Сделав это, я не имею более никаких прав пользоваться пером и передаю его непосредственно следующему за мной рассказчику.
Рассказ 3-й, доставленный Франклином Блеком
I
Весною 1849 года я скитался на Востоке и только что изменил план путешествия, составленный мною за несколько месяцев перед тем и сообщенный моим лондонским представителям: адвокату и банкиру.
Вследствие этой перемены мне надо было послать одного из служителей за получением писем и денег от английского консула в некий городок, который, по новому маршруту, не входил уже в число моих стоянок. Слуга должен был нагнать меня в назначенном месте, в известное время. Непредвиденный случай замедлил его возвращение. Около недели прождал я с моими людьми, расположась лагерем на краю пустыни. К концу этого времени пропадавший слуга явился в мою палатку с деньгами и письмами.
— Кажется, я привез вам дурные вести, сэр, — сказал он, указывая на одно из писем с траурною каемочкой и почерком мистера Броффа на адресе.
По мне в подобных случаях отсрочка всего невыносимее. Я прежде всего распечатал письмо с траурною каемочкой.
Оно извещало меня, что отец мой помер, а я стал наследником его значительного богатства. Состояние, переходившее таким образом в мои руки, влекло за собой и ответственность, вследствие чего мистер Брофф убеждал меня возвратиться в Англию, не теряя времени.
На рассвете следующего утра я двинулся в обратный путь к родине.
Портрет мой, нарисованный старым дружищем Бетереджем около времени моего отъезда из Англии, мне кажется, несколько утрирован. Чудак, по-своему, пресерьезно передал один из сатирических намеков молодой госпожи на мое заграничное воспитание, и дошел до убеждения, что действительно видит во мне те французские, немецкие, и итальянские стороны моего характера, которые моя веселая кузина только в шутку отыскивала, и которые действительно-то существовали лишь в воображении нашего доброго Бетереджа. Но за исключением этой скидки, я должен сознаться, что он вполне справедливо изобразил меня оскорбленным обращением Рэйчел до глубины сердца и покидающим Англию в припадке нестерпимых мук, причиненных самым горьким разочарованием в жизни.
Я уезжал за границу, решась, при помощи перемены мест и разлуки, — забыть ее. Я убежден в неправильности взгляда на человеческую природу, отрицающего в таких обстоятельствах действительную пользу перемены мест и отсутствия: они отвлекают внимание человека от исключительного созерцания собственной скорби. Я никогда не забывал ее; но мучительные воспоминания теряли свою горечь по мере того, как влияние времени, расстояние и новизны возрастало между мной и Рэйчел.
С другой стороны не менее верно и то, что, как только я собрался домой, — лекарство, имевшее несомненный успех, стало теперь также несомненно терять свою целебность. Чем ближе становилась страна, в которой она живет, и надежда снова увидать ее, тем неодолимее начинало заявлять свою власть надо мной ее влияние. По возвращении в Англию, она была первою, о ком я спросил, встретясь с мистером Броффом.
Я, конечно, узнал о всем происходившем в мое отсутствие: другими словами, о всем изложенном здесь в рассказе Бетереджа, — за исключением одного обстоятельства. В то время мистер Брофф не считал себя вправе сообщить мне причины, втайне обусловившие размолвку Рэйчел и Годфрея Абльвайта. Я не докучал ему затруднительными вопросами по этому щекотливому предмету. После ревнивой досады, возбужденной во мне слухом, что она некогда помышляла о замужестве с Годфреем, я нашел достаточное облегчение в уверенности, что, поразмыслив, она убедилась в поспешности своего поступка и сама взяла назад свое слово.
Выслушав рассказ о прошлом, я весьма естественно обратился к текущим вопросам (и все об Рэйчел!). На чье попечение перешла она из дома мистера Броффа? И где она живет?
Она жила у вдовой сестры покойного сэр Джона Вериндера, — некоей мистрис Мерридью, которая была приглашена душеприказчиками леди Вериндер в опекунши и приняла это предложение. По словам мистера Броффа, они отлично поладили между собой и в настоящее время устроились в доме мистрис Мерридью на Портленд-Плесе.
Полчаса спустя по получении этого известия я шел по дороге к Портленд-Плесу, не имев духу даже признаться в этом мистеру Броффу! Человек, отворивший мне дверь, не знал наверно, дома ли мисс Вериндер. Я послал его наверх с моею карточкой, в виде скорейшего способа разрешать вопрос. Слуга вернулся ко мне с непроницаемым выражением в лице и объявил, что мисс Вериндер нет дома.
Других я мог бы заподозрить в преднамеренном отказе принять меня. Но подозревать Рэйчел не было возможности. Я сказал, что зайду вечерком часам к шести.
В шесть часов мне вторично объявили, что мисс Вериндер нет дома. Не оставлено ли мне записки? Никакой записки не оставлено. Разве мисс Вериндер не получала моей карточки? Слуга просил извинить его: мисс Вериндер получила карточку. Вывод был слишком прост, чтобы сомневаться в нем. Рэйчел не хотела меня видеть.
С своей стороны, я не мог допускать подобного обращения со мной, не сделав по крайней мере попытки разъяснить его причины. Я велел доложить о себе мистрис Мерридью и просил ее почтить меня свиданием, назначив для этого удобнейшее время по ее усмотрению.
Мистрис Мерридью без всяких затруднений приняла меня тотчас же. Меня провели в уютную гостиную, а я очутился в присутствии маленькой, весьма приятной пожилой леди. Она имела любезность весьма сожалеть обо мне и немало удивляться. Впрочем, в то же время, не могла вступить со мной в какое-либо объяснение или влиять на Рэйчел в деле, касающемся, по-видимому, только личных ее чувств. Она не раз повторяла это с вежливым и неистощимым терпением, — и вот все, чего я добился, обратясь к мистрис Мерридью.
Оставалось писать к Рэйчел. На другой день мой слуга понес ей письмо со строжайшим наказом дождаться ответа.
Доставленный мне ответ заключался буквально в одной фразе:
«Мисс Вериндер просит позволение уклониться от всякой переписка с мистером Франклином Блеком».
Как я ни любил ее, но вознегодовал на обиду, нанесенную мне этим ответом. Не успел я еще овладеть собой, как мистер Брофф пришел поговорить о моих делах. Я не хотел ничего слышать о делах и рассказал ему все происшедшее. Оказалось, что он, подобно самой мисс Мерридью, не в состоянии ничего разъяснить мне. Я спросил, не дошла ли до Рэйчел какая-нибудь клевета на меня. Мистер Брофф не знал никакой клеветы на мой счет. Не упоминала ли она обо мне в каком-нибудь смысле, гостя у мистера Броффа? Ни разу. Неужели в течение моего долгого отсутствия она даже не спросила: жив ли я или умер? ничего подобного она никогда не спрашивала.
Я достал из бумажника письмо, которое бедная леди Вериндер написала мне из Фризингалла в тот день, как я выехал из ее Йоркширского дома, и обратил внимание мистера Броффа на следующие две фразы:
«В теперешнем ужасном состоянии ее рассудка, Рэйчел все еще не прощает вам важной помощи, оказанной вами следствию о пропаже драгоценного камня. Ваше слепое рвение в этом деле увеличило гнет ее волнений, так как усилие ваши неумышленно грозили открытием ее тайны».
— Возможно ли, — спросил я, — чтоб это враждебное чувство до сих пор сохранило всю свою горечь?
Мистер Брофф высказал непритворное огорчение,
— Если вы настаиваете на ответе, — заметил он, — я должен сказать, что ничем иным не могу объяснить ее поведения.
Позвонив, я приказал слуге уложить мой чемодан и послать за указателем железных дорог. Мистер Брофф с удивлением спросил, что я хочу делать.
— Я еду в Йоркшир, — отвечал я, — с первым поездом.
— Смею спросить, с какою целью?
— Мистер Брофф, помощь, неумышленно оказанная мной следствию об алмазе, около году осталась, во мнении Рэйчел, непрощаемою обидой и все еще не прощена мне. Я не помирюсь с таким положением! Я решился проникнуть в тайну ее молчания перед матерью и враждебности ко мне. Если время, труд и деньги могут это сделать, похититель Лунного камня будет у меня в руках!
Достойный старый джентльмен попробовал было возражать — заставить меня внять рассудку, короче, исполнить свой долг в отношении меня. Я был глух ко всем его доводам. В эту минуту никакие соображения не могли поколебать мою решимость.
— Я возобновлю следствие, — продолжил я, — с того пункта, на котором оно было прервано, и прослежу его, шаг за шагом, до настоящего времени. В цепи улик, насколько она была мне известна перед моим отъездом, недостает нескольких звеньев, которые могут быть пополнены Габриелем Бетереджем. К нему-то и поеду!
Вечерком, незадолго до захода солнца, я уже снова стоял на незабвенной террасе и еще раз увидал мирный, старый, сельский дом. На безлюдном дворе первым попался мне садовник. Час тому назад он оставил Бетереджа, гревшегося на солнце в любимом уголочке заднего двора. Я хорошо знал это место и сказал, что сам отыщу его.
Я обошел кругом по знакомым дорожкам и переходам и заглянул в отворенную калитку на двор. Там сидел он, добрый, старый товарищ счастливых, невозвратных дней, — там, на старом месте, в старом кресле, с трубкой во рту и Робинзоном Крузо на коленях, с двумя друзьями, псами, дремавшими по обеим сторонам его кресла! Я стоял так, что последние, косые лучи солнца отбрасывали тень мою далеко вперед. Ее ли увидали собаки, тонкое ли чутье дало он знать о моем приближении, только обе вскочили с ворчаньем. Встав, в свою очередь, старик успокоил их одним словом, и заслоняя рукой слабевшие глаза, вопросительно глядел на появившегося у калитки. А мои глаза переполнились слезами; я должен был переждать минутку, пока овладею собой, чтобы заговорить с ним.
II
— Бетередж! — сказал я, указывая на незабвенную книгу, лежавшую у него на коленах, — предвещал ли вам нынче Робинзон Крузо, что вы можете ожидать к себе Франклина Блека?