы шли через залу, сэр? — спросил я, — вы случайно ее встретили, когда она с вами заговорила.
Мистер Франклин указал на бильярд.
— Я гонял шары, — сказал он, — и старался выгнать из головы это проклятое дело с алмазом. Случайно подвид голову, и вдруг вижу около себя Розанну Сперман, точно привидение! Подкрадываться таким образом до того странно с ее стороны, что я сначала совсем растерялся. Но видя в лице ее страшное беспокойство, спросил, не нужно ли ей что-нибудь сказать мне. Она ответила: «да, если осмелюсь». Зная, какое на ней подозрение, я только один смысл и мог дать подобным речам. Сознаюсь, что мне стало неловко. Я вовсе не желал вызывать ее на сознание. В то же время, при теперешних затруднениях ваших было бы непростительно отказаться ее выслушать, если она точно желала высказаться. Пренеловкое было это положение, и, могу сказать, вышел я из него еще хуже. «Я, — говорю, — не совсем понял вас. Не могу ли я чем-нибудь служить вам?» Заметьте, Бетередж, я не грубо ведь это сказал! Бедняжка не может помириться с тем, что дурна собой, я тут же это почувствовал. Я все еще держал в руках кий и продолжил гонять шары, чтобы скрыть неловкость положения. Но оказалось, что от этого дело вышло еще хуже. Ка