инятому мною накануне. Письма не возбудят никаких подозрений; письма будут распечатаны, а однажды распечатанные, быть может, и прочтутся. Некоторые из них я сама написала: «Милая тетушка, смею ли просить вашего внимания на несколько строк?» и пр. «Милая тетушка, вчера вечером я, читая, случайно напала на следующий отрывок и пр.» Другие письма были написаны моими доблестными сотрудницами, сестрами по Материнскому Обществу Детской одежды и пр. «Милостивая государыня! Простите участию, принимаемому в вас верным, хотя и смиренным другом…» «Милостивая государыня! позволите ли серьезной особе удивить вас несколькими шутливыми словами?» Употребляя такие, и тому подобные образцы вежливых просьб, мы воспроизвели все бесценные отрывки в такой форме, что их не заподозрил бы даже зоркий материализм доктора. Еще не смерклись вокруг нас вечерние тени, как я уже запаслась для тетушки дюжиной пробуждающих писем, вместо дюжины пробуждающих книг. Шесть из них я тотчас распорядилась послать по почте, а шесть оставила у себя в кармане для собственноручного распределения по всему дому назавтра.
Вскоре после двух часов я снова была уже на поле кроткой битвы, и стоя на крыльце у леди Вериндер, предлагала несколько ласковых вопросов Самуилу.
Тетушка дурно провела ночь. Теперь она снова в той комнате, где свидетельствовали ее завещание, отдыхает на диване и старается немного соснуть.
Я сказала, что подожду в библиотеке, пока можно будет ее видеть. В ревностном желании поскорее разместить письма, мне и в голову не пришло осведомиться о Рэйчел. В доме было тихо; концерт давно уже начался. Я была в полной уверенности, что она с своею компанией искателей удовольствия (и мистером Годфреем, увы! в том числе) была в концерте, и ревностно посвятила себя доброму делу, пока время, и обстановка была в моем распоряжении.
Полученные поутру письма к тетушке, в том числе и шесть пробуждающих, отправленных мною накануне, лежали нераспечатанными на библиотечном столе. Очевидно, она чувствовала себя не в силах заняться такою кучей писем. Я положила одно письмо из второй полдюжины отдельно на камине, чтоб оно возбудило ее любопытство своим положением в стороне от прочих. Второе письмо я с умыслом бросила на полу, в чайной. Первый слуга, который войдет сюда после меня, подумает, что тетушка обронила его, и тщательно позаботятся возвратить ей. Засеяв таким образом поле нижнего этажа, я легко вбежала на верх, чтобы рассыпать свое милосердие в гостиных. Только что я вошла в первую комнату, как на крыльце дважды стукнули в дверь, — тихо, спешно и осторожно. Прежде чем мне пришло в голову отступать к библиотеке (в которой я обещала дожидаться), проворный молодой лакей поспешил в переднюю и отворил дверь. «Не важное дело», подумала я. При тетушкином состоянии здоровья, посетителей обыкновенно не принимали. Но к ужасу и удавлению моему, постучавшийся оказался исключением из общего правила. Голос Самуила подо мною (по-видимому, ответив на кое-какие вопросы, которых я не расслышала) несомненно проговорил: «пожалуйте на верх, сэр». Вслед затем я услыхала походку — мужскую походку — приближающуюся к гостиной. Кто бы мог быть этот привилегированный посетитель мужского пола? Почти вместе с этим вопросом мне пришел в голову и ответ: «Кому же быть, как не доктору?»
Будь это иной посетитель, я позволила бы застать себя в гостиной. Что же необыкновенного в том, что я соскучилась в библиотеке и взошла наверх ради перемены? Но самоуважение преграждало мне встречу с лицом, оскорбившим меня отсылкой назад моих книг. Я скользнула в третью комнату, сообщавшуюся, как я выше сказала, со второю гостиной, и опустила портьеру у входа. Переждать минутки две — и наступит обычный исход подобных случаев, то есть доктора проводят в комнату больной.
Я переждала минутки две и более двух минуток; мне слышалась беспокойная ходьба посетителя из угла в угол.
Я слышала, как он разговаривал про себя; мне даже голос его показался знакомым. Не ошиблась ли я? Быть может, это не доктор, а кто-нибудь другой? Мистер Брофф, например? Нет! Неизменный инстинкт подсказал мне, что это не мистер Брофф. Кто бы он ни был, но все-таки он продолжил разговаривать с самим собой. Я крошечку раздвинула портьеру и прислушалась.
Я услыхала слова: «сегодня же сделаю это!» А голос, произнесший их, принадлежал мистеру Годфрею Абльвайту.
V
Рука моя выпустила портьеру. Но не думайте, — о нет, не думайте, — чтобы страшно-затруднительное положение мое было главною мыслью в моем уме! Братское участие, принимаемое мною в мистере Годфрее, было так ревностно, что я даже не спросила себя: отчего бы он не в концерте. Нет! Я думала лишь о словах, — поразительных словах, — только что сорвавшихся у него с уст. Он сегодня же это сделает! Он сказал с выражением грозной решимости, что сделает это сегодня. Что же, — о! что такое он сделает! Нечто более недостойное его чем то, что он уже сделал? Не отступится ли он от самой веры? Не покинет ли он наше Материнское Общество? Не в последний ли раз мы видели ангельскую улыбку его в комитете? Не в последний ли раз мы слышали его недоступное соперничеству красноречие в Экстер-Галле? Я была до того взволнована при одной мысли о столь ужасных превратностях в судьбе такого человека, что, кажется, бросилась бы из своего тайника, именем всех дамских комитетов в Лондоне умоляя его объясниться, как вдруг услыхала в комнате другой голос. Он проник за портьеру; он был громок, он был смел, он был лишен всякой женственной прелести. Голос Рэйчел Вериндер!
— Зачем вы сюда зашли, Годфрей? — спросила она, — отчего вы не пошли в библиотеку?
Он тихо засмеялся и ответил:
— Там мисс Клак.
— Клак в библиотеке!
Она тотчас же села на оттоманку во второй гостиной и сказала:
— Вы совершенно правы, Годфрей. Лучше вам остаться здесь.
Миг тому назад я была в лихорадочном жару, не зная на что решиться. Теперь я стала холодна как лед и не ощущала ни малейшей нерешимости. После того что я слышала, мне было невозможно показаться. Об отступлении, кроме устья камина, и думать нечего. Впереди меня ожидало мученичество. Ради справедливости, не щадя себя, я без шороху расположила портьеру так, чтобы мне все было видно и слышно. И затем встретила мучение в духе первобытных христиан.
— Не садитесь на оттоманку, — продолжала молодая леди, — принесите себе кресло, Годфрей. Я люблю, чтобы сидели против меня во время разговора.
Он взял ближайшее кресло, на низеньких ножках. Оно было ему вовсе не по росту, довольно высокому. Я до сих пор еще не видывала его ног в такой невыгодной обстановке.
— Ну? — продолжила она. — Что же вы им сказали?
— То самое, что вы мне говорили, милая Рэйчел.
— Что мама не совсем здорова сегодня? И что я не хочу ехать в концерт, оставив ее одну?
— Это самое. Все жалели, что лишатся вашего присутствия в концерте, но совершенно поняли вас. Все шлют вам поклон и выражают утешительную надежду, что нездоровье леди Вериндер скоро пройдет.
— А вы не думаете, что оно опасно, Годфрей, нет?
— Далеко нет! Я вполне уверен, что она совсем поправится в несколько дней.
— И мне то же думается. Сначала я немного боялась, но теперь и мне то же думается. Вы оказали мне большую любезность, извиняясь за меня перед людьми, почти незнакомыми вам. Но что же вы сами-то не поехали с ними? Мне очень жаль, что и вы лишили себя удовольствия слушать музыку.
— Не говорите этого, Рэйчел. Если бы вы только знали, насколько я счастливее — здесь, с вами!
Он сложил руки и взглянул на нее. Он сидел в таком положении, что ему для этого надо было повернуться в мою сторону. Можно ли передать словами, как мне стало больно, когда я увидела в лице его именно то самое страстное выражение, которое так очаровывало меня, когда он ораторствовал на платформе Экстер-Галла в пользу легиона неимущих собратьев.
— Трудно отвыкать от дурных привычек, Годфрей. Но постарайтесь отвыкнуть от привычки говорить комплименты: вы мне доставите большое удовольствие.
— Вам, Рэйчел, я в жизнь мою никогда не говорил комплиментов. Счастливая любовь еще может иногда употреблять язык лести, я согласен. Но безнадежная любовь всегда правдива.
Говоря «безнадежная любовь», он близехонько придвинул кресло и взял ее руку. Настало минутное молчание. Он, волновавший всех, без сомнения, взволновал и ее. Мне показалось, что я теперь поняла слова, сорвавшиеся у него, когда он был один в гостиной: «сегодня же сделаю это». Увы! чувство строжайшего приличия едва ли бы помешало понять, что он теперь именно это и делает.
— Вы разве забыли, Годфрей, наш уговор в то время, когда мы была в деревне? Мы уговорилась быть двоюродными — а только.
— Я нарушаю уговор всякий раз, как с вами вижусь, Рэйчел.
— Так не видайтесь со мной.
— Что пользы! Я нарушаю уговор всякий раз, как о вас думаю. О, Рэйчел! С какою добротой вы вчера еще говорила мне, что цените меня гораздо выше прежнего? Ужели безумно основать надежду на этих дорогах словах? Ужели безумно грезить, что настанет некогда день, в который сердце ваше смягчатся ко мне? Если я безумец, не разуверяйте меня! Оставьте мне это заблуждение. Надо хоть это лелеять, хоть этим утешаться, если уж нет ничего более.
Голос его дрожал, и он закрыл глаза белым платком. Опять Экстер-Галл! Для дополнения параллели не доставало только слушателей, рукоплесканий и стакана воды. Даже ее ожесточенное сердце было тронуто. Я видела, как она склонилась немного поближе к нему. В следующих словах ее послышался небывалый тон участия.
— Точно ли вы уверены, Годфрей, что до такой степени любите меня?
— Уверен ли! Вы знаете, чем я был, Рэйчел. Позвольте мне сказать вам, что я теперь. Я потерял всякий интерес в жизни, кроме вас. Со мной произошло превращение, в котором не могу дать себе отчета. Поверите ли? Моя деятельность по милосердию опротивела мне до невозможности; как только увижу дамский комитет, рад бежать на край света! Если летописи отступничества и представляют что-нибудь подобное этому заявлению, я замечу только, что в огромном запасе