Он тотчас вернулся. Я пошел по дороге навстречу к нему.
— Мистер Дженнингс, — сказал я, — я не совсем искренно отнесся к вам. Я заинтересован в утраченном воспоминании мистера Канди вовсе не Лунным камнем. Я приехал в Йоркшир по серьезному личному делу. У меня лишь одно извинение в том, что я не вел дело начистую. Мне невыразимо тяжело передавать кому бы то ни было, каково мое настоящее положение.
Ездра Дженнингс поглядел на меня с видом замешательства, которое я замечал в нем и прежде.
— Я не имею ни права, ни желания вмешиваться в ваши личные дела, мистер Блек, — сказал он, — позвольте мне с своей стороны извиниться в том, что я (совершенно нечаянно) подвергнул вас тягостному испытанию.
— Вы имеете полное право, — возразил я, — назначать условия, на которых почтете возможным передать мне слышанное вами у постели мистера Канди. Я понимаю и ценю деликатность, руководящую вас в этом деле. Как же я могу рассчитывать на ваше доверие, если откажу вам в своем? Вы должны знать и узнаете, почему я заинтересован тем, что мистер Канди желал сказать мне. Если я ошибусь в своих ожиданиях, и если окажется, что вы не будете в состоянии помочь мне, узнав, в чем я действительно нуждаюсь, — то я вверяю свою тайну вашей чести, — и что-то говорит мне, что я не напрасно вверяю ее.
— Постойте, мистер Блек. Прежде того, мне надо вам оказать пару слов.
Я взглянул на него с удивлением. Им, казалось, овладело какое-то ужасное волнение, а потрясло его до глубины душа. Смуглый цвет его лица перешел в зеленоватую, смертную бледность; глаза внезапно и дико заискрились; голос вдруг упал и стал глуше, строже, смелее, нежели до сих пор. Тайные свойства этого человека, добрые или злые, — трудно было решать в эту минуту, — выступили наружу и промелькнули предо мной внезапно, как вспышка молнии.
— Прежде нежели вы что-нибудь вверите мне, — продолжил он, — вам следует знать и вы узнаете, при каких обстоятельствах я был принят в дом мистера Канди. Я не утомлю вас длиннотами. Я не имею обыкновения, сэр, (как говорится) рассказывать свою историю кому бы то на было. Моя история умрет со мной. Я прошу позволение оказать вам только то, что я говорил мистеру Канди. Если, выслушав меня, вы все-таки решитесь передать мне то, что хотели, тогда располагайте моим вниманием и услугами. Не пройтись ли нам?
Подчинившись влиянию подавленной скорби в его лице, я молча, знаком, ответил на вопрос. Мы пошли.
Пройдя несколько сот шагов, Ездра Дженнингс остановился у пролома в грубо сложенной каменной стене, которая разгораживала здесь болото от дороги.
— Не хотите ли отдохнуть, мистер Блек? — спросил он, — теперь я не то что прежде, и некоторые вещи волнуют меня.
Я, конечно, согласился. Он вывел меня сквозь пролом к торфяной куче в кустарнике, защищенной по стороны дороги низенькими деревцами, а по ту сторону ее открывался унылый вид на обширную, темную пустыню болота. В последние полчаса собралась туча. Дневной свет померк; даль скрывалась в тумане; природа глядела кротко, тихо, бесцветно, — без улыбки.
Мы сели молча. Ездра Дженнингс поставил возле себя шляпу, устало провел рукой по лбу, устало поправил свои диковинные волосы. Он бросил прочь маленький букетец диких цветов, словно возбуждаемые им воспоминания теперь язвили его.
— Мистер Блек! — вдруг заговорил он, — вы попали в дурное общество. На мне тяготело в течение нескольких лет ужасное обвинение. Жизнь моя разбита, доброе имя утрачено.
Я хотел заговорить. Он остановил меня.
— Нет, — сказал он, — извините меня; еще не время. Не спешите выражать участие, о котором впоследствии можете пожалеть. Я упомянул о тяготевшем надо мной обвинении. В связи с ним есть обстоятельства, которые говорят против меня. Я не в силах сознаться, в чем заключается обвинение, и не в состоянии, совершенно не в состоянии, доказать свою невинность. Я могу лишь заявить ее. И я заявляю вам ее, сэр, подтверждая клятвой, как христианин. Я мог бы дать вам честное слово, но мое честное слово теперь не имеет значения.
Он опять замолчал. Я оглянулся на него; но он не ответил мне своим взглядом. Все бытие его, по-видимому, было поглощено мукою воспоминаний и усилиями высказаться.
— Я мог бы многое порассказать вам, — продолжал он, — о беспощадном обращении со мною собственной моей семьи, и беспощадной вражде, которой я достался в жертву. Но зло сделано, и теперь его не поправишь. Я по возможности не желаю докучать вам, сэр, и огорчать вас. При начале моего поприща в этой стране, подлая клевета, о которой я упоминал, поразила меня раз и навсегда. Я отказался от видов на свою профессию, темная неизвестность осталась мне единственною надеждой. Я расстался с любимою женщиной: мог ли я осудить ее на дележ моего позора? В одном он дальних уголков Англии открылось место помощника врача. Я взял это место. Оно сулило мне спокойствие; оно, по-видимому, обещало мне и неизвестность. Я ошибся. Злые толки, пользуясь временем и удобным случаем, пробираются не спеша и далеко доходят. Обвинение, от которого я бежал, преследовало меня. Я был предупрежден о его приближении и мог добровольно покинуть свое место с выслуженным аттестатом, который доставил мне другое в другом отдаленном округе. Снова прошло несколько времени, и снова клевета, губившая мое доброе имя, отыскала меня. Ни этот раз я не получил предуведомления. Хозяин сказал мне: «мистер Дженнингс, я ни в чем не могу на вас пожаловаться; но вы должны оправдаться или оставить меня». Мне предстоял только один выбор, — я оставил его. Бесполезно останавливаться на том, что я вытерпел после этого. Мне всего сорок. Взгляните мне в лицо, и пусть оно расскажет вам историю нескольких бедственных лет. Кончилось тем, что я забрел сюда и встретил мистера Канди. Ему нужен был помощник. Относительно моей способности я сослался на прежнего хозяина. Оставался вопрос о моем добром имени. Я сказал ему то же, что и вам теперь, и несколько более. Я предупредил его, что встретятся затруднения, хотя бы он и поверил мне. «Здесь как и всюду, — говорил я, — я презираю преступное укрывательство под вымышленным именем: во Фризингалле я не безопаснее, чем в иных местах от грозной тучи, которая несется за мной, куда бы я ни пошел». Он отвечал: «я ничего не делаю вполовину, верю вам и жалею вас. Если вы рискнете на то, что может случаться, и также рискну». Благослови его Всемогущий Бог! Он дал мне убежище, дал занятия, дал спокойствие духа, а теперь вот уже несколько месяцев как я твердо уверен в невозможности ничего такого, что заставило бы его пожалеть об этом.
— Клевета заглохла? — спросил я.
— Нет. Клевета делает свое дело по-прежнему. Но когда она выследит меня здесь, будет поздно.
— Вы оставите это место?
— Нет, мистер Блек, я умру. Вот уже десять лет как я страдаю неизлечимым, затаенным недугом. Я не скрываю от вас, что давно бы позволил этим страданиям убить меня, не будь у меня единственного и последнего интереса в жизни, который все еще придает некоторое значение моему существованию. Мне надо обеспечить одну весьма дорогую особу, которой я никогда не увижу. Маленького моего наследства едва достаточно для ее независимого положения на свете. Надежда увеличить его некоторою суммой, если только я проживу достаточное время, побуждала меня противиться болезни теми паллиативными средствами, какие только я мог придумать. Один из действительнейших паллиативов в моей болезни — опиум. Этому-то всемогущему и всеоблегчающему лекарству я одолжен несколькими годами отсрочки моего смертного приговора. Но даже его целительная сила имеет предел. Усиление болезни постепенно заставило меня перейти от употребление опиума к злоупотреблению им. Я наконец ощущаю последствия. Моя нервная система потрясена; мои ночи ужасны. Конец не далеко. Пусть его приходит, я недаром жил и трудился. Маленькая сумма почти сколочена, и у меня есть средства пополнить ее, в случае если последние остатки жизни изменят мне скорее, нежели я надеюсь. Уж право не знаю, как это я увлекся до того, что рассказал вам все это. Я не считаю себя столь низким, чтобы возбуждать ваше сожаление. Но, быть может, вы охотнее поверите мне, узнав, что я сказал вам это при полной уверенности в близкой смерти. Нечего скрывать, мистер Блек, что вы меня интересуете. Я хотел воспользоваться утратой памяти моего друга для того, чтобы поближе познакомиться с вами. Я рассчитывал на мимолетное любопытство с вашей стороны относительно того, что он хотел вам сказать и на возможность удовлетворить это любопытство с моей стороны. Извинительна ли сколько-нибудь моя навязчивость? Пожалуй, отчасти. У человека, жившего моею жизнью, бывают горькие минуты, когда он размышляет о человеческой судьбе. Вы пользуетесь молодостью, здоровьем, богатством, положением в свете, надеждами впереди, вы и подобные вам показывают мне светлую сторону человеческой жизни и перед кончиной примиряют меня с миром, который я покидаю. Чем бы ни кончился этот разговор между нами, я не забуду, какое добро вы мне сделали этим. Теперь от вас зависит, сэр, сказать мне то, что вы предполагали, или пожелать мне доброго утра.
На это у меня был лишь один ответ. Ни минуты не колеблясь, я рассказал ему всю правду также откровенно, как она рассказана мной на этих страницах. Он дрожал всем телом и глядел на меня, затая дыхание, когда я дошел до главного событие в моих приключениях.
— Несомненно, что я входил в комнату, — сказал я, — несомненно, что я взял алмаз. На эти два факта я могу заявить лишь одно: что бы я ни делал, но это было сделано мною бессознательно…
Ездра Дженнингс в волнении схватил меня за руку.
— Стойте! — сказал он, — вы навели меня на большее, чем вы думаете. Вы никогда не имели привычки употреблять опиум?
— Сроду не пробовал.
— Не были ли ваши нервы расстроены в то время прошлого года? Не были ли вы сами беспокойны и раздражительны против обыкновения?
— Да.
— И плохо спали?
— Ужасно. Многие ночи я вовсе не засыпал.
— Не был ли день рождения исключением? Постарайтесь припомнить. Хорошо ли вы спали в тот день?