— Благодарю вас, — сказал пристав. — Пользуясь вашим позволением, миледи, я, конечно, испытаю первый способ. Останется ли мисс Вериндер в Фризингалле, или вернется сюда, я во всяком случае предлагаю учредить неотступный надзор за всеми ее поступками, за людьми, с которыми она будет иметь сношения, за ее прогулками верхом или пешком, и за ее корреспонденцией.
— Далее что? — спросила моя госпожа.
— Далее, — отвечал пристав, — я буду просить вашего позволения поместить к вам на место Розанны Сперман женщину, привыкшую к тайным следствиям и за скромность которой я ручаюсь.
— Далее что? — спросила моя госпожа.
— Последнее мое предложение, — продолжал пристав, — состоит в том, чтобы послать одного из моих сослуживцев в Лондон для сделки с тем закладчиком, который, как я упоминал выше, был знаком с Розанной Сперман, и которого имя, и адрес, будьте в этом уверены, миледи, были сообщены ею мисс Вериндер. Не отрицаю, что подобная мера потребует и времени, и денег; но результат ее верен. Мы со всех сторон оцепим Лунный камень и будем постепенно стягивать эту цепь до тех пор, пока не найдем алмаза в руках мисс Вериндер, предполагая, что она с ним не расстанется. Если же долги ее потребуют немедленной уплаты, и она решатся пожертвовать им, тогда товарищ мой встретит Лунный камень немедленно по прибытии его в Лондон.
Подобное предложение, касавшееся ее дочери, задело мою госпожу за живое, и она в первый раз сердито заговорила с приставом.
— Считайте ваше предложение отвергнутым по всем его пунктам, — сказала она, — и переходите к другому способу.
— Другой способ, — продолжал пристав, нимало не смущаясь, — заключается в том смелом опыте, о котором я уже упоминал выше. Мне кажется, я хорошо оценил характер мисс Вериндер. По моему мнению, она способна на смелый обман; но вместе с тем она слишком горяча и вспыльчива, слишком непривычна к фальши, чтоб быть лицемеркой в мелочах и уметь себя сдерживать при всяком возбуждении. Чувства ее в продолжение этого следствия неоднократно брали верх над ей волей, даже в то время, когда ее собственный интерес требовал, чтоб она их скрывала. Имея в виду действовать на эту особенность ее характера, я готовлю ей внезапное потрясение, и при таких обстоятельствах, которые заденут ее за живое. Иначе говоря, я хочу без всякого приготовления объявить мисс Вериндер о смерти Розанны Сперман — в надежде, что ее лучшие чувства понудят ее к призванию. Не согласитесь ли вы, миледи, на эту меру?
Не умею рассказать вам, как удивила меня моя госпожа. Она без запинки отвечала ему: «Пожалуй, я согласна».
— Кабриолет готов, — сказал пристав. — Итак, позвольте пожелать вам доброго, утра, миледи.
Но в эту минуту госпожа моя подняла руку и знаком остановила его у двери.
— Вы предполагаете затронуть благородные чувства моей дочери, — сказала она. — Но я, как мать, требую права сама подвергнуть ее этому испытанию. Не хотите ли остаться здесь, пока я съезжу в Фризингалл?
В первый раз в жизни великий Кофф растерялся и, как самый обыкновенный смертный, онемел от удивления. Госпожа моя позвонила и велела приготовить себе непромокаемое платье. Дождь все еще продолжил лить, а закрытая карета, как вам известно, увезла мисс Рэйчел в Фризингалл. Я попробовал было убедить миледи, чтоб она не подвергала себя такой ненастной погоде, но это оказалось совершенно бесполезно! Тогда я попросил позволения сопровождать ее, чтобы держать по крайней мере над ее головой зонтик, но она и слушать ничего не хотела. Кабриолет был подан грумом.
— Можете быть уверены в двух вещах, — сказала миледи приставу Кофф, выходя в переднюю. — Во-первых, что я буду действовать на чувства мисс Вериндер так же решительно, как бы вы сделали это сами; во-вторых, что сегодня же, до отхода последнего вечернего поезда в Лондон, я лично или письменно уведомлю вас о результате этого опыта.
С этими словами она села в кабриолет, и взяв вожжи в руки, отправилась в Фризингалл.
XXI
Когда уехала моя госпожа, я вспомнил на досуге о приставе Коффе, который, сидя в уютном уголке передней, рылся в своей записной книге и саркастически подергивал губами.
— Что, или делаете свои заметки? — спросил я.
— Нет, — отвечал пристав Кофф, — смотрю, какое следственное дело стоит теперь на очереди.
— О! — воскликнул я. — Неужто вы думаете, что здесь все уже кончено?
— Я думаю, во-первых, — отвечал пристав, — что леди Вериндер одна из умнейших женщин в Англии, а во-вторых, что розами приятнее заниматься нежели алмазом. Где садовник, мистер Бетередж?
Я видел, что от него не добьешься более ни слова насчет Лунного камня. Он утратил всякий интерес к следствию и пошел искать садовника. Час спустя из оранжереи уже послышалась их нескончаемые споры о шиповнике.
Между тем мне предстояло осведомиться, не изменил ли мистер Франклин своего решения уехать с послеобеденным поездом. Узнав о совещании, происходившем в комнате миледи, и об его исходе, он немедленно решился ждать новостей из Фризингалла. На всякого другого человека подобная перемена в планах не произвела бы никакого впечатления, но мистера Франклина она совершенно перевернула.
При таком излишке свободного времени, какой оставался у него впереди, он сделался неугомонен, и все его заграничные коньки повыскакали один за другом, как крысы из мешка.
Представляя собой нечто в роде хамелеона, у которого к существенным чертам английского характера примешивалась немецкие, английские, французские оттенки, он без устали сновал по всему дому, не имея на другой темы для разговора, кроме жестокого обращения с ним мисс Рэйчел, ни другого слушателя, кроме меня. Я, например, нашел его в библиотеке, сидящего под картой современной Италии. Не находя другого выхода из постигшего его горя, он старался по крайней мере излить его в словах.
— Я чувствую в себе много прекрасных стремлений, Бетередж, — сказал он, — но на что я обращу их теперь? Во мне есть зародыши многих превосходных качеств, которые могли бы развиться лишь при содействии Рэйчел! Но что я буду делать с ними теперь?
Затем он так красноречиво описал мне свои отвергнутые достоинства и потом стал так трогательно сокрушаться над своею судьбой, что я из всех сил придумывал, что бы мне сказать ему в утешение. Вдруг прошло мне в голову, что, в настоящем случае всего удобнее было бы пустить в ход Робинзона Крузо. Я поспешно заковылял в свою комнату и немедленно вернулся с этою бессмертною книгой. Глядь, а библиотека уже пуста. Только карта современной Италии уставилась на меня со стены, а я в свою очередь уставился на карту современной Италии. Заглянул в гостиную. Вижу, что на полу лежит платок мистера Франклина; ясное доказательство, что он недавно только промчался тут; но и пустая комната с своей стороны говорила также, что он уже направил свои шаги в другое место. Сунулся в столовую, и вижу, стоит Самуил с бисквитом и рюмкой хереса в руках, безмолвно вопрошая пустое пространство.
Только минуту тому назад мистер Франклин порывисто дернул за звонок, чтобы спросить себе прохладительного питья. Но в то время как Самуил со всех ног кинулся исполнять его приказание, а звонок продолжал еще звенеть и колебаться, мистер Блек был уже далеко. Нечего делать, я толкнулся в чайную, и тут-то наконец нашел мистера Франклина. Он стоял у окна, чертя гиероглифы по отпотевшему стеклу.
— Вас ждет херес, сэр, — сказал я. Но разговаривать с ним было, кажется, так же бесполезно, как и обращаться к одной из четырех стен; он погрузился в неизмеримую бездну своих размышлений, откуда не было никакой возможности извлечь его. «Как вы объясняете себе поведение Рэйчел, Бетередж?» был полученный мною ответ. Не зная, что сказать на это, я подал ему Робинзона Крузо, в котором, по моему твердому убеждению, нашлось бы нужное объяснение, если бы только он дал себе труд поискать его. Мистер Франклин закрыл Робинзона Крузо и тут же пустился в свою англо-германскую тарабарщину.
— Отчего же не вникнуть в это дело поглужбе? — сказал он, точно как будто и противной необходимости такого анализа. — На кой черт теряете вы терпение, Бетередж, когда только с помощью его мы можем добраться до истины. Не прерывайте меня. Поведение Рэйчел станет нам совершенно понятным, если, руководясь справедливостью, мы взглянем на дело сперва с объективной точка зрении, потом с субъективной, и наконец, в заключение, с объективно-субъективной. Что узнаем мы в таком случае? Что пропажа Лунного камня, случившаяся в прошлый четверг утром, повергла Рэйчел в состояние нервного раздражения, от которого она и до сих пор еще не оправилась. Надеюсь, что пока вам нечего возражать против моего объективного взгляда. Прекрасно, так не прерывайте же меня. Раз убедившись в состоянии нервного раздражения Рэйчел, могли ли мы ждать, чтобы поведение ее с окружающими осталось таким, каким оно было при других обстоятельствах? Объясняя таким образом ее поступки на основании ее внутренних ощущений, до чего доходим мы? Мы доходим до субъективной точки зрения. Да лучше, и не пытайтесь оспаривать меня, Бетередж. Хорошо; что же дальше? Боже праведный! Само собою разумеется, что отсюда проистекает объективно-субъективный взгляд на дело. Рэйчел, собственно говоря, не Рэйчел, а отвлеченная личность. Но могу ли я оскорбиться несправедливым со мною обращением отвлеченной личности? Само собою разумеется, что нет. При всем вашем неблагоразумии, Бетередж, вряд ли и вы обвините меня в подобной щепетильности. Ну, и что же можно из всего этого вывесть? То, что назло нашим проклятым узким английским воззрениям и предрассудкам, я чувствую себя совершенно спокойным и счастливым. Где же мой херес?
Голова моя между тем до того отупела, что я сам не мог различать: моя ли это голова, или голова мистера Франклина. В этом жалком положении я приступил к исполнению трех, как мне казалось, чисто-объективных вещей. Во-первых, я принес мистеру Франклину его херес; потом удалился в свою комнату и, наконец, усладил свою душу наиприятнейшею и наиуспокоительнейшею трубочкой, какую я когда-либо выкуривал в своей жизни. Не думайте однако, чтоб я так дешево отделался от мистера Франклина. Из чайной заглянув в переднюю, он, наконец, пустился в людскую, и ощутив запах моей трубки, вдруг вспомнил, что он перестал курить из глупой уступчивости желаниям мисс Рэйчел. В одно мгновение ока он влетел ко мне с сигарочницей в руках и, с свойственным ему французским легкомыслием и остроумием, снова принялся развивать свою неисчерпаемую тему.