— Может быть, вы часика через два почувствуете себя крепче, милая тетушка, — сказала я, — или завтра поутру, может быть, проснетесь, почувствуете, что вам чего-то недостает, и этот ничтожный томик, может быть, пригодится. Вы позволите мне оставить у вас книгу, тетушка? Едва ли доктор запретит и это!
Я сунула ее под подушку дивана, оставив несколько на виду, как раз подле носового платка и флакончика с солями. Как только ей понадобится тот или другой, рука ее тотчас и тронет книгу; а рано или поздно (кто знает?), может быть, и книга тронет ее. Распорядясь таким образом, я почла благоразумным удалиться. «Позвольте мне дать вам успокоиться, милая тетушка; завтра я опять побываю». Говоря это, я случайно взглянула в окно; оно было заставлено цветами в горшках и ящиках. Леди Вериндер, до безумия любя эти бренные сокровища, то и дело вставала и подходила к ним полюбоваться или понюхать. Новая мысль блеснула в моем уме. «Ах! позвольте мне сорвать один цветок?» сказала я, и таким образом, отстранив всякое подозрение, подошла к окну. Но вместо того чтобы взять один из цветков, я прибавила новый в форме другой книги из моего мешка, которую запрятала, в виде сюрприза тетушке, между роз и гераниумов. За тем последовала счастливая мысль, — почему бы не сделать этого для нее, бедняжки, во всех комнатах, куда она заходит? Я тотчас простилась, и пройдя залой, проскользнула в библиотеку. Самуил, взошедший наверх чтобы проводить меня, полагая, что я ушла, вернулся вниз. В библиотеке на столе я заметила две «забавные книги», рекомендованные богопротивным доктором. Я мигом скрыла их из виду под двумя изданиями из моего мешка. В чайной комнате пела в клетке любимая тетушкина канарейка. Тетушка всегда сама кормила эту птицу. На столе, как раз под клеткой, насыпано было канареечное семя. Я положила тут же и книгу. В гостиной представилось еще более удобных случаев опростать мешок. На фортепиано лежали любимые тетушкины ноты. Я сунула еще две книги и поместила еще одну во второй гостиной под неоконченным вышиваньем, над которым, как мне было известно, трудилась леди Вериндер. Из второй гостиной был выход в маленькую комнатку, отделенную от нее портьерой. Там на камине лежал тетушкин простенький, старомодный веер. Я развернула девятую книгу на самом существенном отрывке и заложила веером место заметки. Теперь возникал вопрос, идти ли наверх попробовать счастья в спальнях, без сомнения, рискуя на оскорбление, если особа в чепце с лентами случится на ту пору в верхнем отделении дома и встретит меня. Но что же до этого? Жалок тот христианин, который боится оскорблений. Я вошла наверх, готовая все вытерпеть. Там было тихо и пусто: прислуга, кажется, чайничала в это время. Тетушкина комната была первою. На стене против постели висел миниатюрный портрет покойного милого моего дядюшки, сэра Джона. Он, казалось, улыбался мне; он, казалось, — говорил: «Друзилла! положите книгу». По бокам тетушкиной постели стояли столики. Она плохо спала, и по ночам ей то и дело надобилась, — а может быть, ей только казалось, что надобится, — разные разности. С одного боку я положила книгу возле спичечницы, а с другого под коробку с шоколатными лепешками. Понадобится ли ей свеча, или лепешка, ей тотчас попадется на глаза или под руку драгоценное издание и скажет ей с безмолвным красноречием: «коснись меня! коснись!» На две моего мешка оставалась лишь одна книга, и только одна комната оставалась неосмотренною, — ванная, в которую ход был из спальни. Я заглянула в нее, и святой, внутренний, никогда не обманывающий голос шепнул мне, — ты всюду приготовила ей встречи, Друзилла; приготовь ей встречу в ванне, и труд твой окончен. Я заметила блузу, брошенную на кресле. Она была с карманом, и в этот-то карман я положила последнюю книгу. Можно ли выразить словами отменное чувство исполненного долга, с которым я выскользнула из дому, никем незамеченная, и очутилась на улице с пустым мешком под мышкой? О вы, светские друзья, гоняющиеся за призраком удовольствия в греховном лабиринте развлечений, как легко и доступно счастье, если вы только захотите быть добрыми! В этот вечер, укладывая свои вещи, и размышляя об истинных богатствах, рассыпанных столь щедрою рукой по всему дому моей богатой тетушки, я чувствовала себя в такой дали от всяких горестей, как будто я снова стала ребенком. У меня было так легко на душе, что я запела стих Вечернего Гимна. У меня было так легко на душе, что я заснула, не допев другого стиха; точно детство вернулось, полнейшее детство!
Так я провела благодатную ночь. Какою молодою чувствовала я себя, просыпаясь на следующее утро! Я могла бы прибавить: какою молодою казалась я, если б я была способна остановиться на чем-либо, касающемся моего бренного тела! Но я не способна к этому, — и ничего не прибавляю.
Когда пришло время завтрака, — не ради чревоугодия, но для того чтобы вернее застать тетушку, — я надела шляпу, собираясь на Монтегю-Сквер. Но в ту минуту, как я была уже готова, служанка при занимаемых мною нумерах заглянула в дверь и доложила: «слуга леди Вериндер желает видеть мисс Клак».
В то время моего пребывания в Лондоне я занимала нижний этаж. Входная зала была моею приемной. Очень маленькая, очень низенькая, весьма бедно меблированная, но зато какая чистенькая! Я выглянула в коридор, желая знать, который из лакеев леди Вериндер спрашивал меня. То был молодой Самуил, вежливый, румяный юноша, с кроткою наружностью и весьма обязательным обхождением. Я всегда чувствовала духовное влечение к Самуилу и желание попытать над ним несколько серьезных слов. Пользуясь этим случаем, я пригласила его в приемную.
Он вошел с огромным свертком под мышкой. Кладя его на пол, он, кажется, испугался своей ноши. «Поклон от миледи, мисс; и приказано сказать, что при этом есть письмо». Передав свое поручение, румяный юноша удивил меня своим видом: как будто ему хотелось убежать.
Я удержала его, предложив несколько ласковых вопросов. Можно ли будет повидать тетушку, зайдя на Монтегю-Сквер? Нет; она поехала кататься. С ней отправилась мисс Рэйчел; мистер Абльвайт также занял место в экипаже. Зная, в каком прискорбном запущении у милого мистера Годфрея дела по милосердию, я заходила весьма странным, что он поедет кататься, подобно праздным людям. Я остановила Самуила у двери и сделала еще несколько ласковых вопросов. Мисс Рэйчел собирается нынче вечером на бал, мистер Абльвайт располагает приехать к кофе и отправиться вместе с нею. На завтра объявлен утренний концерт, а Самуилу приказано взять места для многочисленного общества, в том числе и для мистера Абльвайта. «Того и гляди разберут все билеты, мисс, — проговорил невинный юноша, — если я не успею сбегать и захватить их поскорее»! С этими словами он убежал, а я снова осталась одна, занятая некоторыми тревожными мыслями.
Сегодня вечером назначено было чрезвычайное собрание Материнского Общества Детской Одежды, созванное нарочно в видах получение совета и помощи от мистера Годфрея. Но вместо того, чтобы поддержать наше братство при ошеломляющем притоке брюк, от которого маленькая наша община упала духом, он собирался пить кофе на Монтегю-Сквере и затем ехать на бал! Следующее утро было избрано для празднества в Обществе Надзора за Воскресными Подругами прислуги Британских Дам. Вместо того чтобы своим присутствием вдохнуть жизнь и душу этому ратующему учреждению, он связался с компанией мирян, отправляющихся на утренний концерт! Я спрашивала себя, что бы это значило? Увы! Это значило, что наш христианский герой являлся мне в новом свете и становился в уме моем одним из ужаснейших отступников новейшего времени.
Но возвратимся, однако, к рассказу о текущем дне. Оставшись одна в своей комнате, я весьма естественно обратила внимание на сверток, который так пугал румяного молодого лакея. Не прислала ли тетушка обещанного подарочка на память? И не облекся ли он в форму заношенных платьев, стертых серебряных ложек, или драгоценных камней в старомодной оправе, словом, чего-либо подобного? Готовая все принять не оскорбляясь, я развернула сверток, — и что же бросалось мне в глаза? Дюжина бесценных изданий, раскиданных мною накануне по всему дому; все они возвращались мне по приказу доктора! Как же было не трепетать юному Самуилу, когда он принес этот сверток в мою комнату! Как же было не бежать ему, исполнив это несчастное поручение! Что касается письма тетушки, то она, бедняжка, просто уведомляла меня, что не смеет ослушаться своего врача. Что теперь предстояло делать? При моих сведениях и правилах, я не колебалась ни минуты.
Однажды укрепленный сознанием, однажды ринувшись на поприще очевидной пользы, христианин никогда не уступает. Ни общественные, ни домашние влияния не производят на нас ни малейшего впечатления, как скоро мы приступили к исполнению того к чему мы призваны. Пусть результатом нашей миссии будут налоги, пусть результатом ее будет мятеж, пусть результатом ее будет война; мы продолжаем свое дело, не обращая внимания ни на какие человеческие соображения, которые двигают внешним миром; мы выше разума; мы за пределами смешного; мы ничьими глазами не смотрим, ничьими ушами не слушаем, ничьим сердцем не чувствуем, кроме собственных. Дивное, славное преимущество! А как его добиться? О, друзья мои, вы могли бы избавить себя от бесполезного вопроса! Мы одни только и можем добиться его, потому что одни мы всегда правы.
Что же касается заблудшей моей тетушки, то форма, в которой следовало теперь проявиться моей благочестивой настойчивости, представилась мне весьма ясно.
Приготовление через посредство моих духовных друзей не удалось, благодаря собственному нежеланию леди Вериндер. Приготовление посредством книг не удалось, благодаря богопротивному упорству доктора. Быть по сему! Что же теперь попробовать? Теперь надлежало попробовать приготовление посредством записочек. Другими словами, так как самые книги были присланы назад, то следовало сделать выписки избранных отрывков различным почерком, и адресовав их тетушке в виде писем, одни отправить по почте, а другие разместить в доме по плану, пр