Появление старика, тотчас как я увидал его, возвратило меня к сознанию окружающих предметов и напомнило, что исследование, доведенное мною до сих пор, все еще не кончено. Я нашел пятно на шлафроке. Чей же это шлафрок?
Сначала я хотел справиться по письму, которое было у меня в кармане, — по письму, найденному в ящике.
Опустив за ним руку, я вспомнил, что есть легчайший способ узнать это. Сам шлафрок обличит истину, так как, по всей вероятности, на нем должна быть метка владельца.
Я подвид его с песку и стал искать метки.
Нашел метку и прочел — «собственное свое имя».
Знакомые мне буквы доказывали, что шлафрок мой. Я перевел взгляд повыше: вон солнце, вон блестят воды залива, вон старик Бетередж все ближе да ближе подходит ко мне. Я опять взглянул на буквы. Мое имя. Явная улика — собственное мое имя.
«Если время, труд и деньги могут сделать, вор, похитивший Лунный камень, будет у меня в руках», вот слова, с которыми я выехал из Лондона: я проник в тайну, которая скрывалась в зыбучих песках от всех живущих, а неопровержимое доказательство, пятно от краски, убедило меня, что я-то сам и есть этот вор.
IV
О собственных ощущениях ничего не могу сказать.
Мне помнится, что нанесенный мне удар совершенно лишил меня способности мыслить и чувствовать. Я, конечно, не сознавал что со мной делается, когда ко мне подошел Бетередж, так как, по свидетельству его, на вопрос: в чем дело, я засмеялся, и передав ему шлафрок, — сказал, чтоб он сам разобрал загадку.
У меня не осталось ни малейшего воспоминание о том, что было говорено между нами на берегу. Первая местность, в которой я снова ясно припоминаю себя, — ельник. Я вместе с Бетереджем иду назад, к дому; Бетередж сообщает мне, что взгляд мой прояснится, и его взгляд тоже прояснится, когда мы хватим по стаканчику грогу.
Сцена переменяется, вместо ельника — маленькая комнатка у Бетереджа. Мое решение не входить в дом Рэйчел забыто. Я с благодарностью ощущаю прохладу, тень и тишину комнаты: пью грог (вовсе неведомая мне роскошь в такое время дня), а добрый старый друг мой подливает в него студеной, как лед холодной воды. При другой обстановке напиток этот просто ошеломил бы меня. На этот раз он возбуждает мои нервы. «Взгляд мой начинает проясняться», как предсказывал Бетередж; и у самого Бетереджа тоже «проясняется взгляд».
Картина, в которой я изображаю себя, пожалуй, покажется весьма странною, чтобы не сказать больше. К чему прибегаю я на первых порах в таком положении, которое, полагаю, можно назвать беспримерным? Удаляюсь ли я от всякого общения с людьми? Напрягаю ли ум свой к исследованию отвратительной несообразности, которая тем не менее изобличает меня с силою неопровержимого факта? Спешу ли я с первым поездом в Лондон, чтобы посоветоваться с высокосведущими людьми и немедленно поднять на ноги сыскное следствие? Нет. Я принимаю предложенное мне убежище в том доме, куда войти считал для себя унижением, и сижу, прихлебывая водку с водой, в обществе старого слуги, в десять часов утра. Такого ли поступка следовало ждать от человека, поставленного в мое ужасное положение? Я могу дать лишь один ответ: мне было неизъяснимо отрадно видеть перед собой родное лицо старика Бетереджа, а приготовленный стариком Бетереджем грог так помог мне, как едва ли помогло бы что-нибудь иное при полном упадке сил телесных и нравственных, которому я подвергся. Вот единственное мое оправдание, и затем мне остается лишь удивляться неизменному соблюдению собственного достоинства и строго логичной последовательности поведения во всех случайностях жизни от колыбели до могилы, которыми обладает мой читатель или читательница.
— Ну, мистер Франклин, по крайней мере в одном нельзя сомневаться, — сказал Бетередж, бросая шлафрок перед нами на стол и указывая на него пальцем, точно это было живое существо, которое могло его слышать, — начать с того, что он врет.
Я вовсе не с такой утешительной точки зрения смотрел на это дело.
— Я не менее вас обретаюсь в неведении, точно ли я похитил алмаз, — сказал я, — но вот что свидетельствует против меня! Пятно на шлафроке, имя на шлафроке — это факты.
Бетередж подвид со стола мой стакан и убедительно сунул его мне в руку.
— Факты? — повторил он, — хватите еще капельку грогу, мистер Франклин, а вы отрешитесь от слабости верить фактам! Подтасовка, сэр! —продолжил он, таинственно понизив голос, — вот как я объясняю эту загадку. Где-нибудь да подтасовано, — и вам с вами следует разыскать это. Не было ли еще чего в жестяном ящике, когда вы опускали туда руку?
Вопрос этот мигом напомнил мне о письме, которое лежало у меня в кармане. Я достал его и развернул. Оно было в несколько страниц убористого почерка. Я с нетерпением взглянул на подпись в.конце его: «Розанна Сперман».
Как только я прочел это имя, внезапное воспоминание осветило мой ум, а при свете его возникло внезапное подозрение.
— Постойте! — воскликнул я, — ведь Розанна Сперман поступала к тетушке из исправительного приюта? Розанна Сперман была когда-то воровкой?
— Бесспорно, мистер Франклин. Что же из этого, с вашего позволения?
— Что из этого? Почем же мы знаем, наконец, что кто не она украла алмаз? Почем мы знаем, что она не могла умышленно выпачкать мой шлафрок в краске?…
Бетередж прервал мою речь, положив мне руку на плечо:
— Вы оправдаетесь, мистер Франклин, это не подлежит сомнению. Но я надеюсь, что вы оправдаетесь не этим способом. Просмотрите ее письмо. Во имя справедливости к памяти этой девушки, просмотрите ее письмо.
Искренность, с которою он сказал это, подействовала на меня, и подействовала почти как выговор.
— Вы сами составите себе суждение о ее письме, — сказал я, — я прочту его вслух.
Я начал и прочел следующие строки:
«Сэр, я хочу кое в чем признаться вам. Иное признание, несмотря на то, что в нем заключается бездна горя, можно сделать в очень немногих словах. Мое признание может быть сделано в трех словах: я люблю вас».
Письмо выпало у меня из рук. Я взглянул на Бетереджа.
— Ради Бога, — проговорил я, — что это значит?
Он, казалось, уклонялся от ответа на этот вопрос.
— Сегодня утром, сэр, вы были наедине с хромою Люси, — сказал он, — не говорила ли она чего-нибудь о Розанне Сперман?
— Они даже не упомянула имени Розанны Сперман.
— Возьмитесь опять за письмо, мистер Франклин. Я вам прямо скажу, что мне вовсе не по сердцу огорчить вас после того, что вам пришлось уже вынести. Пусть она сама за себя говорит, сэр. Да не забывайте своего грогу. Для вашей же пользы, не забывайте грогу.
Я продолжил чтение письма.
«Мне было бы очень позорно сознаться, если б я оставалась в живых в то время, когда вы будете читать это. Но когда вы найдете это письмо, я буду мертва, и покину землю. Вот что придает мне смелости. Даже могилы не останется, чтобы напомнить обо мне. Мне можно говорить правду, когда зыбучие пески готовы схоронить меня, после того как напишутся эти слова.
Кроме того, вы найдете в моем тайнике ваш шлафрок, запачканный краской, и пожелаете знать, как это случалось, что спрятала его именно я? И почему я ничего не говорила вам, пока жила на свете? На это у меня только одно объяснение. Все эти странности происходили от того, что я вас любила.
Я не стану докучать вам рассказом о себе или о моей жизни до того времени, как вы приехали в дом моей госпожи. Леди Вериндер взяла меня в исправительном приюте. В приют я перешла из тюрьмы. Посадили меня в тюрьму за то, что я была воровка. Воровала я, потому что мать моя бродила по улицам без пристанища, когда я была еще маленькою девочкой. Уличною же бродягой мать моя стала вследствие того, что джентльмен, бывший моим отцом, бросил ее. Нет надобности распространяться о такой обыкновенной истории. Она и без того слишком часто рассказывается в газетах.
Леди Вериндер была очень добра ко мне, и мистер Бетередж также был весьма добр. Они двое, да еще надзирательница в исправительном приюте, вот единственные добрые люди, которых я встречала во всю свою жизнь.
Я могла бы прожить на своем месте — не счастливо, — но все-таки прожить, не будь вашего посещения. Вас я не упрекаю, сэр. Это моя вина, вся вина моя. Помните ли то утро как вы, отыскивая мистера Бетереджа, вышли к нам из-за песчаных холмов? Вы показались мне сказочным принцем. Вы были похожи на суженого, который является ко мне. Я еще не видывала человека, столь достойного обожания. Что-то похожее на вкушение земного счастия, которого я никогда еще не знавала, взыграло во мне в тот же миг, как я увидела вас. Не смейтесь над этим, если в силах. О, если б я могла дать вам почувствовать, как это нешуточно во мне!
Я вернулась домой, написала в своем рабочем ящичке ваше имя вместе с моим и начертила под ними узел верных любовников. Тут какой-то демон, нет, лучше сказать, какой-то добрый ангел, шепнул мне: «поди, поглядись в зеркало». Зеркало сказало мне… все равно, что бы то ни было. Я была слишком глупа, чтобы внять предостережению. Я все больше и больше влюблялась в вас, точно леди равного с вами звания, или первая из всех красавиц, которыми вы любовались. Я старалась, — Боже мой, как старалась! — чтоб вы взглянули на меня. Если бы вы знали, как я плакала по ночам с горя и досады, что вы никогда не замечали меня, вы, быть может, пожалели бы обо мне и хоть изредка дарили бы меня взглядом, чтоб я могла жить им.
Пожалуй, то был бы не совсем добрый взгляд, если бы вы знали, как я ненавидела мисс Рэйчел. Я, кажется, прежде вас самих догадалась, что вы влюблены в нее. Она подарила вам розы в петлицу. Ах, мистер Франклин, вы носили мои розы чаще, нежели вам или ей приходило это в голову! В то время единственное утешение мое состояло в том, чтобы тайно заменить в вашем стакане с водой ее розу моею и потом выбросить ее розу.
Будь она в самом деле так хороша, как вам казалось, я бы, пожалуй, спокойнее перенесла это. Нет, я, кажется, еще больше бы злилась на нее. Что, если б одеть мисс Рэйчел в платье служанки, сняв с нее все украшения?… Не знаю что пользы в том, что я вам пишу это. Нельзя отвергать, что она была дурно сложена; она была слишком тонка. Но кто же знает, что нравится иным людям? Ведь молодым леди позволительны такие поступки, за которые служанка поплатилась бы своим местом. Это не мое дело. Я знаю, что вы не станете читать мое письмо, если я буду продолжать таким образом. Но горько слышать, как мисс Рэйчел называют хорошенькою, когда знаешь, что вся суть в ее наряде и самоуверенности.