моей начитанности не встречается такого случая.
Мне подумалось о Материнском Обществе! Подумалось о надзоре за воскресными подругами; подумалось и о других обществах, слишком многочисленных для перечисления, которые все до единого держались этим человеком, как бы выстроенные на крепкой битве. Мне подумалось о ратующих женских комитетах, втягивавших, так сказать, самое дыхание жизненной деятельности сквозь ноздри мистера Годфрея, — того самого мистера Годфрея, который только что обозвал их доброе дело «противным» и объявил, что рад бежать на край света, когда находится в их обществе! Да послужит ободрением настойчивости моих юных подруг, если я скажу, что это было сильное испытание даже при моей выдержке; но я смогла молча подавить свое правдивое негодование. В то же время, надо отдать себе справедливость, я не проронила на одного словечка из разговора. Первая вслед затем заговорила Рэйчел.
— Вы кончили свою исповедь, — сказала она, — не знаю, вылечит ли вас от этой несчастной привязанности моя исповедь, если я покаюсь!
Он вздрогнул. Сознаюсь, я тоже вздрогнула. Он думал, и я тоже думала, что она собирается открыть ему тайну Лунного камня.
— Думалось ли вам, глядя на меня, — продолжала она, — что я несчастнейшая девушка в свете? Может ли быть большее несчастие, чем жить униженною в собственном мнении? Вот какова моя теперешняя жизнь.
— Милая Рэйчел! Вам нет никакого основания высказываться таким образом.
— Почему вы знаете, что нет основания?
— Можно ли это спрашивать! знаю, — потому что знаю вас. Ваше молчание ни на волос не понизило вас во мнении истинных друзей. Пропажа драгоценного подарка в день рождения может казаться странною; необъяснимая связь ваша с этим происшествием может казаться еще страннее…
— Да вы об Лунном камне говорите, Годфрей?
— Конечно, я думал, что вы заговорили…
— Вовсе я об этом не заговаривала. Я могу слышать о пропаже Лунного камня, — говори, кто хочет, — не чувствуя себя униженною в собственном мнении. Если тайна алмаза когда-нибудь выяснится, тогда станет известно, что я приняла на себя страшную ответственность; узнают, что я обязалась сохранить несчастную тайну, — но тогда же станет яснее солнца в полдень, что я не сделала никакой низости! Вы не поняли меня, Годфрей! Моя вина, что я не так ясно выразилась. Во что бы то ни стало, я буду яснее. Предположим, что вы не любите меня, положим, вы любите другую?
— Да?
— Положим, вы узнали бы, что эта женщина вовсе не достойна вас. Вполне убедились бы, что вам позорно и подумать о ней лишний раз. Краснели бы от одной мысли жениться на такой особе.
— Да?
— И, положим, что наперекор всему, вы не могли бы вырвать ее из своего сердца. Положим, что чувство, возбужденное ею (в то время, когда вы еще верили в нее), неодолимо. Положим, любовь, которую эта несчастная внушила вам… О, да никакими словами не выразить всего этого! Как заставить понять мужчину, что чувство, производящее во мне омерзение к самой себе, в то же время чарует меня? Это мое дыхание жизни и вместе яд, убивающий меня! Уйдите! Надо с ума сойти, чтобы говорить, так как я с вами. Нет! не уходите, зачем уносить ложное впечатление. Надо сказать, что следует, в свою защиту. Заметьте это! Он не знает — он никогда не узнает того, что я вам сказала. Я никогда с ним не увижусь, — будь что будет, — никогда, никогда, никогда больше с ним не увижусь! Не спрашивайте его имени! Не спрашивайте больше ничего! Переменим разговор. Довольно ли вы сильны в медицине, Годфрей, чтобы сказать мне, отчего это я точно задыхаюсь? Нет ли такого рода истерики, которая разражается словами вместо слез? Ну, вот еще! К чему кто? Вам теперь легко справиться с огорчением, если только я причинила его вам. Неправда ли, ведь я теперь понизилась на свое настоящее место в вашем мнении? Не обращайте внимания! Не жалейте меня! Уйдите, ради Бога!
Она вдруг отвернулась, порывисто упада руками на спинку оттоманки, головой в подушку, и зарыдала. Еще не успела я скандализоваться этим, как неожиданный поступок по стороны мистера Годфрея поразил меня ужасом. Поверят ли, что он упал на колена к ее ногам? Торжественно объявляю, на оба колена! Дозволит ли скромность упомянуть, что он обвил ее шею руками? И дозволительно ли невольному обожанию сознаться, что он наэлектризовал ее двумя словами:
— Благородная душа!
Не более того! Но он выговорил это одним из тех порывов, которые прославили его, как публичного оратора. Она сидела, — или как громом пораженная, или совсем очарованная, — уж не знаю что именно, — не делая даже попытки отодвинуть его рук туда, где им следовало быть. Что касается меня, то мое чувство приличия было ошеломлено в конец. Я так прискорбно колебалась относительно выбора первого долга, — закрыть ли мне глаза или зажать уши, — что не сделала вы того, ни другого. Даже то обстоятельство, что я еще в состоянии была поддерживать портьеру в надлежащем положении, чтобы видеть и слышать, я вполне приписываю подавленной истерике. Во время подавляемой истерики, — даже доктора согласны в этом, — надо что-нибудь держать.
— Да, — проговорил он, со всем очарованием евангельского голоса и манеры, — вы благородная душа! Женщина, говорящая правду ради самой правды, женщина, готовая скорей пожертвовать своею гордостью, нежели любящим ее честным человеком, есть бесценнейшее из всех сокровищ. Если муж такой женщины добьется только ее уважение и внимательности, он добьется достаточного для облагорожения всей его жизни. Вы говорили о вашем месте в моем мнении. Судите же каково это место, — если я на коленях умоляю вас позволить мне взять на себя заботу об излечении вашего бедного, истерзанного сердца. Рэйчел! Почтите ли вы меня, осчастливите ли меня вашею рукой?
К этому времени я конечно решилась бы заткнуть уши, если бы Рэйчел не поощрила меня оставить их отверстыми, в первый раз в жизни ответив ему разумными словами.
— Годфрей! — сказала она, — вы с ума сходите!
— Нет, я никогда еще не говорил разумнее, — в ваших и своих интересах. Загляните на миг в будущее. Следует ли жертвовать вашим счастием человеку, никогда не знавшему ваших чувств к нему, с которым вы решились никогда не видаться? Не обязаны ли вы перед самой собою забыть эту роковую привязанность? А разве можно найти забвение в той жизни, которую вы теперь ведете? Вы испытали эту жизнь и уже наскучили ею. Окружите себя интересами более благородными, чем светские. Сердце, любящее, и чтящее вас, домашний очаг с его мирными требованиями и веселыми обязанностями, кротко завладевающий вами изо дня в день, — вот в чем надо поискать утешения, Рэйчел! Я не прошу любви, — я довольствуюсь вашим уважением и вниманием. Предоставьте прочее, с доверием предоставьте, преданности вашего мужа и времени, исцеляющему все раны, не исключая и столь глубоких как ваши.
Она уже начала уступать. Каково же долженствовало быть ее воспитание! О, как не похоже на это поступила бы я на ее месте!
— Не соблазняйте меня, Годфрей, — сказала она. — Я и так довольно несчастна, и без того довольно легкомысленна. Не соблазняйте меня стать еще несчастней, еще легкомысленней!
— Один вопрос, Рэйчел. Может быть, я лично вам не нравлюсь?
— Мне! Вы мне всегда нравились, а после того, что вы сейчас говорили мне, я в самом деле была бы бесчувственною, если бы не уважала вас и не любовалась вами.
— Многих ли вы знаете жен, милая Рэйчел, которые уважают своих мужей и любуются ими? А все-таки они с своими мужьями живут очень ладно. Много ли невест идет к алтарю с таким чистым сердцем, что его можно было бы вполне раскрыть перед теми, которые ведут их? А все ж оно не дурно кончается — так или иначе, брачная жизнь идет себе ни шатко, ни валко. Дело в том, что женщин, ищущих в браке убежища, гораздо больше чем они добровольно сознаются; а сверх того они находят, что брак оправдал их доверие к нему. Посмотрите же еще раз на свое положение. В вашем возрасте, с вашими достоинствами, можно ли обречь себя на безбрачие? Поверьте моему званию света, нет ничего невозможнее. Все дело во времени. Вы выйдете за кого-нибудь через несколько лет. Почему же не выйти и за того, кто теперь у ваших ног и ценит ваше уважение, ваше одобрение, выше любви всех женщин земного шара.
— Осторожнее, Годфрей! Вы возбуждаете во мне мысли, которые до сих пор не приходили мне в голову. Вы заманиваете меня новою надеждой в то время, когда предо мною нет более надежд. Повторяю вам, я настолько несчастна, настолько безнадежна, что, скажите вы еще слово, я, пожалуй, приму ваши условия. Пользуйтесь предостережением и уходите!
— Я не встану с колен, пока вы не скажете: да!
— Если я скажу: да, мы оба раскаемся, когда уже будет поздно.
— Оба мы благословим тот день, в который я настоял на своем, а вы уступили.
— Чувствуете ли вы то доверие, которое высказываете?
— Судите сами. Я говорю, основываясь на том, что видел в своей семье. Скажите, что вы думаете о нашем фризингальском житье? Разве отец и мать несчастливы?
— Далеко нет, по крайней мере, насколько я вижу.
— Моя мать, будучи девушкой, Рэйчел (вся семья это знает), любила так же, как и вы, отдала сердце человеку, недостойному ее. Она вышла за отца, уважая его, удивляясь ему — и только. Вы видели своими глазами последствия. Не должно ли это ободрять и вас, и меня? {См. рассказ Бетереджа. Глава VIII}
— Вы не будете торопить меня, Годфрей?
— Мое время — ваше время.
— Вы не будете требовать большего, нежели я могу дать вам?
— Ангел мой! Я прошу только, чтобы вы отдали мне себя.
— Возьмите меня!
Вот как она правила его предложение!
Новый порыв с его стороны, — на этот раз порыв греховного восторга. Он привлек ее к себе, ближе, ближе, до того, что лицо ее коснулось его лица; и тут… Нет! Я право не могу совладеть с собой, чтобы вести этот скандалезный рассказ далее. Позвольте мне только оказать, что я старалась закрыть глаза прежде нежели это случилось, и ровно секунду опоздала. Я, видите ли, рассчитывала на ее сопротивление. Она уст