— Возьмите! — бешено воскликнула она, — до сих пор я вас в глаза не видывала. Не попусти мне Господи видеть вас еще когда-нибудь.
С этими словами на прощанье, она захромала от меня во всю свою прыть. Всякий, без сомнения, предугадал уже единственное объяснение, которое я мог дать ее поступкам. Я просто счел ее сумашедшею.
Достигнув этого неизбежного вывода, я обратился к более интересному предмету исследования, заключавшемуся в письме Розанны Сперман; на нем был следующий адрес:
«Франклину Блеку, сквайру. Передать в собственные руки (не доверяя никому другому) через посредство Люси Иолланд».
Я сломал печать. В куверте оказалось письмо, а в нем, в свою очередь, клочок бумаги. Сначала я прочел письмо:
«Сэр, если вам любопытно знать причину моего обхождения с вами в то время, как вы гостили в доме моей госпожи, леди Вериндер, исполните, что сказано в приложенной памятной записке, и сделайте это так, чтобы никто не мог подсмотреть за вами. Ваша покорнейшая служанка,
Розанна Сперман».
Вслед затем я взялся за клочок бумаги. Вот точная копия с него слово в слово:
«Памятная записка, — Пойти на зыбучие пески, в начале пролива. Пройти до Южной Иглы, пока веха Южной Иглы и флагшток на стоянке береговой стража за Коббс-Голем не сравняются по прямой линии, положить на утес палку или что-нибудь прямое для направления руки, как раз по линии вехи и флагштока. При этом соблюсти, чтоб один конец палки пришелся на ребре утеса с той стороны его, которая склоняется к зыбучим пескам. Ощупью по палке (начиная с конца ее, обращенного к вехе) искать в морском поросте цепь. Найдя ее, провести рукой вдоль цепи до той части, которая свешивается через ребро утеса в зыбучий песок. И затем тащить цепь».
Только что я прочел последние слова, подчеркнутые в оригинале, как позади меня послышался голос Бетереджа. Изобретатель следственной лихорадки совершенно изнемог от этого тяжкого недуга.
— Мне уж больше невтерпеж, мистер Франклин. Что она там пишет, в письме-то? Помилосердуйте, сэр, скажите нам, что такое она пишет?
Я подал ему письмо и записку. Он прочел первое, по-видимому, без особенного любопытства. Но вторая, то есть записка, произвела на него сильное впечатление.
— А что говорил пристав! — воскликнул Бетередж, — с первого дня, и до последнего, сэр, пристав говорил, что у нее должно быть записано для памяти место спрятанного. И вот эта записка! Господи помилуй, мистер Франклин, тайна, которая ставила в тупик всех, начиная с великого Коффа и ниже, только того и ждет, можно сказать, чтоб открыться вам! Всякий может видеть, что теперь отлив, сэр. Долго ли ждать начала прилива? — он поднял голову и увидал в некотором отдалении от нас рабочего паренька, чинившего сеть. — Темми Брайт! — кликнул он во весь голос.
— Слы-ышу! откликнулся Темми.
— Скоро ли прилив?
— Час повременить надо.
Каждый из нас посмотрел на часы.
— Мы можем обойти берегом, мистер Франклин, — сказал Бетередж, — и добраться до зыбучих песков, на порядках выгадав время. Что вы на это окажете, сэр?
— Пойдемте.
По дороге к зыбучим пескам я просил Бетереджа пооживить мои воспоминание о событиях (касающихся Розанны Сперман) во время следствия, произведенного приставом Коффом. С помощью старого друга я скоро возобновил в уме ясно и последовательно все обстоятельства. Уход Розанны в Фризингалл, когда все домашние думали, что она больная лежит в своей комнате, — таинственные занятия по ночам, за дверью на замке, при свече, горящей до утра, — подозрительная покупка лакированного жестяного ящика и пары собачьих цепей у мисс Иолланд, — положительная уверенность пристава в том, что Розанна спрятала что-то в зыбучих песках, и совершенное неведение спрятанного, — все эти странные результаты недоношенного следствия снова ясно представились мне, когда мы достигли зыбучих песков и пошли по низменному хребту скал, называемых Южною Иглой.
С помощью Бетереджа я скоро занял ту позицию, с которой веха и флагшток на стоянке береговой стражи уравнивалась в одну линию. Руководясь заметкой, мы вслед за тем положили мою трость в надлежащем направлении, насколько это было возможно при неровной поверхности утесов. Потом еще раз посмотрели на часы.
Прилив должен был начаться минут через двадцать. Я предложил переждать лучше на берегу, чем на сырой и скользкой поверхности утесов. Дойдя до сухого песка, я собрался было сесть, но Бетередж, к величайшему удивлению моему, собирался уйти.
— Зачем же вы уходите? — спросил я.
— Загляните еще разик в письмо, сэр, и увидите.
С одного взгляда на письмо я припомнил наказ остаться одному, производя открытие.
— Трудненько таки мне теперь покидать вас, — сказал Бетередж, — но бедняжка умерла такою страшною смертию, и меня что-то заставляет дать потачку этой ее причуде, мистер Франклин. Притом же, — прибавил он с уверенностью, — в письме не говорится, чтобы вы и впоследствии не выдавали тайны. Я поброжу в ельнике и подожду, пока вы меня захватите по дороге. Не мешкайте более чем нужно, сэр. Следственная лихорадка вовсе не такая болезнь, чтобы с ней легко было ладить при этих обстоятельствах.
Заявив это на прощанье, он ушел.
Интервал ожидания, весьма короткий относительно времени, принимал огромные размеры по масштабу терпения. Это был один из тех случаев, в которых несравненная привычка курить становится особенно дороги и утешительна. Я закурил сигару и сел на склоне берега.
С безоблачного неба солнце разливало свою красу на все видимые предметы. Несравненная свежесть воздуха придавала характер роскоши самому процессу жизни и дыхания. Даже пустынный заливчик — и тот приветствовал утро своим веселым видом, а сырая, обнаженная поверхность зыбучих песков скрывала ужасающее выражение своей коварной, темной физиономии в мимолетной улыбке. С приезда моего в Англию еще не бывало такого чудного дня.
Не успел я докурить сигару, как начался прилив. Я увидал предшествующее ему вспучиванье песков, а потом грозную дрожь, пробегавшую по всей поверхности их, — точно какой-то дух ужаса жил, двигался и трепетал под ними в бездонной глубине. Я бросал сигару и вернулся к утесам.
Заметка указывала мне пробираться ощупью вдоль по линии, обозначаемой тростью, начиная с того конца ее, который был обращен к вехе.
Я прошел таким образом более половины трости, не встречая ничего, кроме ребер утесов. Зато вершка два подальше терпение мое вознаградилось. В узкой впадинке, куда едва входил указательный палец, я нащупал цепь. Пробуя вести по ней руку в направлении к зыбучим пескам, я нашел преграду в густоте морского пороста, сплоченного во впадинке несомненно в течении времени, которое прошло с тех пор как Розанна Сперман выбрала это местечко.
Выдергать порост или просунуть сквозь него руку не было никакой возможности. Заметив место, указанное концом трости, обращенным к Зыбучим Пескам, я решился продолжить поиски за цепью по новому плану собственного изобретения. Мне пришло на мысль «пошарить» на счастье тотчас за утесами, не найду ли я потерянный след цепи в том месте, где она углубляется в пески. Я взял трость и склонился над северным краем Южной Иглы.
В этом положении лицо мое находилось в нескольких футах над поверхностью зыбучих песков. В такой близи вид этих песков, охватываемых по временам отвратительным припадком дрожи, потрясал мои нервы. Ужасные грезы о том, что умершая явится, пожалуй, на месте самоубийства, чтобы помочь мне в поисках, — невыразимая боязнь увидать, как она поднимется из пучившейся поверхности песков и укажет место, — овладели мной до озноба на солнечном припеке. Признаюсь, что я зажмурился, опуская конец трости в зыбучий песок.
Миг спустя, — не успел я погрузить палку на несколько вершков, — как уже освободился от суеверного страха и задрожал всем телом в сильнейшем волнении. При первой попытке я опустил трость наугад, зажмурясь, — и сразу попал верно. Трость моя звякнула по цепи. Крепко ухватясь левою рукой за корни порости, я свесился через край утеса, а правою рукой искал под навесом его обрыва. Правая рука ощупала цепь.
Я вытащил ее без малейшего затруднения. На конце ее был прикреплен лакированный ящик.
Цепь до того заржавела в воде, что я не мог отстегнуть кольцо прикреплявшее ее к ящику. Зажав ящик между колен и напрягая все силы, я сорвал с него крышку. Что-то белое наполнило всю его внутренность. Я опустил руку и нашел, что это белье.
Вытаскивая белье, я вытащил скомканное вместе с вам письмо. Взглянув на адрес и увидав свое имя, я положил письмо в карман и окончательно вытащил белье. Оно вытащилось плотным свертком, разумеется, принявшим форму ящика, в котором так долго лежало, вполне предохраненное от морской воды.
Я перенес белье на сухой песок берега, развернул и расправил его. Нельзя было ошибиться в том, что это за одежда. То был спальный шлафрок.
Когда я разостлал его на песке, лицевая сторона не представляла ничего, кроме бесчисленных ошибок и складок. Потом я осмотрел изнанку и тотчас увидал, что она запачкана краской с двери будуара Рэйчел!
Взгляд мой остановился, словно прикованный к пятну, а мысли разом перескочили из настоящего в прошлое. Мне вспомнились самые слова пристава Коффа, точно он снова стоял возле меня, подтверждая неопровержимое заключение, выведенное он из пятна на двери.
«Разведайте, нет ли в доме какого-нибудь платья с пятном от этой краски. Разведайте, чье это платье. Разведайте, чем объяснить владелец его свое присутствие в той комнате, где он запачкался, между полночью и тремя часами утра. Если это лицо не даст удовлетворительного ответа, нечего далеко ходить за похитителем алмаза».
Одно за другом припоминались мне эти слова, снова и сызнова повторяясь как-то утомительно машинально. Я очнулся от столбняка, длившегося, как мне казалось, несколько часов, — в сущности, без сомнения, несколько минут, — услыхав, что меня кличут. Я поднял голову и увидал Бетереджа, у которого наконец лопнуло терпение. Он только что показался в песчаных холмах на возвратном пути к берегу.