если бы такое подозрение промелькнуло у меня в уме.
Но одна мысль, что вы унизились до одного уровня со мной, и что завладев вашим шлафроком, я в то же время завладела и средствами предохранить вас от открытия, и позора на всю жизнь, — я говорю, сэр, одна эта мысль подавала мне такой повод надеяться на вашу благосклонность, что я, можно сказать, зажмурясь перешла от подозрения к уверенности. Я тут же порешила в уме, что вы более всех выказывали свои хлопоты о полиции для того, чтоб отвести нам глаза, и что похищение алмаза не могло совершаться помимо ваших рук.
Волнение при этом новом открытии, кажется, на время вскружило мне голову; я почувствовала такое жгучее желание видеть вас, — попытать вас словечком или двумя насчет алмаза и таким образом заставить вас посмотреть на меня, поговорить со мной, — что я убрала себе волосы, прихорошилась, как могла, и смело пошла в библиотеку, где вы писали, как мне было известно.
Вы оставили наверху один из своих перстней, который послужил мне наилучшим предлогом зайти к вам, но если вы когда-нибудь любили, сэр, вы поймете, как вся моя храбрость остыла, когда я вошла в комнату и очутилась в вашем присутствии. И тут вы так холодно взглянули на меня, так равнодушно поблагодарили меня за найденное кольцо, что у меня задрожали колени, и я боялась упасть на пол к вашим ногам. Поблагодарив меня, вы снова, если припомните, стали писать. Я была так раздосадована подобным обращением, что собралась с духом, чтобы заговорить. «Странное дело этот алмаз, сэр», — сказала я. А вы опять подняли глаза и сказали: «да, странное!» Вы отвечали вежливо (я не отвергаю этого); но все-таки соблюдала расстояние, — жестокое расстояние между нами. Так как я думала, что пропавший алмаз спрятав у нас где-нибудь при себе, то холодность ваших ответов до того раздражила меня, что я осмелилась, в пылу минуты, намекнуть вам. Я сказала: «ведь им никогда не найти алмаза, сэр, не правда ли? Нет! Ни того кто его взял, — уж я за это поручусь» Я кивнула головой и улыбнулась вам, как бы говоря: знаю! На этот раз вы взглянули на меня с чем-то в роде любопытства; а я почувствовала, что еще несколько слов с вашей или с моей стороны могут вызвать наружу всю истину. Но именно в эту минуту все испортил мистер Бетередж, подойдя к двери. Я узнала его походку и узнала также, что присутствие мое в библиотеке в такое время дня противно его правилам, — уж не говоря о присутствии моем наедине с вами. Я успела выйти сама, прежде чем он мог войти и сказать мне, чтоб я шла. Я была сердита и ошиблась в расчетах; но, несмотря на все это, еще не теряла надежды. Лед-то, понимаете ли, уж тронулся между нами, а на следующий раз я надеялась позаботиться о том, чтобы мистер Бетередж не подвертывался.
Когда я вернулась в людскую, колокол звал нас к обеду. Полдень уж прошел! А надо было еще доставить материал для нового шлафрока! Достать его можно было лишь одним способом. За обедом я притворилась больною и таким образом обеспечила в полное свое распоряжение все время до вечернего чаю.
Нет надобности говорить вам чем я занималась, пока домашние думали что я лежу в постели в своей комнате, и как я провела ночь, после того как опять притворилась больною во время чаю и была отослана в постель. Пристав Кофф открыл по крайней мере это, если не открыл ничего более. И я могу догадываться, каким образом. Меня узнали (хотя, и с опущенным вуалем) в холщевой лавке в Фризингалле. Как раз против меня, за прилавком, у которого я покупала полотно, стояло зеркало; а в этом-то зеркале я увидала, как один из приказчиков показал другому на мое плечо и шепнул что-то. Ночью, тайно работая взаперти в своей комнате, я слышала за дверью шепот служанок, которые подсматривали за мной.
В этом не было важности; нет ее, и теперь. В пятницу поутру, задолго до приезда пристава Коффа, новый шлафрок, — для пополнения вашего гардероба на место взятого мною, — был сшит, вымыт, высушен, выглажен, перемечен, сложен точь-в-точь как прачка складывала белье, а положен к вам в комод. Нечего было бояться (в случае осмотра белья по всему дому), что новизна шлафрока обличит меня. Когда вы приехали в ваш дом, ваше белье было только что куплено, — вероятно, по случаю возвращения домой из-за границы.
Вслед затем прибыл пристав Кофф, и каково же было мое удивление, когда я услыхала то, что он думал о пятне на двери.
Я считала вас виновным (как я призналась уже) скорее потому, что мне хотелось этого. И вот пристав совершенно иным путем пришел к одинаковому со мной выводу! И платье, единственная улика против вас, в моих руках! И ни одна живая душа, даже вы сами, не знает этого! Я боюсь передавать вам, что я почувствовала, вспомнив эти обстоятельства, — вы после того возненавидела бы опять обо мне».
На этом месте Бетередж взглянул на меня через письмо.
— До сих пор ни малейшего проблеска, мистер Франклин! — проговорил старик, снимая тяжелые очки в черепаховом станке и слегка отодвигая от себя признание Розанны Сперман; — не пришли ли вы к какому-нибудь заключению, сэр, пока я читал?
— Сперва докончите письмо, Бетередж, может быть, в конце найдется нечто бросающее свет. После того я скажу вам словечка два.
— Очень хорошо, сэр. Я только дам отдохнуть глазам и потом буду продолжить. А пока, мистер Франклин, я не тороплю вас; но не потрудитесь ли сказать мне хоть одном словечком, видите ли вы, как вам выбраться из этой ужасной каши?
— Вижу только, что мне надо выбраться отсюда опять в Лондон, — сказал я, — и посоветоваться с мистером Броффом. Если он не поможет мне…
— Да, сэр?
— И если пристав не выйдет из своего уединение в Доркинге…
— Не выйдет, мистер Франклин!
— В таком случае, Бетередж, — насколько я понимаю теперь, — я истощил все свои средства. После мистера Броффа и пристава я не знаю никого, кто бы мог принести мне хоть малейшую пользу.
Между тем как я говорил, кто-то постучался в дверь. Бетередж, по-видимому, был столько же удивлен, как и раздосадовав этою помехой.
— Войдите, — раздражительно крикнул он, — кто там такой!
Дверь отворилась, и к нам тихонько вошел человек такой замечательной наружности, какой мне еще не случалось видать. Судя по его стану и телодвижениям, он был еще молод. Судя по его лицу, если сравнить его с Бетереджем, он казался старее последнего. Цвет его лица был цыгански смугл; исхудалые щеки вдались глубокими впадинами, над которыми скулы выдавались навесом. Нос у него был той изящной формы, что так часто встречается у древних народов Востока и которую так редко приходится видеть у новейших племен Запада. Лоб его поднимался высоко и прямо от бровей, с бесчисленным множеством морщин и складочек. В этом странном лице еще страннее были глаза: нежно-карие, задумчивые и грустные, глубоко впалые глаза эти смотрели на вас и (по крайней мере, так было со мной) произвольно завладевали вашим вниманием. Прибавьте к этому массу густых, низко-курчавых волос, которые по какой-то прихоти природы поседели удивительно причудливо и только местами. На маковке они еще сохраняли свой природный цвет воронова крыла. От висков же вокруг головы, — без малейшего перехода проседи для умаления противоположности, — она совершенно побелела. Граница двух цветов не представляла никакой правильности. В одном месте белые волосы взбегали в чернь, в другом черные ниспадали в седину. Я смотрел на этого человека с любопытством, которого, стыдно сознаться, никак не мог преодолеть. Нежно-карие глаза его кротко разменялись со мной взглядом, а он встретил невольную грубость моего взгляда извинением, которого я, по совести, вовсе не заслуживал.
— Прошу прощения, — сказал он, — я никак не думал, что мистер Бетередж занят.
Он вынул из кармана лист бумага и подал его Бетереджу.
— Список на будущую неделю, — проговорил он. Глаза его лишь на один миг остановилась на мне, а затем он так же тихо вышел из комнаты, как и вошел.
— Кто это? — спросил я.
— Помощник мистера Канди, — сказал Бетередж; — кстати, мистер Франклин, вам жаль будет слышать, что маленький доктор до сих пор еще не оправился от болезни, которую охватил, возвращаясь домой с обеда в день рождения. Здоровье его так себе; но памяти он вовсе лишился во время горячки, и с тех пор от нее осталась одни обрывки. Вся практика пала на помощника. Да ее теперь и немного, кроме бедных. Им-то уж нечего делать. Им надо уж довольствоваться этим пегим цыганом, а то и вовсе некому будет лечить их.
— Вы, кажется, не любите его, Бетередж?
— Его никто не любит, сэр.
— Отчего ж он так непопулярен?
— Ну, начать с того, мистер Франклин, что и наружность не в пользу его. А потом рассказывают, что мистер Канди принял к себе весьма темную личность. Никто не знает, кто он такой и нет у него на одного приятеля в околотке. Как же ожидать, чтоб его полюбили после этого?
— Конечно, это невозможно! Позвольте узнать, что ему нужно было, когда он передал вам этот лоскуток бумаги?
— Да вот принес мне еженедельный список больных, которым нужно давать немножко вина. Миледи всегда аккуратно раздавала добрый крепкий портвейн и херес больным беднякам, а мисс Рэйчел желала, чтоб обычай этот соблюдался. Не те уж времена то! Не те! Помню я, как мистер Канди сам приносил список моей госпоже. Теперь помощник мистера Канди приносит его мне самому. Уж я буду продолжать письмо, если позволите, сэр, — сказал Бетередж, потянув к себе признание Розанны Сперман, — не весело его читать, согласен. Да все же лучше: не раскисну, вспоминая о прошлом. Он надел очки и уныло покачал годовой.
— Сколько здравого смысла, мистер Франклин, в нашем поведении относительно матерей, когда они впервые отправляют нас в жизненный путь. Все мы более или менее неохотно являемся на свет. И правы мы все до единого.
Помощник мистера Канди произвел на меня слишком сильное впечатление, чтоб я мог так скоро забыть о нем. Я пропустил неопровержимое изречение Бетереджевой философии и возвратился к пегому человеку.