— Я выхожу замуж с отчаяния, мистер Брофф, пробуя наудачу, не нападу ли на что-нибудь в роде счастия застоя, которое могло бы примирить меня с жизнью.
Сильные выражения, намекающие вы что-то затаенное, в форме романа. Но я имел в виду свою цель и уклонился (как говорится меж нами, законниками) от исследования побочных разветвлений вопроса.
— Едва ли мистер Годфрей Абльвайт разделяет ваш образ мыслей, — сказал я, — ему этот брак во всяком случае по сердцу?
— По его словам, так, и, кажется, я должна ему верить. После тех признаний, которые я сделала ему, едва ли бы он захотел на мне жениться, если бы не любил меня.
Бедняжка! Она не допускала и мысли о человеке, женящемся ради собственных корыстных видов. Задача, за которую я взялся, становилась труднее, чем я рассчитывал.
— Странно слышать, — продолжил я, — особенно для моих старосветских ушей...
— Что странно слышать? — спросила она.
— Слышать, что вы говорите о будущем муже так, словно вы не уверены в искренности его привязанности. Не имеете ли вы с своей стороны каких-нибудь причин сомневаться в нем?
Удивительная быстрота ее соображения помогла ей заметить, не то в голосе моем, не то в обращении, перемену, которая тотчас дала ей понять, что я все это говорил, имея в виду дальнейшую цель. Она приостановилась, и освободив свою руку, вопросительно посмотрела мне в лицо.
— Мистер Брофф, — сказала она, — вы хотите передать мне что-то о мистере Годфрее Абльвайте, скажите.
Я настолько знал ее, что поймал на слове и рассказал все.
Она снова взяла меня под руку и тихо пошла со мной. Я чувствовал, как рука ее машинально сжимала мою руку; видел, что сама она становилась бледнее, и бледнее, по мере того как я распространялся, — но из уст ее не вырвалось ни одного слова, пока я говорил. И когда я кончил, она все еще оставалась безмолвною. Слегка склонив голову, она шла возле меня, не сознавая моего присутствия, не сознавая ничего окружающего; потерянная, можно сказать, погребенная в своих мыслях.
Я не хотел мешать ей. Зная ее характер, я в этом случае, как и в прежних, дал ей время.
Девушки вообще, услыхав что-нибудь интересующее их и повинуясь первому побуждению, сначала забрасывают расспросами, а потом бегут обсудить это с какою-нибудь любимою подругой. Первым побуждением Рэйчел Вериндер в таких обстоятельствах было замкнуться в своих мыслях и обсудить про себя. В мужчине эта безусловная независимость — великое качество. В женщине она имеет ту невыгоду, что нравственно выделяет ее из общей массы прекрасного пола и подвергает ее пересудам общего мнения. Я сильно подозреваю себя по этому предмету в единомыслии с остальным светом, за исключением мнение об одной Рэйчел Вериндер. Независимость ее характера была одним из качеств, уважаемых мной; частью, конечно, потому, что я искренно удивлялся ей и любил ее; частью потому, что взгляд мой на ее отношение к пропаже Лунного камня основывался на тщательном изучении ее характера. Как бы плохо ни складывались внешние обстоятельства в деле алмаза, — как бы ни было прискорбно знать, что она сколько-нибудь замешана в тайну нераскрытой кражи, — я тем не менее был убежден, что она не сделала ничего недостойного ее, ибо я равно убежден был и в том, что она в этом деле шага не ступила, не замкнувшись в своих мыслях и не обдумав его про себя.
Мы прошла около мили, прежде чем Рэйчел очнулась. Она вдруг поглядела на меня с чуть заметным оттенком улыбки прежнего, более счастливого времени, самой непреодолимой, какую когда-либо видал я на женском лице.
— Я уже многим обязана вашей доброте, — сказала она, — а теперь чувствую себя в большем долгу, нежели прежде. Если по возвращении в Лондон до вас дойдет молва о моем замужестве, опровергайте ее тотчас же от моего имени.
— Вы решились нарушать свое слово? — спросил я.
— Можно ли в этом сомневаться, — гордо возразила она, — после того, что вы мне передали?
— Милая мисс Рэйчел, вы очень молоды, и вам будет гораздо труднее выйти из настоящего положения, нежели вы думаете. Нет ли у вас кого-нибудь, само собой разумеется, какой-нибудь леди, с которою вы могли бы посоветоваться?
— Никого, — ответила она.
Меня огорчили, искренно огорчили ее слова. Так молода, так одинока, и так твердо выносить свое положение! Желание помочь ей пересилило всякие соображение о пристойности, которые могли возникнуть во мне при подобных обстоятельствах; пустив в ход все свое уменье, я изложил ей по этому предмету все, что могло придти мне в голову под влиянием минуты. Я на своем веку передавал многое множество советов моим доверителям и не раз имел дело с величайшими затруднениями; но в настоящем случае мне еще впервые доводилось поучать молодую особу как ей добиться освобождения от помолвки! Предложенный мною план, в коротких словах, был следующий. Я советовал ей сказать мистеру Годфрею Абльвайту, — с глазу на глаз, разумеется, — что ей достоверно известно, как он обличил корыстное свойство своих целей. Потом ей следовало прибавить, что свадьба их, после такого открытия, стала просто невозможною, спросить его, что он считает более благоразумным: обеспечить ли себе ее молчание, согласясь с ее намерениями, или, противясь им, заставить ее разоблачить его цели во всеобщее сведения? Если же он станет защищаться или отвергать факты, в таком случае пусть она обратится ко мне. Мисс Вериндер со вниманием выслушала меня до конца. Потом очень мило поблагодарила меня за совет, но в то же время объявила мне, что не может ему последовать.
— Смею ли спросить, — сказал я, — что вы имеете против него?
Она не решалась сказать, потом вдруг ответила мне встречным вопросом.
— Что если б у вас потребовали мнение о поступке мистера Годфрея Абльвайта? — начала она.
— Я назвал бы его поступком низкого обманщика.
— Мистер Брофф! я верила в этого человека. Могу ли я после этого назвать его низким, оказать, что он обманул меня, опозорить его в глазах света? Я унижалась, прочив его себе в мужья; если я скажу ему то, что вы советуете, значит, я признаюсь перед ним в своем унижении. Я не могу сделать это после всего происшедшего между нами, не могу! Стыд этот для него ничто. Для меня этот стыд невыносим.
Вот еще одна из замечательнейших особенностей ее характера открывалась предо мной: ее чуткий страх самого прикосновение с чем-нибудь низким, затемнявший в ней всякую мысль о самой себе, толкавший ее в ложное положение, которое могло компрометировать ее во мнении всех ее друзей! До сих пор я еще крошечку сомневался в пригодности данного мною совета. Но после сказанного ею я несомненно убедился, что это лучший из всех возможных советов и не колебался еще раз настоять на нем.
Она только покачала головой и повторила свой отказ в других выражениях.
— Он был со мной в таких коротких отношениях, что просил моей руки. Он так высоко стоял в моем мнении, что получил согласие. Не могу же я, после этого, сказать ему, что он презреннейшее существо в мире.
— Но, милая мисс Рэйчел, — увещевал я, — вам равно невозможно сказать ему, что вы отказываетесь от своего слова, не поставив ему на вид никакой причины.
— Я скажу, что передумала и убедилась, что нам обоим гораздо лучше будет, если мы расстанемся.
— И только?
— Только.
— Подумали ль вы о том, что он может сказать с своей стороны?
— Пусть говорит что угодно.
Невозможно было не удивляться ее деликатности и решимости, и также нельзя было не почувствовать, что она впадала впросак. Я умолял ее поразмыслить о собственном положении. Я напоминал ей, что она отдает себя в жертву отвратительнейшим истолкованиям ее цели.
— Вы не можете бравировать общественным мнением из-за личного чувства, — сказал я.
— Могу, — ответила она, — не в первый раз это будет.
— Что вы хотите сказать?
— Вы забыли о Лунном камне, мистер Брофф. Разве я тогда не бравировала общественным мнением ради своих собственных причин?
Ответ ее заставал меня умолкнуть на минуту. Он подстрекнул меня к попытке объяснить себе ее поведение, во время пропажи Лунного камня, из загадочного признания, которое только что сорвалось у ней с языка. Будь я помоложе, пожалуй, мне и удалось бы это. Теперь оно было не под силу.
Я в последний раз попробовал уговорить ее, прежде нежели мы вернулись домой. Она осталась непреклонною. В этот день, когда я простился с ней, в уме моем странно боролись возбужденные ею чувства. Она упрямилась; она ошибалась. Она влекла к себе, она возбуждала восторг, она была достойна глубокого сожаления. Я взял с нее обещание писать ко мне тотчас же, как только ей нужно будет сообщить что-нибудь новое, и вернулся в Лондон в самом тревожном расположении духа.
Вечером, в день моего приезда, прежде чем я мог рассчитывать на получение обещанного письма, я был удивлен посещением мистера Абльвайта-старшего и узнал, что мистер Годфрей в тот же день получил отставку и принял ее.
При усвоенном мною взгляде на это дело, уже один факт, изложенный в подчеркнутых словах, обличал причину покорности мистера Годфрея Абльвайта так же ясно, как бы он сам в ней сознался. Он нуждался в значительной сумме; она ему нужна была к сроку. Доходы Рэйчел, которые могли быть ему подмогой в чем-нибудь ином, тут ему были не в помощь, и таким образом Рэйчел возвратила себе свободу, не встретив с его стороны ни минутного сопротивления. Если мне скажут что это одни догадки, я спрошу в свою очередь: какою иною теорией можно объяснить, что он отступился от брака, который доставил бы ему роскошную жизнь до конца дней?
Восхищению, которое могло быть возбуждено во мне счастливым оборотом дела, помешало то, что произошло во время этого свидание со стариком Абльвайтом. Он, разумеется, зашел узнать, не могу ли я разъяснить ему необычайное поведение мисс Вериндер. Нет нужды упоминать о том, что я вовсе не мог сообщить ему требуемое сведение. Досада, которую он при этом почувствовал, в связи с раздражением, произведенным в нем недавним свиданием с сыном, заставила мистера Абльвайта потерять самообладание. И взгляды, и выражение его убедили меня, что мисс Вериндер будет иметь дело с беспощадным врагом, когда он на другой день приедет к брайтонским дамам. Я провел тревожную ночь, размышляя о том, что мне следовало сделать. Чем кончилась мои размышления, и насколько мое недоверие к старику Абльвайту оказалось основательным, — все это (говорят) было уже весьма точно и в надлежащем месте изложено примерною личностью, мисс Клак. Мне остается прибавить, для полноты рассказа, что мисс Вериндер нашла наконец в моем Гампстедском доме покой и отдых, в которых она, бедняжка, так сильно нуждалась. Она почтила нас долгою побывкой. Жена и дочери мои была ею очарованы, а я с искреннею гордостью и удовольствием должен сказать, что когда душеприказчики назначили нового опекуна, наша гостья, и семья моя расставалась как старые друзья.