— Минуту тому назад, — продолжала она, — мы говорили с вами об известного рода толках, распространенных в публике. — Скажите же мне откровенно, Годфрей, говорит ли хоть кто-нибудь, что драгоценность мистера Локера есть не что иное как Лунный камень?
При имени индийского алмаза мой прелестный друг заметно изменился в лице. Он покраснел, мгновенно утратив свойственную ему приятность манер, эту главную украшающую его прелесть. В нем заговорило благородное негодование.
— Они действительно предполагают это, — отвечал он. — Некоторые люди, не колеблясь, обвиняют даже мистера Локера во лжи, которою он старается будто бы замаскировать свои тайные интересы. Он не раз объявлял торжественно, что вовсе не знал о существовании Лунного камня, до приключения своего на площади Альфреда. А низкие люди эти совершенно бездоказательно утверждают, что у него есть свои причины скрывать истину, и отказываются верить его клятвам. Постыдно! Безбожно!
Во все время его разговора Рэйчел не спускала с него странного, непонятного для меня взгляда. Но лишь только он замолчал, как она заговорила в свою очередь.
— Принимая в расчет, Годфрей, что знакомство ваше с мистером Локером есть не более как случайная встреча, я нахожу, что вы слишком горячо вступаетесь на него.
Даровитый друг мой отвечал ей истинно по-евангельски; в жизнь мою не слыхала подобного ответа.
— Мне кажется, Рэйчел, — сказал он, — что я всегда горячо вступаюсь за угнетенных.
Тон, которым произнесены были эти слова, право, способен был тронуть самый камень. Но, Боже мой, что такое твердость камня в сравнении с твердостью ожесточенного человеческого сердца! Она злобно засмеялась. Я краснею от стыда за нее, — она засмеялась ему прямо в лицо.
— Приберегите свое красноречие, Годфрей, для благотворительных дам вашего комитета, — сказала она. — Я уверена, что толки, осуждавшие мистера Локера, не пощадили и вас.
При этих словах сама тетушка пробудилась от своего оцепенения.
— Милая Рэйчел, увещевала она ее, — по какому праву говоришь ты это?
— Слова мои не имеют дурного намерения, мамаша, — отвечала она, — я напротив, желаю ему добра. Потерпите немножко, а вы сами это увидите.
Она посмотрела на мистера Годфрея, и во взгляде ее выразилось нечто похожее на сострадание. Она дошла даже до такой несвойственной женщине нескромности, что взяла его за руку.
— Я уверена, — сказала она, — что я отгадала настоящую причину, почему вы так неохотно говорите об этом деле при мне и мамаше. По несчастному совпадению обстоятельств, общественное мнение связало ваше имя с именем мистера Локера. Вы уже рассказали мне, что говорит молва про него; раскажите же в свою очередь то, что говорит она про вас?
Но и в одиннадцатый час дорогой мистер Годфрей, вечно готовый добром платить за зло, еще раз попробовал пощадить ее.
— Не расспрашивайте меня, Рэйчел, — сказал он. — Об этом лучше вовсе забыть, право лучше.
— Я хочу это знать! — закричала она неистовым, громким голосом.
— Говорите, Годфрей! — умоляла моя тетушка. — Ничто так не вредно для нее, как настоящее ваше молчание.
Прекрасные глаза мистера Годфрея наполнились слезами. Он бросил на нее последний умоляющий взгляд и затем проговорил роковые слова:
— Слушайте же, Рэйчел, молва говорит, что Лунный камень заложен мистеру Локеру, и что заложил его я.
Она с криком вскочила со стула и так дико начала озираться, то на тетушку, то на мистера Годфрея, что я, право, сочла ее за сумасшедшую.
— Не говорите со мной! Не прикасайтесь ко мне, — воскликнула она, убегая от нас в дальний угол комнаты (словно преследуемый зверь). — Это моя вина, и я же сама должна исправить ее. Я пожертвовала собой, я имела право сделать это, если хотела. Но смотреть равнодушно, как гибнет невинный человек; хранить тайну и тем самым позорить его доброе имя, — о, Боже правый, это слишком ужасно! это просто невыносимо!
Тетушка приподнялась было наполовину с своего кресла, но внезапно опять опустилась в него и потихоньку подозвав меня к себе, указала на маленькую скляночку, лежавшую в ее рабочей корзинке.
— Скорее, — прошептала они. — Дайте мне шесть капель в воде, да постарайтесь, чтобы Рэйчел этого не видала.
При других обстоятельствах я нашла бы это весьма странным; но тогда не время было рассуждать, нужно было скорее давать лекарство. Дорогой мистер Годфрей бессознательно помогал мне укрываться от взоров Рэйчел, утешая ее на другом конце комнаты.
— Уверяю вас, что вы преувеличиваете дело, — говорил он. — Моя репутация стоит так высоко, что подобные глупые, скоропреходящие сплетни не могут повредить ей. Все забудется через неделю. Не станем же и мы более возвращаться к этому предмету.
Но даже подобное великодушие не тронуло ее, и она продолжала свое, еще с большим против прежнего остервенением.
— Я хочу положить этому конец, — сказала она. — Мамаша! слушайте, что я скажу. Слушайте и вы, мисс Клак! Я знаю, чья рука похитила Лунный камень. Я знаю, — она сделала особенное ударение на этих словах и в бешенстве топнула ногой. — Я знаю, что Годфрей Абльвайт невинен! Ведите меня к судье, Годфрей! Ведите меня к судье, и я поклянусь ему в том!
Тетушка схватила меня за руку и прошептала:
— Загородите меня на минутку от Рэйчел.
Синеватый оттенок, появившийся на ее лице, испугал меня.
— Капли восстановят меня через минуту или две, — сказала она, заметя мое смущение, и закрыв глаза, стала ожидать действие лекарства.
Между тем как это происходило на одном конце комнаты, на другом, в то же самое время, дорогой мистер Годфрей продолжил свои кроткие увещания.
— Вам не следует публично являться в подобное место, — сказал он. — Ваша репутация, дорогая Рэйчел, слишком чиста и священна для того чтобы можно было шутить ею.
— Моя репутация! — воскликнула она, разразившись смехом. — Как, Годфрей, разве вы не знаете, что и меня обвиняют не менее вас? Известный в целой Англии полицейский чиновник утверждает, что я украла свой собственный алмаз. Спросите его, с какою целью я это сделала, и он ответит вам, что я заложила Лунный камень для того, чтоб уплатить свои тайные долги! — Она замолчала, кинулась на другой конец комнаты и упала на колени, у ног своей матери. — О, мамаша! мамаша! мамаша! Не сумасшедшая ли я, что даже и теперь отказываюсь открыть всю истину! Не правда ли?
Слишком взволнованная, чтобы заметить положение своей матери, она в одну минуту опять вскочила на ноги и возвратилась к мистеру Годфрею.
— Я не допущу, чтобы вас, или другого невинного человека, обвинили и бесчестили через мою же вину. Если вы отказываетесь вести меня к судье, то напишите на бумаге заявление о своей невинности, и я подпишу под ним свое имя. Сделайте это, Годфрей, или же я опубликую это в газетах, я прокричу об этом на улицах!
Не заговорил ли в ней голос пробудившейся совести? Нет, то был не более как истерический припадок. Чтоб успокоить ее, снисходительный мистер Годфрей взял лист бумаги и написал требуемое заявление. Она подписала под ним свое имя с лихорадочною торопливостью.
— Показывайте это везде, Годфрей, не смущаясь мыслию обо мне, — сказала она, отдавая ему бумагу. — Мне кажется, что я до сих пор не умела ценить вас как следует. Вы великодушнее и лучше, нежели я думала. Приходите к нам, когда вы будете свободны, и я постараюсь исправить то зло, которое я вам сделала.
Она подала ему руку. Увы, вашей греховной природе! Увы, мистеру Годфрею! Он до того забылся, что не только поцеловал ее руку, но даже и голосу своему придал необыкновенную мягкость и кротость, что в данном случае развилось общению с грехом.
— Я приду, моя дорогая, — отвечал он, — только с тем условием, чтобы не было и помину об этом ненавистном предмете.
Никогда еще наш христианин-подвижник не представлялся мне в менее благоприятном свете, как на этот раз.
Все еще безмолвствовали после его ответа, как вдруг сильный удар в парадную дверь заставил нас встрепенуться. Я взглянула в окно: около дома нашего стоял воплощенный грех, суетность и соблазн, изображаемые каретой с лошадьми, напудренным лакеем и тремя дамами в самых шикарных, ухарских нарядах.
Рэйчел встала с своего места и старалась оправиться.
— За мной заехали, мамаша, чтобы вести меня на цветочную выставку, — сказала она, подойдя к своей матери. — Одно словечко, мамаша, прежде чем я уеду: не огорчила ли я вас, окажите, нет?
Сама не знаю, сожалеть ли нам или порицать такой отупение нравственных чувств и такой неуместный вопрос после всего происшедшего? Я охотнее склоняюсь к милосердию. Так пожалеем же ее!
Капли между тем произвели свое действие, и прежний цвет лица моей бедной тетушки совершенно восстановился.
— Нет, нисколько, душа моя, — отвечала она. — Ступай с нашими друзьями и веселись как можно больше.
Рэйчел остановилась и поцеловала свою мать. Я же между тем отошла от окна и стала неподалеку от двери, к которой она направлялась. Новая перемена произошла опять в Рэйчел: она была вся в слезах. Я с участием посмотрела на это минутное смягчение ее ожесточенного сердца и почувствовала сильное желание сказать при этом случае несколько торжественных поучительных слов. Увы! мое сердечное сочувствие только оскорбило ее.
— Кто вас просит сожалеть обо мне? — язвительно прошептала она, подходя к двери. — Разве вы не видите, как я счастлива, Клак? Я еду на цветочную выставку и у меня есть шляпка, лучшая в целом Лондоне.
Она дополнила свою глупую выходку, послав мне поцелуй по воздуху, и вышла из комнаты.
Очень желала бы я выразить словами то сострадание, которое возбудила во мне эта несчастная, и неблаговоспитанная девушка. Но мой запас слов также беден, как и запас денег, а потому я скажу только одно, что сердце мое обливалось за нее кровью.
Подойдя снова к креслу тетушки, я заметила, что дорогой мистер Годфрей втихомолку ищет чего-то во всех углах комнаты. Прежде нежели я могла предложить ему свою помощь, он нашел уже то, чего искал, и вернулся к тетушке и ко мне, держа в одной руке удостоверение в своей невинности, в другой коробочку спичек.