цей пропажи драгоценного камня. Он, по-видимому, думал, что я действовала по наущению кого-нибудь другого. Кто бы это мог быть, я тогда не могла догадаться, не могу догадаться и теперь.
В этой неизвестности ново было только то, что пристав Кофф далеко не знал всей правды. Вы были безопасны до тех пор, пока шлафрок не найден, и ни минуты долее.
Я теряю надежду объяснить вам горе и ужас, которые угнетали меня. Я не могла долее расковать, нося ваш шлафрок. Меня всякую минуту могли взять в фризингальскую полицейскую управу, заподозрить и обыскать.
Пока пристав Кофф оставит меня на свободе, мне предстояло решиться, и тотчас же, или уничтожить шлафрок, или спрятать его в какое-нибудь безопасное место в безопасном расстоянии от дому.
Люби я вас хоть немного поменьше, мне кажется, я уничтожила бы его. Но, ах, могла ли я уничтожить единственную вещь, бывшую в моем распоряжении, которая доказывала, что я спасла вас? Если бы мы дошли до объяснения друг с другом, и если бы вы заподозрили меня в каких-либо дурных целях и заперлись во всем, — чем бы могла я выманить ваше доверие, когда шлафрока не будет у меня налицо? Разве я оказывала вам несправедливость, думая в то время, как и теперь, что вы поколеблетесь принять такую простую девушку в участницы своей тайны и сообщницы в краже, на которую соблазнились вследствие денежных затруднений? Если вы вспомните ваше холодное обхождение со мной, сэр, то едва ли удивитесь моей неохоте уничтожить единственное право на ваше доверие, и благодарность, которым и имела счастие владеть.
Я решилась его спрятать и выбрала наиболее знакомое мне место — зыбучие пески.
Только что кончился допрос, я извинилась под первым предлогом, который мне пришел в голову, и отпросилась подышать частым воздухом. Я пошла прямо в Коббс-Голь, в коттедж мистера Иолланда. Жена и дочь его были мне лучшими друзьями. Не думайте, чтоб я доверила им вашу тайну, — я никому не доверяла. Мне хотелось только написать вам это письмо и воспользоваться удобным случаем снять с себя шлафрок. Находясь под подозрением, я не могла безопасно сделать ни того, ни другого у себя дома.
И вот я подхожу почти к концу своего длинного письма, которое пишу одна-одинехонька в спальне Люси Иолланд. Когда я кончу, то сойду вниз и пронесу свернутый шлафрок под накидкой. Необходимые средства для сохранения его сухим и невредимым я найду в куче старья на кухне мисс Иолланд. Потом пойду на зыбучие пески, — не бойтесь, я не оставлю следов, которые могла бы изменить мне, — и спрячу шлафрок в песке, где его не отыщет ни одна живая душа, если я сама не открою тайны.
А когда это будет сделано, что за тем?
Затем, мистер Франклин, я, по двум причинам, попытаюсь еще раз сказать вам те слова, которых до сих пор еще не сказала. Если вы уедете, как думает Пенелопа, и если я вам не скажу их до этого, то навеки потеряю случай. Вот первая причина. И, кроме того, в случае если бы вы прогневались на мои слова, — меня утешает сознание, что шлафрок у меня готов на защиту, лучше которой и быть не может. Вот и вторая причина. Если обе они вместе вооружат мое сердце против холодности, которая до сих пор леденила его (я разумею холодность вашего обращения со мной), то настанет конец моим усилиям, и конец моей жизни.
Да. Если я пропущу ближайший случай, — если вы будете по-прежнему жестоки ко мне, и если я снова почувствую это, как чувствовала уже не раз, — тогда прости белый свет, поскупившийся для меня на счастье, которое дает другим. Прости жизнь, в которой мне более нет никакой отрады, кроме вашей ласки, хотя бы незначительной. Не упрекайте себя, сэр, если это так покончится. Но попробуйте, попытайтесь, — не можете ли вы простить и сколько-нибудь пожалеть меня! Я позабочусь, чтобы вы узнали о том, что я для вас сделала, когда мне самой уже невозможно будет сказать вам. Помянете ли вы меня добрым словом, с тою нежностью, с которою вы обращаетесь к мисс Рэйчел? Если вы это сделаете, и если тени умерших не выдумка, — мне кажется, моя тень услышит вас в трепете восторга.
Пора кончить. Я готова заплакать. Как же я отыщу, куда спрятать шлафрок, если позволю слезам ослепить меня?
Кроме того, зачем видеть во всем одну мрачную сторону? Отчего не верить, пока еще возможно, что все может кончаться к лучшему? Я могу застать вас нынче в добром расположении духа, а если нет, может быть, кто удастся завтра утром. Ведь я не скрашу печалью бедное простенькое лицо, — не правда ли? Кто знает, может быть, я напрасно исписала длинные страницы этого письма? Оно будет спрятано вместе с шлафроком, ради безопасности (есть и другая причина, но не в том дело теперь). Трудно мне было писать это письмо. Ах, если бы мы наконец поняли друг друга, с каким наслаждением я разорвала бы его! Остаюсь, сэр, истинно любящая и покорная служанка ваша.
«Розанна Сперман».
Бетередж молча дочитал письмо, старательно вложил его обратно в куверт и задумчиво опустил голову, потупив глаза в землю.
— Бетередж, — сказал я, — нет ли в конце письма какого-нибудь намека, указания?
Он медленно поднял голову с тяжелым вздохом.
— Тут нет никаких указаний, мистер Франклин, — ответил он, — послушайтесь моего совета, не трогайте этого письма, пока не кончатся теперешние ваши заботы. Оно прискорбно опечалит вас, когда бы вы ни прочли его. Не читайте его теперь.
Я положил письмо в свой бумажник.
Пересмотр шестнадцатой и семнадцатой главы Бетереджева рассказа покажет, что я имел основание поберечь себя таким образом в то время, когда силы мои подвергались жестоким испытаниям. Несчастная женщина после того дважды решалась на последнюю попытку заговорить со мной. И оба раза я имел несчастие (видит Бог, как неумышленно!) оттолкнуть ее начинания. В пятницу вечером, как это весьма верно описывает Бетередж, она застала меня одного у бильярда. Обхождение и слова ее внушали мне мысль, — а кому же она не внушила бы ее при таких обстоятельствах, — что она хотела сознаться в преступном участии относительно пропажи алмаза. Ради ее самой, я нарочно не выказал особенного любопытства. Я нарочно смотрел на бильярдные шары, вместо того чтобы смотреть на нее, — и что же было следствием этого? Она ушла от меня, оскорбленная до глубины сердца! В субботу, — когда она, после сказанного ей Пенелопой, должна была предвидеть, что отъезд мой близок, — нас преследовала та же роковая судьба. Она еще раз попыталась встретить меня на тропинке у кустарников и застала меня с Бетереджем и приставом Коффом. Пристав, имея в виду тайную цель, сослался при ней на мое участие в Розанне Сперман. А я снова, ради ее самой, бедняжки, — ответил полицейскому чиновнику наотрез и громким голосом, чтоб она тоже могла меня слышать, а объявил, что «не принимаю никакого участие в Розанне Сперман». При этих словах, которые должны были предостеречь от попытки к разговору со мной наедине, они повернулась и ушла, сознав опасность, как мне показалось тогда: на самом же деле, как мне известно теперь, осудив себя на самоубийство. Далее я уже изложил цепь событий, которые привели меня к поразительному открытию в зыбучих песках. Взгляд на прошлое теперь дополнен. От самоубийства на зыбучих песках, с его странным и страшным влиянием на теперешнее мое положение, и планы будущего, я перехожу к интересам живых людей в этом рассказе и к тем событиям, которые начинали уже мостить дорогу к медленному и трудному пути из мрака на свет.
VI
Само собой разумеется, что я пошел на станцию железной дороги в сопровождении Бетереджа. Письмо я взял в карман, а шлафрок бережно упаковал в небольшой чемоданчик, с целью повергнуть то и другое на исследование мистера Броффа в тот же вечер.
Мы молча вышли из дома. В первый раз еще старик Бетередж, будучи со мной, не находил слов. Имея кое-что сказать ему с своей стороны, я вступил в разговор тотчас, как только мы вышли за ворота.
— Прежде чем я уеду в Лондон, — начал я, — надо предложить вам два вопроса. Они касаются меня и, вероятно, несколько удивят вас.
— Если только она могут выбить у меня из головы письмо этой бедняжка, мистер Франклин, то за остальным я уж не гонюсь. Пожалуйста, сэр, начинайте удивлять меня как можно скорее.
— Вот мой первый вопрос, Бетередж. Не был ли я пьян вечером в день рождения Рэйчел?
— Вы-то пьяны? — воскликнул старик, — да, величайший недостаток вашего характера, мистер Франклин, именно в том, что вы пьете лишь за обедом, а потом капли в рот не берете!
— Но ведь это был особенный случай, день рождения. В этот вечер, не в пример прочим, я мог бросить свои привычки.
Бетередж с минуту подумал.
— Вы действительно вышли из нормы, сэр, — сказал он, — и вот каким образом. Вам, по-видимому, сильно нездоровилось, и мы убедили вас выпить капельку водки с водой, чтобы развеселить вас хоть немного.
— Я не привык пить водку с водой. Очень может быть…
— Погодите крошечку, мистер Франклин. Я ведь тоже знал, что вы не привыкли. Я налил вам полрюмки нашего старого, пятидесятилетнего коньяку и (к стыду своему) утопил этот благородный напиток почти в целом стакане холодной воды. Ребенку не с чего опьянеть, — что же толковать о взрослом!
Я знал, что в таком деле можно положиться на его память. Ясно, что пьяным я не мог быть. Я перешел ко второму вопросу.
— Когда меня еще не отправляли за границу, Бетередж, вы часто видали меня ребенком. Скажите откровенно, не замечали ль вы во мне каких-нибудь странностей после того, как я ложился спать? Не видали ли вы меня когда-нибудь ходящим во сне?
Бетередж остановился, посмотрел на меня с минуту, кивнул годовой я снова вошел.
— Вижу теперь, куда вы метите, мистер Франклин! — сказал он, — вы стараетесь объяснить, каким образом запачкали шлафрок, сами того не зная. Не подходящее дело, сэр. Вы за тридевять земель от истины. Как — ходить во сне? Этого с вами от роду не бывало!
Тут я снова почувствовал, что Бетередж должен быть прав. Ни дома, ни за границей я никогда не вел уединенной жизни. Будь я лунатиком, сотни людей заметили бы это и, в интересах моей безопасности, предупредили бы меня об этой наклонности и принял бы меры к ее пресечению.