всякое чувство благородства? Вы когда-то была джентльменом. Вы когда-то была дорога моей матери и еще дороже мне…
Голос изменил ей. Она упала в кресло, отвернулась от меня, и закрыла лицо руками.
Я переждал немного, пока мог заговорить с уверенностью. Не знаю, что я сильнее ощущал в этот, миг безмолвия — колкое ли ее презрение или гордую решимость, удерживавшую меня от всякого сочувствие ее скорби.
— Если вы не заговорите первая, — сказал я, — и я должен это сделать. Я пришел сюда поговорить с вами об одном важном деле. Угодно ли вам оказать мне простую справедливость, выслушав то, что я скажу?
Она не шевельнулась, ничего не ответила. Я не повторил своей просьбы, я ни шагу не приблизился к ее креслу. С гордостью, не уступавшею в упорстве ее гордости, я рассказал ей о своем открытии на зыбучих песках и обо всем, что повело к нему. Рассказ необходимо занял несколько времени. С начала до конца, она ни разу не оглянулась на меня, и не произнесла ни слова.
Я сдерживал свой гнев. Целая будущность моя зависела, по всему вероятию, от того, чтобы не потерять самообладание в эту минуту. Настало время проверить опытом теорию мистера Броффа. В нетерпении произвесть этот опыт, я обошел кресло и стал прямо против нее.
— Я хочу предложить вам один вопрос, — сказал я, — это заставляет меня снова вернуться к помянутому предмету. Показывала вам Розанна Сперман этот шлафрок? Да, — или нет?
Она задрожала всем телом и подошла близко ко мне. Глаза ее пытливо глядела мне в лицо, словно стараясь прочесть в нем что-то доселе неизвестное.
— Не с ума ли вы сошли? — спросила она.
Я все еще удерживался, и спокойно проговорил:
— Рэйчел, ответите ли вы на мой вопрос?
Она продолжала, не обращая внимания.
— Или у вас есть какая-нибудь цель, непонятная мне? Какой-нибудь низкий страх за будущность, относительно меня? Говорят, вы стали богатым человеком по смерти отца. Не пришли ли вы вознаградить меня за утрату моего алмаза? Может быть, у вас еще осталось настолько совести, чтобы стыдиться этого? Не в этом ли разгадка вашей претензии на невинность и басни о Розанне Сперман? Не стыд ли в основе всей этой лжи, на этот раз?
Тут я прервал ее. Я более не владел собой.
— Вы нанесли мне позорное оскорбление! — горячо вырвалось у меня. — Вы подозреваете меня в краже вашего алмаза. Я имею право и хочу знать, по какой причине?
— Подозреваю вас! — воскликнула она, не уступая мне в гневе, — бессовестный, я сама, своими глазами видела, как вы взяли алмаз.
Открытие, блеснувшее мне в этих словах, мгновенно ниспровергнув точку зрения, на которую так полагался мистер Брофф, поразило меня в конец. При всей моей невинности, я безмолвно стоял перед нею. В ее глазах, в глазах всякого, я должен был казаться человеком, ошеломленным изобличением его вины. Она отступила перед зрелищем моего унижения, и ее торжества. Внезапное безмолвие, овладевшее мной, по-видимому, пугало ее.
— Я щадила вас в то время, — сказала она, — я пощадила бы вас и теперь, если бы вы не заставили меня говорить.
Она пошла прочь, как бы собираясь выйти из комнаты, и приостановилась в нерешимости, не дойдя до двери.
— Зачем вы пришли сюда унижаться? — спросила она, — зачем вы пришли унижать и меня?
Она прошла еще несколько шагов и опять остановилась.
— Бога ради, скажите что-нибудь! — воскликнула она в порыве волнения, — если в вас осталось сколько-нибудь жалости, не дайте мне так низко упасть в своих глазах! Скажите что-нибудь и выгоните меня.
Я подошел к ней, почти не сознавая, что делаю. Вероятно, у меня была смутная мысль удержать ее, пока она выскажется. С той минуты как я узнал, что уликой, обвинявшею меня в понятии Рэйчел, было свидетельство ее собственных глаз, все — даже убеждение в своей невинности, — все спуталось у меня в голове. Я взял ее за руку; старался говорить с твердостью и дельно, но только и мог сказать:
— Рэйчел, вы когда-то любили меня.
Она затрепетала и отвернулась от меня. Рука ее бессильно дрожала в моей руке.
— Пустите, — слабо проговорила она.
Мое прикосновение, по-видимому, — сказало на нее то же действие, как звук моего голоса при входе в комнату. После того, как она назвала меня трусом, после ее признания, заклеймившего меня вором, она все еще была в моей власти, пока рука ее лежала в моей руке.
Я тихо вернул ее на средину комнаты и усадил рядом с собой.
— Рэйчел, — сказал я, — я не могу объяснить вам противоречие в том, что хочу сказать. Я могу только высказать правду, как вы ее высказали. Вы видели, собственными глазами видели, как я взял алмаз. А я перед Богом, который слышит вас, объявляю вам, что теперь только убеждаюсь в том, что взял его. Вы все еще сомневаетесь?
Она не обратила внимания на мои слова и не слыхала меня. «Пустите мою руку», слабо повторила она. То был единственный ответ. Голова ее склонилась ко мне на плечо, а рука бессознательно сжала мою руку в то самое время, как она просила пустить ее.
Я удерживался от повторения вопроса. Но тут моя сдержанность кончилась. Возможность когда-нибудь поднять голову среди честных людей зависела от возможности заставить ее сделать полное призвание. Единственная остававшаяся мне надежда заключалась в том, что Рэйчел могла пропустить что-нибудь в цепи улик, — быть может, какую-нибудь мелочь, которая тем не менее, при тщательном исследовании, могла стать средством конечного восстановление моей невинности. Сознаюсь, что я удержал ее руку. Сознаюсь, что заговорил с нею, как в былое время, со всем сочувствием и доверием, насколько мог их в себе вызвать.
— Я кое о чем попрошу вас, — сказал я, — я попрошу вас рассказать мне все случавшееся с той минуты, как мы пожелали друг другу покойной ночи, и до того времени, когда вы увидали, что я взял алмаз.
Она подняла голову с моего плеча и попробовала высвободить руку.
— Ах, зачем возвращаться к этому? — проговорила она, — зачем вспоминать?
— Вот зачем, Рэйчел. И вы, и я, оба мы жертвы какого-то чудовищного заблуждения под маской истины. Если мы вместе проследим все происшедшее в день вашего рождения, мы можем рассеять наши недоразумения.
Она снова склонила голову на мое плечо. Слезы переполняли ее глаза и тихо катались по щекам.
— Ах, — сказала она, — разве у меня-то не было этой надежды? Разве я не пробовала взглянуть на это так же, как вы теперь смотрите?
— Вы пробовала одна, — ответил я, — вы не пробовали при моей помощи.
Эти слова, казалось, пробудили в ней некоторую долю надежды, какую я ощущал, когда произносил их. Она отвечала на мои вопросы более нежели с покорностью, напрягала свой ум, охотно открывала мне всю свою душу.
— Начнем с происшедшего после того, как мы пожелали друг другу покойной ночи, — сказал я. — Вы легли в постель? Или сидели еще?
— Легла в постель.
— Заметили вы время? Поздно было?
— Не очень. Кажется, около двенадцати часов.
— Что же, вы заснули?
— Нет. Я не могла спать в эту ночь.
— У вас была бессонница?
— Я все думала о вас.
Этот ответ почти обессилил меня. В голосе, более чем в самых словах, было что-то хватавшее за сердце. Лишь помедлив немного, мог я продолжить:
— У вас был какой-нибудь свет в комнате? — спросил я.
— Никакого, пока я не встала и не зажгла свечи.
— Много ли спустя после того, как вы легли спать?
— Кажется, с час. Около часу ночи.
— Вы вышли из спальни?
— Собиралась. Надела блузу и шла к себе в гостиную за книгой…
— Вы отворила дверь из спальни?
— Только что отворила.
— Но не пошли в гостиную?
— Нет, мне помешали.
— Что же вам помешало?
— Я увидала свет за дверью и услыхала приближающиеся шаги.
— Вы испугались?
— Не тотчас. Я знала, что бедной матушке плохо спалось, и вспомнила, как она в тот вечер старалась убедить меня, чтоб я отдала ей алмаз на сохранение. Мне показалось тогда, что она без всякой причины беспокоится о нем; и тут я вообразила, что это она идет посмотреть, легла ли я, и еще раз поговорить со мной об алмазе, если я не сплю.
— Что же вы сделали?
— Я задула свечу, чтоб она подумала, будто я сплю. С своей стороны, я была тоже безрассудна и решилась хранить алмаз в избранном мною месте.
— Задув свечу, вы вернулись в постель?
— Не успела. В тот миг как я задула свечу, дверь из гостиной отворилась, и я увидала…
— Вы увидали?
— Вас.
— В обыкновенном платье?
— Нет.
— В шлафроке?
— В шлафроке, со свечой в руке.
— Одною?
— Одною.
— Могла ли вы разглядеть лицо?
— Да.
— Ясно?
— Совершенно ясно. Оно было освещено свечой, которую вы держали в руке.
— А глаза у меня открыты были?
— Да.
— Не заметили ли вы в них чего-нибудь странного? Вроде неподвижного, блуждающего выражения?
— Ничего подобного. Ваши глаза блистали даже больше обыкновенного. Вы осматривались в комнате, как бы сознавая, что находитесь там, где вам не следовало быть, и точно боялись, чтобы вас не увидали.
— Не заметили ли вы еще одного обстоятельства при входе моем в комнату, — не заметили ли вы, как я ступал?
— Как всегда. Вы дошли до средины комнаты, потом остановилась и осмотрелась.
— Что вы делали, увидав меня?
— Ничего не могла сделать. Я окаменела. Не могла ни говорить, ни крикнуть, ни даже двери своей притворить.
— Мог ли я видеть вас там, где вы стояли?
— Конечно, могла бы. Но вы ни разу не взглянули в мою сторону. Напрасно вы это спрашиваете. Я уверена, что вы не видали меня.
— Почему же вы уверены?
— Иначе разве вы взяли бы алмаз? Разве вы поступали бы так, как поступали после того? пришли ли бы вы сегодня, если бы видели, что я не спала и смотрела на вас? Не заставляйте меня говорить об этом! Я хочу отвечать вам спокойно. Помогите мне сохранить возможное спокойствие. Перейдите к чему-нибудь иному.