— Дайте-ка мне огня, Бетередж, — сказал он. — Можно ли допустить, чтобы человек, столько лет занимающийся курением табаку, как я, не открыл до сих пор на дне сигарочницы целой системы обращения мужчин с женщинами? Следите за мной неуклонно, и я докажу вам это в двух словах. Представьте себе, что вы выбираете сигару, закуриваете ее, а она обманывает ваши ожидания. Что вы делаете в таком случае? Вы бросаете ее и берете другую. Теперь заметьте применение этого правила к женщинам! Вы выбираете женщину, стараетесь сблизиться с ней, а она разбивает ваше сердце. Безумец! воспользуйтесь наставлениями вашей сигарочницы. Бросьте ее, и возьмите другую!
Услыхав это, я покачал головой. Ловко было придумано, нечего сказать; но мой собственный опыт противоречил этой системе.
— При жизни покойной мистрис Бетередж, — сказал я, — мне часто хотелось применить к делу вашу философию, мистер Франклин. Но, к сожалению, закон настаивает на том, чтобы раз выбрав себе сигару, вы докуривали ее до конца, — и говоря это, я подмигнул ему глазом.
Мистер Франклин расхохотался, и мы оба остались в игривом настроении двух веселых сверчков, до тех пор, пока не заговорила в нем новая сторона его характера. В такой-то беседе проводили мы время с моим молодым господином в ожидании новостей из Фризингалла (между тем как пристав Кофф вед с садовником нескончаемые споры о розах).
Кабриолет вернулся домой целым получасом ранее, нежели я ожидал. Решившись на время остаться в доме своей сестры, миледи прислала с грумом два письма, из которых одно было адресовано к мистеру Франклину, а другое ко мне.
Я отослал письмо мистера Франклина в библиотеку, куда он вторично забрел, бесцельно снуя по дому; свое же прочитал у себя в комнате. При вскрытии пакета, я выронил оттуда банковый билет, который известил меня (прежде нежели я узнал содержание письма), что увольнение пристава Коффа от производства следствия о Лунном камне было уже теперь делом решенным.
Я послал сказать приставу, что желаю немедленно переговорить с ним. Он явился на мой зов из оранжереи под впечатлением своих споров с садовником и объявил, что мистер Бегби не имеет, да никогда и не будет иметь себе соперника в упрямстве. Я просил его позабыть на время эти пустяки и обратить свое внимание на дело поистине серьезное. Тогда только он заметил письмо, которое я держал в руках.
— А! — сказал он скучающим голосом, — вы, вероятно, получили известие от миледи. Имеет ли оно какое-либо отношение ко мне, мистер Бетередж?
— А вот судите сами, мистер Кофф.
Сказав это, я принялся (с возможною выразительностью и скромностью) читать письмо госпожи моей.
«Добрый мой Габриель, прошу вас передать приставу Коффу, что я исполнила данное ему обещание по поводу Розанны Сперман. Мисс Вериндер торжественно объявила мне, что с тех пор как эта несчастная девушка поступила в дом наш, она ни разу не имела с ней никаких тайных разговоров. Они даже случайно не встречались в ту ночь, когда произошла пропажа алмаза, и между ними не было никаких сношений с четверга утром, когда поднялась в доме тревога, и до нынешней субботы, когда мисс Вериндер уехала после полудня из дому. Вот что узнала я от дочери в ответ на мое внезапное и краткое объявление ей о самоубийстве Розанны Сперман».
Тут я остановился, и, взглянув на пристава Коффа, спросил его, что думает он об этой части письма?
— Я только оскорбил бы вас, если бы высказал вам мое мнение, — отвечал пристав. — Продолжайте, мистер Бетередж, прибавил он с самым убийственным хладнокровием, — продолжайте.
Когда я вспомнил, что этот человек только что имел дерзость упрекнуть нашего садовника в упрямстве, то мне, признаюсь, захотелось, вместо того чтобы продолжать письмо, хорошенько отделать его по-своему. Но наконец христианское смирение мое одержало верх, и я неуклонно продолжал чтение письма миледи.
«Обратившись к чувствам мисс Вериндер, так, как желал этого господин пристав, я потом заговорила с ней по внушению моего собственного сердца, что должно было подействовать на нее гораздо сильнее. Еще в то время когда дочь моя не покидала родительского крова, я при двух различных обстоятельствах предостерегала ее, что она подвергнет себя самым унизительным подозрениям. Теперь же, я откровенно рассказала ей насколько сбылись мои опасения.
Торжественно уверив меня в искренности своих слов, дочь мои заявила, во-первых, что у нее нет никаких тайных долгов; а во-вторых, что алмаз не был в ее руках с тех самых пор, когда, ложась спать во вторник ночью, она положила его в свой индийский шкапик; на этом и остановилось признание моей дочери. Она хранит упорное молчание, когда я спрашиваю ее, не может ли она разъяснить тайну пропажи алмаза, и плачет, когда я прошу ее хоть ради меня оставить свою скрытность. — «Настанет время, говорит она, когда вы узнаете, почему я остаюсь равнодушна к обращенным против меня подозрениям, и почему я отказываюсь довериться даже вам. Поступки мои могут только вызвать сострадание моей матери, но я никогда не заставлю ее краснеть за меня». — Вот подлинные слова моей дочери.
«После всего происшедшего между мной и приставом, я считаю необходимым, несмотря на то, что он человек совершенно нам посторонний, сделать ему известным, равно как и вам, мой добрый Бетередж, ответ мисс Вериндер. Прочтите ему это письмо и передайте ему прилагаемый банковый билет. Отказываясь от его услуг, я должна прибавить, что отдаю полную справедливость его уму и честности, хотя я более чем когда-либо убеждена, что обстоятельства ввели его в глубокое заблуждение относительно этого дела».
Тем и оканчивалось письмо миледи. Прежде нежели передать приставу банковый билет, я спросил его, не сделает ли он каких-нибудь замечаний по поводу высказанных моею госпожой мнений.
— Делать замечание о деле, которое мною оставлено, мистер Бетередж, — не входит в мои обязанности, — отвечал он.
— Так верите ли вы по крайней мере хоть в эту часть письма миледи? — спросил я, с негодованием перебрасывая ему через стол банковый билет.
Пристав взглянул на него и приподнял свои мрачные брови, в знак удивление к великодушию моей госпожи.
— Это такая щедрая плата за потраченное мною время, — сказал он, — что и считаю себя в долгу у миледи. Я запомню стоимость этого билета, мистер Бетередж, и при случае постараюсь расквитаться.
— Что вы хотите сказать этим? — спросил я.
— То, что миледи очень ловко устроила дела на время, — сказал пристав, — но что эта семейная тайна принадлежит к числу таких неурядиц, которые снова могут возникнуть, когда коего менее ожидают этого. Посмотрите, сэр, что не пройдет двух-трех месяцев, как Лунный камень опять задаст вам дела.
Смысл и тон этих слов можно было объяснить следующим образом. Из письма госпожа моей мистер Кофф усмотрел, что мисс Рэйчел оказалась настолько упорною, что не уступила самым настойчивым просьбам своей матери и даже решилась обмануть ее (и при каких обстоятельствах, как подумаешь) целым рядом гнуснейших выдумок. Не знаю, как бы другие на моем месте возражали приставу; я же без церемонии отвечал ему так:
— Я смотрю на ваше последнее замечание, пристав Кофф, как на прямое оскорбление для миледи и ее дочери!
— Смотрите на него лучше, мистер Бетередж, как на сделанное вам предостережение, и вы будете гораздо ближе к истине.
Уже, и без того раздраженный его замечаниями, я окончательно замолчал после этой дьявольски-откровенной выходки.
Я подошел к окну, чтобы несколько поуспокоиться. Дождь перестал, и как бы вы думала, кого я увидал на дворе? Самого мистера Бегби, садовника, который ожидал случая снова вступать с приставом Коффом в состязание о шиповнике.
— Передайте мое нижайшее почтение господину приставу, — сказал мистер Бегби, увидав меня в окне, — и скажите ему, что если он согласен прогуляться до станции железной дороги, то мне было бы весьма приятно сопутствовать ему.
— Как! — воскликнул пристав, из-за моего плеча, — неужто вы еще не убедились моими доводами?
— Черта с два, очень я убедился! — отвечал мистер Бегби.
— В таком случае я пройдусь с вами до станции! — сказал пристав.
— Так мы встретимся у ворот! — заключил мистер Бегби.
Я был очень рассержен, как вам известно, читатель, но спрашиваю вас: чей гнев устоял бы против подобной смешной выходки? Перемена, происшедшая внутри меня, не ускользнула от наблюдательности пристава Коффа, и он постарался поддержать это благотворное настроение кстати вставленным словцом.
— Полно! полно! — сказал он, — отчего вы, по примеру миледи, не считаете моего взгляда на дело ошибочным? Почему бы вам не утверждать, что я впал в величайшее заблуждение?
Несмотря на явную насмешку, которая проглядывала в этом предложении пристава Коффа, мысль следовать во всем примеру миледи так льстила мне, что волнение мое постепенно утихло: я снова пришел в нормальное состояние, и с величайшим презрением готов был встретить всякое постороннее мнение о мисс Рэйчел, если бы только оно противоречило мнению миледи или моему собственному.
Одного не в силах я был сделать: это воздержаться от разговора о Лунном камне! Конечно, благоразумнее было бы вовсе не затрагивать этого предмета, но что же вы хотите! Добродетели, которые украшают современное поколение, не были в ходу в мое время. Пристав Кофф задел меня за живое, и хотя я и смотрел на него с презрением, однако чувствительное место все-таки болело. Кончилось тем, что я умышленно навел его на разговор о письме миледи.
— Хотя в уме моем нет и тени сомнения, — сказал я, — но вы не смущайтесь этим! продолжайте так, как бы говорили с человеком совершенно доступным вашим доводам. Вы думаете, что не следует верить мисс Рэйчел на слово и утверждаете, будто мы снова услышим о Лунном камне. Поддержите же ваше мнение, пристав, — заключил я веселым голосом, — поддержите же ваше мнение фактами.
Вместо того чтоб обидеться моими словами, пристав Кофф схватил мою руку и так усердно пожимал ее, что у меня пальцы захрустела.