— С величайшим удовольствием. Мне именно прогуляться-то и хотелось.
— Третий час, — кротко намекнула я, — а поздняя обедня начинается ровно в три, Рэйчел.
— Неужели вы думаете, что я пойду опять в церковь с такою головною болью? — досадливо проговорила она.
Мистер Брофф обязательно отворил ей дверь. Минуту спустя их уже не было в доме. Не помню, сознавала ли я когда священный долг вмешательства сильнее, чем в эту минуту? Но что ж оставалось делать? Ничего более, как отложить его до первого удобного случая в тот же день.
Возвратясь от поздней обедни, я застала их только что пришедшими домой и с одного взгляда поняла, что адвокат уже высказал все нужное. Я еще не видывала Рэйчел такою молчаливою и задумчивою, еще не видывала, чтобы мистер Брофф оказывал ей такое внимание и глядел на нее с таким явным почтением. Он был отозван (или сказался отозванным) сегодня на обед и скоро простился с вами, намереваясь завтра с первым поездом вернуться в Лондон.
— Вы уверены в своей решимости? — спросил он у Рэйчел в дверях.
— Совершенно, — ответила она, и таким образом они расстались.
Как только он повернулся к двери, Рэйчел ушла в свою комнату. К обеду она не явилась. Горничная ее (особа в чепце с лентами) пришла вниз объявить, что головная боль возобновилась. Я взбежала к ней и как сестра предлагала ей всяческие услуги через дверь. Но дверь была заперта и осталась запертою. Вот наконец избыток элементов сопротивления, над которым стоит поработать! Я очень обрадовалась и почувствовала себя ободренною тем, что она заперлась.
Когда на следующее утро ей понесла чашку чая, я зашла к ней, села у изголовья, и сказала несколько серьезных слов. Она выслушала, вежливо скучая. Я заметила драгоценные издания моего серьезного друга, скученные на угольном столике.
— Что, вы заглядывали в них? — спросил я.
— Да, что-то не интересно.
— Позволите ли прочесть некоторые отрывки, исполненные глубочайшего интереса, которые, вероятно, ускользнули от вашего внимания?
— Нет, не теперь, теперь у меня не то в голове.
Она отвечала, обращая, по-видимому, все внимание на кружево своей кофты, которое вертела и складывала в руках. Очевидно, следовало пробудить ее каким-нибудь намеком на те мирские интересы, которые все еще занимали ее.
— Знаете, душа моя, — сказала я, — какая мне вчера пришла странная мысль насчет мистера Броффа? Когда я увидала вас после прогулки с ним, мне показалось, что он сообщил вам какую-то недобрую весть.
Пальцы ее выпустила кружево кофты, а гневные, черные глаза так и сверкнули на меня.
— Вовсе нет! — сказала она, — эта весть меня интересовала, а я глубоко обязана мистеру Броффу за ее сообщение.
— Да? — сказала я тоном кроткого любопытства.
Она снова взялась за кружево и вдруг отвернулась от меня. Сотни раз встречала я такое обращение во время служение святому деду. Оно лишь подстрекнуло меня на новую попытку. В неудержимом желании ей добра, я решилась на большой риск и прямо намекнула на ее помолвку.
— Вас интересовала эта весть, — повторила я, — верно весть о мистере Годфрее Абльвайте, милая Рэйчел.
Она вздрогнула и приподнялась с подушек, побледнев как смерть. Очевидно, у ней на языке вертелся ответ с необузданною дерзостью прошлых времен. Она удержалась, легла головой на подушку, подумала минутку, и потом ответила следующими замечательными словами:
— Я никогда не выйду замуж за мистера Годфрея Абльвайта.
Я вздрогнула в свою очередь.
— Возможно ли! Что вы хотите сказать?! — воскликнула я, — вся семья считает эту свадьбу делом решенным.
— Ныне ждут сюда мистера Годфрея Абльвайта, — угрюмо проговорила она, — подождите его приезда и увидите.
— Но, милая моя Рэйчел…
Она дернула сонетку в изголовьи постели. Явилась особа в чепце с лентами.
— Пенелопа! Ванну!
Отдадим ей должное. Имея в виду тогдашнее состояние моих чувств, я искренно сознаюсь, что она напала на единственное средство выпроводить меня из комнаты. Ванна! признаюсь, это уже слишком!
Чисто светскому уму мое положение относительно Рэйчел могло показаться представляющим необычайные затруднения. Я рассчитывала привести ее к высшим целям посредством легкого увещания касательно ее свадьбы. Теперь же, если верить ей, ничего похожего на свадьбу вовсе не будет. Но, их, друзья мои! Трудящаяся христианка с моею опытностью (с надеждой на евангельскую проповедь) владеет более широким взглядом. Положим, Рэйчел и в самом деле расстроит свадьбу, которую Абльвайты, отец и сын, считали делом решенным, — что же из этого выйдет? При упорстве ее, это может кончиться лишь обменом жестких речей и горьких обвинений с обеих сторон. А как это подействует на Рэйчел, когда бурное свидание минет? Последует спасительный упадок нравственных сил. Ее гордость, ее упорство истощатся в решительном сопротивлении, которое она непременно окажет, по самому характеру своему, при таких обстоятельствах. Она станет искать участие в первом ближнем, у кого оно найдется. Ближний же этот — я, через край переполненная утешением, готовая излить неудержимый поток своевременных, оживляющих слов. Ни разу еще надежда на евангельскую проповедь не представлялась глазам моим блистательнее нынешнего.
Она сошла вниз к завтраку, но ничего не ела и почти слова не сказала.
После завтрака она беспечно бродила по комнатам, потом вдруг очнулась и открыла фортепиано. Выбранная ею пьеса оказалась самого скандалезно нечестивого свойства из тех, что даются на сцене; при одной мысли о ней кровь свертывается в жилах. В такие минуты вмешаться было бы преждевременно. Я тишком справилась, в котором часу ожидают мистера Годфрея Абльвайта, и затем избегла музыки, выйдя из дому.
Я воспользовалась одинокою прогулкой, чтобы зайти к моим здешним друзьям. Не могу описать наслаждения, с каким я углубляюсь в серьезные разговоры с серьезными людьми. Бесконечно ободренная, и освеженная, я вернулась домой как раз в то самое время, когда следовало ожидать вашего желанного гостя. Я вошла в столовую, где никого не бывало в эти часы, и очутилась лицом к лицу с мистером Годфреем Абльвайтом!
Он не пытался избежать меня. Напротив. Он подошел ко мне с крайнею поспешностью.
— Милая мисс Клак, вас-то я, и поджидал! Я сегодня освободился от лондонских дел скорее чем думал и вследствие того приехал сюда раньше назначенного времени.
Он объяснился без малейшего смущения, хотя это была наша первая встреча после сцены в Монтегю-Сквере. Он, правда, не знал, что я была свидетельницей этой сцены. Но с другой стороны он знал, что мои послуги Материнскому Обществу и дружеские отношение к другим обществам должны была поставить меня в известность относительно его бесстыдного пренебрежение к своим дамам и к неимущим. И все же он стоял предо мной, вполне владея чарующим голосом и всепобедною улыбкой.
— Видела вы Рэйчел? — спросила я.
Он тихо вздохнул и взял меня за руку. Я, конечно, вырвала бы свою руку, если бы выражение, с которым он мне ответил, не поразило меня изумлением.
— Видел, — ответил он с полнейшим спокойствием, — вы знаете, дорогой друг, что она дала мне слово? Но теперь она внезапно решилась нарушить его. Размыслив, она убедилась, что гораздо согласнее как с ее, так и с моим благом, отказаться от поспешного обета и предоставить мне иной, более счастливый выбор. Вот единственная причина, которую она выставляет и единственный ответ на все вопросы, какие я предлагал ей.
— Что же вы с своей стороны? — спросила я, — покорились?
— Да, — ответил он с непоколебимым спокойствием, — покорился.
Его поведение, при таких обстоятельствах, было так непонятно, что я, как ошеломленная, стояла перед ним, оставив мою руку в его руке. Грубо останавливать взгляд на ком бы то ни было, и в особенности неделикатно останавливать его на джентльмене. Я провинилась и в том, и в другом, и как бы во сне проговорила:
— Что это значит?
— Позвольте мне объяснить вам, — ответил он, — не присесть ли нам?
Он подвел меня к стулу. Мне смутно помнится, что он был очень нежен. Едва ли не обнял меня за талию, чтобы поддержать меня, — впрочем, я не уверена в этом. Я была беззащитна вполне, а его обращение с дамами так пленительно. Как бы то ни было, мы сели. За это, по крайней мере, я могу отвечать, если уж ни за что более.
— Я лишился прекрасной девушки, превосходного положения в свете и славного дохода, — начал мистер Годфрей, — и покорился этому без борьбы: что могло быть побудительною причиной такого странного поступка? Бесценный друг мой, причины нет никакой.
— Никакой причины? — повторила я.
— Позвольте мне обратиться, малая мисс Клак, к вашему знанию детей, — продолжал он, — положим, ребенок ведет себя в известном направлении. Вы крайне поражены этим и стараетесь добраться до причины. Малый крошка не в состоянии объяснить вам причину. Это все равно, что спрашивать у травки, зачем она растет, у птичек, зачем они поют. Ну, так в этом деле я уподобляюсь малому крошке, — травке, — птичкам. Не знаю, для чего я сделал предложение мисс Вериндер. Не знаю, зачем так постыдно пренебрег моими милыми дамами. Не знаю, зачем отступился от материнского общества. Спросите ребенка, зачем он напроказил? Ангелочек положит палец в рот и сам не знает что сказать. Точь-в-точь как я, мисс Клак! Я никому не признался бы в этом. Вам же меня так и тянет признаться!
Я стала приходить в себя. Тут наметилась нравственная задача! Я глубоко интересуюсь нравственными задачами и, говорят, не лишена некоторого уменья решать их.
— Лучший друг мой, напрягите ум и помогите мне, — продолжал он, — скажите мне, почему это настает время, когда все брачные хлопоты начинают казаться мне чем-то происходившим во сне? Почему это мне внезапно приходит в голову, что истинное мое счастие заключается в том, чтобы содействовать моим милым дамам, свершать свой скромный круговорот полезного труда и высказывать несколько серьезных слов по вызову моего председателя? Что мне в общественном положении? У меня есть положение. Что мне в доходе? Я в состоянии платить за кусок хлеба с сыром, чистенькую квартирку и две пары платья ежегодно. Что мне в мисс Вериндер? Я слышал из собственных уст ее (но это между нами, дорогая леди), что она любит другого и выходит за меня только на пробу, чтобы выкинуть из головы этого другого. Что за страшный союз! О, Боже мой, что это за страшный союз! Вот о чем я размышлял, мисс Клак, по дороге в Брайтон. Подхожу к Рэйчел с чувством преступника, готового выслушать приговор. И вдруг вижу, что она тоже изменила свои намерения, слышу ее предложение расстроить свадьбу, и мною овладевает несомненное чувство величайшего облегчения. Месяц тому назад я с восторгом прижимал ее к своей груди. Час тому назад радость, с которою я узнал, что никогда более не прижму ее, опьянила меня подобно крепкому напитку. Это кажется н