— Маленький заговор! дорогая тетушка, — сказал он. — Безгрешный обман, милая мисс Клак, — обман, которые мы, конечно, извините, несмотря на всю вашу высокую нравственную прямоту. Оставьте Рэйчел в той уверенности, будто я воспользовался благородным самопожертвованием, внушавшим ей мысль оправдать меня перед лицом света, и будьте свидетельницами того, что в вашем присутствии, не выходя из дому, я уничтожаю эту бумагу, — он поджег ее спичкой и положил на подоконник, стоявший на столе. — Всякая неприятность, которую, быть может, мне придется перенести на себе, — заметил он, — ничто в сравнении с необходимостию предохранить ее непорочное имя от заразительного соприкосновения с светом. Смотрите же сюда! Мы обратили эту бумагу в маленькую безвредную кучку пепла, и наша дорогая, восторженная Рэйчел никогда и не узнает о том, что мы сделали! Ну, как же вы чувствуете себя теперь, мои неоцененные друзья, как вы себя чувствуете? Что до меня касается, то у меня на сердце так же легко и радостно, как и на сердце младенца.
Он озарил нас своею прекрасною улыбкой и протянул одну руку тетушке, а другую мне. Я была до того растрогана его благородным поступком, что не могла говорить и закрыла глаза, и предавшись духовному самозабвению, поднесла его руку к своим губам. Он прошептал мне тихий, нежный упрек. О, восторг! чистый, неземной восторг, объявший мою душу! Сама не помню, где и на чем я сидела, углубившись в свои собственные возвышенные чувства. Когда я открыла глаза, мне показалось, что я снова спустилась с неба на землю. В комнате никого не было, кроме тетушки; он уже ушел!
На этом месте я желала бы остановиться; я желала бы закончить свое существование рассказом о благородном поступке мистера Годфрея. Но, к несчастию, непреклонный стимул, в виде банкового билета мистера Блека, осуждает меня на долгое, долгое повествование. Печальные открытия, которые должны были обнаружиться в понедельник, во время моего пребывания в Монтегю-Сквере, еще не пришли к концу.
Оставшись вдвоем с леди Вериндер, я естественно завела разговор о ее здоровье, осторожно намекая на необъяснимую заботливость, с которою она старалась скрывать от своей дочери и нездоровье свое, а употребляемое против него лекарство.
Ответ тетушки чрезвычайно удивил меня.
— Друзилла, — сказала она (если я забыла упомянуть, что меня зовут Друзиллой, то позвольте же исправить эту ошибку), — вы затрагиваете совершенно неумышленно, я уверена в том, весьма грустный вопрос.
Я немедленно встала со стула. Деликатность внушила мне один исход из этого положения: мне оставалось извиниться перед тетушкой и затем уйти. Но леди Вериндер остановила меня, и настояла на том, чтоб я опять заняла свое место.
— Вы подстерегли тайну, — сказала она, — которую я доверила своей сестре, мистрис Абльвайт, адвокату своему, мистеру Броффу, и никому более. Я могу вполне довериться им двоим, и знаю, что могу положиться и на вашу скромность, рассказав вам все обстоятельства дела. Свободны ли вы, Друзилла, и можете ли посвятить мне ваше дообеденное время?
Лишнее будет упоминать здесь, что я предоставила свое время в полное распоряжение тетушки.
— В таком случае, — сказала она, — побеседуйте со мной еще часок. Я сообщу вам нечто весьма печальное для нас, а потом, если только вы не откажетесь содействовать мне, попрошу вас об одном одолжения.
Опять лишнее говорить, что я не только не отказалась, но, напротив, с величайшей готовностию вызвалась служить тетушке.
— Следовательно, — продолжила она, — вы подождете мистера Броффа, которые должен приехать сюда к пяти часам, и будете присутствовать в качестве свидетеля, когда я стану подписывать свое духовное завещание?
Ея духовное завещание! Тут вспомнила я про капли, лежавшие в ее рабочей корзинке; вспомнила и про синеватый оттенок, замеченный мною в лице тетушки. Пророческий свет, — свет, выходящий из глубины еще невырытой могилы, торжественно озарил мой ум, и тайна моей тетки перестала быть тайной.
III
Почтительное участие к бедной леди Вериндер не дозволило мне даже и намекнуть на то, что я угадала грустную истину, пока она сама не заговорит об этом. Я молча выждала ее доброй воли и мысленно, подобрав на всякий случай несколько ободрительных слов, чувствовала себя готовою к исполнению всякого долга, который мог призвать меня, как бы ни был он тягостен.
— Вот уже несколько времени, Друзилла, как я не на шутку больна, — начала тетушка, — и, странно сказать, сама этого не знала.
Я подумала о том, сколько тысяч погибающих ближних в настоящую минуту не на шутку больны духом, сами того не зная; и мне сильно сдавалось, что бедная тетушка, пожалуй, в том же числе.
— Так, милая тетушка, — грустно проговорила я, — так!
— Я привезла Рэйчел в Лондон, как вам известно, с тем, чтобы посоветоваться с врачами, — продолжала она, — я сочла за лучшее пригласить двух докторов.
Двух докторов! И, увы мне! (в положении Рэйчел) ни одного священника!
— Так, милая тетушка, — повторила я, — так!
— Один из медиков, — продолжила тетушка, — мне вовсе не был знаком. Другой, старый приятель моего мужа, ради его памяти, всегда принимал во мне искреннее участие. Прописав лекарство Рэйчел, он выразил желание поговорить со мной с глазу на глаз в другой комнате. Я, разумеется, ожидала каких-нибудь особенных предписаний относительно ухода за болезнию дочери. К удивлению моему, он озабоченно взял меня за руку и сказал: «Я все смотрел на вас, леди Вериндер, как по профессии, так и с личным участием. Вы сами, кажется, гораздо больше дочери нуждаетесь в совете медика». Он порасспросил меня, чему я сначала не придавала большой важности, пока не заметила, что ответы мои его встревожили. Кончилось тем, что он взялся посетить меня с своим приятелем, медиком, на другой день и в такой час, когда Рэйчел не будет дома. Результатом этого визита, сообщенным мне с величайшею деликатностью и осторожностью, было убеждение обоих докторов в ужасной, невознаградимой запущенности моей болезни, развившейся ныне за пределы их искусства. Более двух лет страдала я скрытою болезнью сердца, которая, без всяких тревожных признаков, мало помалу, безнадежно уходила меня. Быть может, я проживу еще несколько месяцев, быть может, умру, не дождавшись следующего утра, — положительнее этого доктора не могли и не решались высказаться. Напрасно было бы уверять, мой друг, что я обошлась без горьких минут с тех пор, как истинное мое положение стало мне известным. Но теперь я легче прежнего покоряюсь моей судьбе и стараюсь по возможности привести в порядок земные дела. Пуще всего мне хотелось бы, чтобы Рэйчел оставалась в неведении истины. Узнав ее, она тотчас припишет расстройство моего здоровья этой передряге с алмазом и станет горько упрекать себя, бедняжка, в том, что вовсе не ее вина. Оба медика согласны, что недуг начался года два, если не три, тому назад. Я уверена в том, что вы сохраните мою тайну, Друзилла, так же как и в том, что вижу в лице вашем искреннюю печаль и участие ко мне.
Печаль и участие! Да можно ли ждать этих языческих чувств от английской женщины-христианки, укрепленной на якоре веры!
Бедная тетушка и не воображала, каким ливнем ревностной благодарности переполнилось мое сердце по мере того, как она досказывала свою грустную повесть. Вот, наконец, открывается предо мной то поприще, на котором я могу быть полезною! Вот возлюбленная родственница и погибающий ближний, накануне великого пременения вовсе к нему неприготовленная, но наставленная, — свыше наставленная, — открыться в своем положении предо мной! Как описать мне ту радость, с которою я вспомнила ныне, что бесценных духовных друзей моих, на которых могу положиться, надо считать не единицами, не парами, а десятками и более. Я заключала тетушку в объятия: теперь моя нежность, выступавшая через край, не могла удовлетвориться чем-либо менее объятия. «О, каким неописанным счастием вдохновляете вы меня!», ревностно проговорила я: «сколько добра я вам сделаю, милая тетушка, прежде чем мы расстанемся!» Сказав несколько серьезных слов в виде вступительного предостережения, я указала ей троих из моих друзей, равно упражнявшихся в делах милосердия с утра до ночи по всему околотку, равно неутомимых на увещание, равно готовых с любовью приложить к делу свои дарование по одному моему слову. Увы! результат вышел далеко не ободрителен. Бедная леди Вериндер казалась озадаченною, испуганною, и на все, что я ни говорила ей, — отвечала часто светским возражением, будто не в силах еще видеться с чужими людьми. Я уступила, но только на время, разумеется. Обширная моя опытность (в качестве чтеца и посетительницы, под руководством не менее четырнадцати духовных друзей, считая с первого и до последнего) подсказала мне, что в этом случае требуется подготовка посредством книг. У меня была библиотека, составленная из сочинений как нельзя более соответствующих неожиданно постигшей меня заботе и как бы рассчитанных на то, чтобы пробудить, убедить, приготовить, просветить и укрепить мою тетушку. «Может быть, вы вздумаете почитать, милая тетушка?», сказала я как можно вкрадчивей. «Я бы вам принесла своих собственных, бесценных книжек? С загнутыми страницами в надлежащем месте, тетушка, и с отметками карандашом там, где вам следует приостановиться, и спросить себя: не относится ли это ко мне?» Но даже эта простая просьба, — так безусловно язычески влияет свет, — по-видимому, пугала тетушку. «По возможности, Друзилла, я сделаю все угодное вам», — сказала она с видом удивления, который был и поучителен, и ужасен. Нельзя было терять на минуты. Часы на камине показывали, что я как раз только успею сбегать домой, запасшись первым отделением избранных сочинений (ну, хоть одною дюжинкой) и вернуться вовремя, чтобы принять адвоката и засвидетельствовать завещание леди Вериндер. Обещав наверное возвратиться к пяти часам, я вышла из дому и отправилась по делам милосердия.
Когда дело идет о моих собственных интересах, я при переезде с места на место смиренно довольствуюсь омнибусом. Позвольте дать вам понятие о моей ревности к интересам тетушки, упомянув, что в настоящем случае я провинилась в расточительности и взяла кеб.