Тон этого возражения и некоторое беспокойство, подмеченное мной в нем после этих слов, подали мне мысль, что он имеет какие-то сведения, которых не решается сообщать мне.
— Я ожидаю, что вы поможете мне, — сказал я, — собрать отрывочные улики, оставшиеся после пристава Коффа. Я знаю, что вы можете это сделать. Не можете ли вы сделать еще чего-нибудь?
— Чего же еще можете вы ожидать от меня, сэр? — спросил Бетередж с видом крайнего смирения.
— Я жду большего, судя по тому, что вы сейчас сказали.
— Это одно хвастовство мое, мистер Франклин, — упрямо возразил старик, — некоторые так и родятся хвастунами; до самой смерти не могут отвыкнуть. Вот и я такой же.
Оставался еще один способ взяться за него. Я обратился к его участию в Рэйчел и ко мне.
— Бетередж, порадуетесь ли вы, если мы с Рэйчел опять станем добрыми друзьями?
— Я служил вашему семейству, сэр, и для более скромных целей, если уж вы сомневаетесь в этом!
— Помните ли вы, как со мной обращалась Рэйчел перед моим отъездом из Англии?
— Так хорошо помню, словно это вчера еще было! Миледи написала вам собственноручное письмо насчет этого, а вы были так добры, что и мне показали его. Оно извещало вас, что мисс Рэйчел смертельно оскорбилась участием, которое вы принимали в стараниях отыскать ее драгоценный камень; и при этом на миледи, ни вы, никто не мог угадать причины этого гнева.
— Совершенно справедливо, Бетередж! И вот я вернулся из своего путешествия и нахожу ее по-прежнему смертельно оскорбленною. Я знал, что в прошлом году причиной этому был алмаз; и знаю, что алмаз же причиной этому и теперь. Я хотел переговорить с ней, а она и видеть меня не хочет. Я попробовал написать к ней, она не отвечает мне. Скажите же, ради Бога, как мне разъяснить это дело? Рэйчел сама не оставляет мне иного способа разыскать пропажу Лунного камня, как путем следствия!
Эта слова явно выказали ему все дело с совершенно новой точки зрения. Он предложил мне вопрос, убедивший меня в том, что я поколебал его.
— Нет ли тут какого-нибудь недоброжелательства с вашей стороны, мистер Франклин, — ведь нет?
— Я с негодованием выехал из Лондона, — ответил я, — но теперь это все прошло. Я хочу добиться от Рэйчел объяснения, а больше мне ничего не надо.
— А не боитесь вы, сэр, — случись вам что-нибудь открыть, — не боитесь вы за те открытия, которые можете сделать относительно мисс Рэйчел?
Я вполне понимал ревнивую уверенность в молодой госпоже, подсказавшую ему эти слова.
— Я не менее вас уверен в ней, — ответил я, — Если мы вполне узнаем ее тайны, в них не окажется ничего такого, что могло бы поколебать ваше или мое уважение к ней.
Последние остатка Бетереджевой сдержанности при этом исчезли.
— Одно только могу сказать, — воскликнул он, — Если я дурно делаю, помогая вам, мистер Франклин, то нет еще малого ребенка, который бы меньше моего смыслил! Я точно могу навести вас на путь к открытиям, если только вы сумеете пойти дальше одна. Помните вы одну из наших девушек, бедняжку Розанну Сперман?
— Конечно!
— Вы все думали, что она хотела признаться вам в чем-то касательно этого дела о Лунном камне?
— Иначе я, право, никак не мог объяснить себе ее странное поведение.
— Вы можете разрешить свои сомнения, когда угодно, мистер Франклин.
Я в свою очередь остановился как вкопанный, напрасно пытаясь разглядеть его лицо в наступавшей темноте. В первый миг изумления я с некоторым нетерпением спросил, что он хочет этим сказать.
— Больше твердости, сэр! — продолжал Бетередж, — я именно то и хочу сказать, что говорю. Розанна Сперман оставила по себе запечатанное письмо, — письмо, адресованное к вам.
— Где оно?
— В руках ее подруги, в Коббс-Голе. Будучи здесь в последний раз, сэр, вы должны были слышать о хромой Люси, — убогой девушке на костыле?
— Дочь рыбака?
— Она самая, мистер Франклин.
— Почему это письмо не переслала мне?
— Хромая Люси очень упряма, сэр. Она не хотела отдать его ни в чьи руки, кроме ваших. А вы уехали из Англии, прежде чем я успел написать вам.
— Вернемтесь, Бетередж, и выручим его тотчас же.
— Сегодня поздно, сэр. У нас по всему берегу очень скупы на свечи; и в Коббс-Голе рано ложатся.
— Вздор! Мы дойдем в полчаса.
— Вы-то можете, сэр. И то, добравшись, найдете все двери на запоре.
Он показал мне огонек, мерцавший у нас под ногами; в тот же миг я услыхал в тиши вечера журчание речки.
— Вот и ферма, мистер Франклин! Отдохните-ка сегодня, а завтра поутру приходите ко мне, если будете так добры.
— Вы пойдете со мной к рыбаку в Коттедж?
— Да, сэр.
— Как рано?
— Как вам будет угодно, мистер Франклин.
Мы спустились по тропинке, ведущей к ферме.
III
У меня осталось весьма неясное воспоминание о происходившем на Готтерстонской ферме.
Мне помнится радушный прием, непомерный ужин, которого хватило бы накормить целое селение на Востоке, очаровательно чистенькая спальня, где можно было сожалеть лишь об одном ненавистном произведении глупости наших предков — о перине; бессонная ночь, множество перепорченных спичек и несколько раз зажигаемая свеча; наконец, ощущение беспредельной радости при восходе солнца, когда представилась возможность встать.
Мы накануне условились с Бетереджем, что я зайду за ним по дороге в Коббс-Голь, когда мне будет угодно, что, при моем нетерпении выручать письмо, значило как можно раньше. Не дожидаясь завтрака на ферме, я взял корку хлеба и отправился в путь, слегка опасаясь, не застать бы мне милого Бетереджа в постели. К величайшему облегчению моему, — сказалось, что он был не менее меня взволнован предстоящим событием. Я нашел его совершенно готовым в путь, с тростью в руке.
— Как вы себя чувствуете нынче, Бетередж?
— Плохо, сэр.
— Прискорбно слышать. На что же вы жалуетесь?
— Небывалая болезнь, мистер Франклин, собственного изобретения. Не хочу вас пугать, а только и утро не минет, как вы сами, наверно, заразитесь.
— Черт возьми!
— Чувствуете ли вы этакий неприятный жар в желудке, сэр? И точно вас что-то постукивает в темя? А! Нет еще? Ну, так вас схватит в Коббс-Голе, мистер Франклин. Я это называю следственною лихорадкой и впервые заразился ею в обществе пристава Коффа.
— Эге! А лекарство на этот раз, вероятно, в письме Розанны Сперман? Идем же и добудем его.
Несмотря на раннюю пору, мы застали жену рыбака за кухонною возней. Как только Бетередж представил меня, добрая мисс Иолланд исполнила некий обряд общежития, исключительно предназначенный (как я узнал впоследствии) для почетных посетителей. Она принесла на стол бутылку голландского джину, пару чистых трубок и начала разговор вступительною фразой: «Что нового в Лондоне, сэр?»
Не успел я подыскать ответа на этот безгранично обширный вопрос, как из темного угла кухни ко мне приблизился призрак. Бледная девушка, с диким, растерянным видом и замечательно роскошными волосами, с гневным и резким взглядом, ковыляя на костыле, подошла к столу, за которым я сидел, и стала смотреть на меня с таким выражением, как будто я был какою-то вещью, возбуждавшею в ней любопытство вместе с отвращением и волшебно притягивавшею ее взгляд.
— Мистер Бетередж, — сказала она, не спуская глаз с моего лица, — пожалуйста, скажите еще раз, как его зовут.
— Этого джентльмена, — ответил Бетередж (с сильным ударением на слове джентльмен) — зовут мистер Франклин Блек.
Девушка повернулась ко мне спиной и вдруг вышла из комнаты. Добрая мисс Иолланд, кажется, извинялась относительно странного поведения своей дочери, а Бетередж (по всей вероятности) переводил это на вежливо английское наречие. Я говорю об этом в полнейшей неуверенности. Все мое внимание было обращено на стукотню костыля этой девушки. Тук-тук, — это вверх по деревянной лестнице; тук-тук, — это в комнате у нас над головой; тук-тук, — это с лестницы вниз, и вот на пороге отворенной двери снова явился призрак, с письмом в руке, выманивая меня за дверь.
Я ушел от нескончаемых извинений и последовал за странным существом, которое ковыляло впереди меня, все шибче, и шибче, вниз по отлогому скату набережья. Она провела меня куда-то за лодки, где никто из немногих жителей рыбачьего селения не мог уже ни видеть, ни слышать нас, остановилась и в первый раз еще поглядела мне прямо в глаза.
— Стойте так, — сказала она, — я хочу посмотреть на вас. Нельзя было ошибиться в выражении ее лица. Я внушал ей чувства сильнейшего ужаса и отвращения. Я не так тщеславен, чтобы сказать, что еще ни одна женщина не смотрела на меня таким образом. Я лишь осмелюсь гораздо скромнее заявить, что ни одна еще не выказывала этого так явно. Есть предел, за которым человек уже не в состоянии выдерживать подобного смотра при некоторых обстоятельствах. Я попробовал отвлечь внимание хромой Люси на что-нибудь менее возмутительное, нежели моя физиономия.
— Кажется, у вас есть письмо для передачи мне? — начал я, — не его ли это вы держите в руке?
— Повторите-ка, было мне единственным ответом.
Я повторил мои слова, как умное дитя свой урок. «Нет, — сказала девушка про себя, но все еще беспощадно уставив на меня глаза, — понять не могу, что такое она видела в его лице. Невдомек мне, что такое она слышала в его голосе». Она вдруг отвернулась от меня и томно склонила голову на верхушку своего костыля «Ох, бедняжка моя, милая!» — проговорила она с оттенком, нежности, которого я у нее еще не слыхивал. «Нет у меня моей любушки! Что ты могла видеть в этом человеке?» Она гневно подняла голову и еще раз поглядела на меня.
— Можете ли вы есть и пить? — спросила она.
Я постарался сохранить всю серьезность и ответил:
— Да.
— Можете ли вы спать?
— Да.
— И совесть не грызет вас, когда вы видите бедную девушку в услужении?
— Разумеется, нет. С чего бы это?
Она разом бросила мне письмо (как говорится) прямо в лицо.