В таком смысле я и написал ей. Вот все, что я мог сделать сегодня. Завтра надо повидать мистера Бетереджа и сообщить ему необходимые распоряжение по уборке дома.
Июня 18-го. Опять опоздал к мистеру Блеку. Перед рассветом у меня была ужаснейшая боль, сопровождавшаяся на этот раз полнейшим изнеможением в течении нескольких часов. Я предвижу, что мне придется в сотый раз прибегнуть к опиуму, хотя впоследствии я опять стану раскаиваться в этом. Если б и заботился лишь об одном себе, то предпочел бы жестокую боль страшным грезам. Но телесное страдание истощает меня. Если я допущу себя до изнеможения, пожалуй, кончатся тем, что я стану бесполезен мистеру Блеку в то время, когда он будет наиболее нуждаться во мне.
Я не мог ранее часа пополудни отправиться в гостиницу. Это посещение, даже при всем нездоровьи, чрезвычайно позабавило меня, единственно благодаря присутствию Габриеля Бетереджа.
Я застал его в комнате мистера Блека. Он отошел к окну и стал смотреть на улицу, пока я, по обыкновению, расспрашивал своего пациента. Мистер Блек опять весьма дурно спал и сегодня сильнее прежнего чувствовал потерю сна.
Затем я спросил, не получил ли он вестей от мистера Броффа. Письмо пришло сегодня поутру. Мистер Брофф выражал сильнейшее неодобрение образу действий, принятому его доверителем и другом по моему совету. Этот образ действий обманчив, — потому что возбуждает надежды, которые могут вовсе не осуществиться, — и вовсе непонятен ему, за исключением некоторого сходства с шарлатанством, подобным месмеризму, ясновидению и пр. Расстроив все в доме мисс Вериндер, он кончится тем, что расстроит самое мисс Вериндер. Мистер Брофф излагал это дело (не зазывая имен) известному доктору; знаменитый врач улыбнулся, покачал головой и ничего не ответил. В силу этого мистер Брофф оканчивал свое письмо протестом. Следующий вопрос мой касался Лунного камня. Представал ли адвокат какое-нибудь доказательство, что алмаз точно в Лондоне? Нет, адвокат просто отказался обсуждать этот вопрос. Он был убежден, что Лунный камень заложен мистеру Локеру. Отсутствующий друг его, знаменитый мистер Мортвет (а его глубокие познание о характере индийцев не подлежат никакому сомнению), также убежден в этом. В силу этих доводов и при множестве дел, с которыми к нему обращаются, он должен отказаться от прений по предмету, очевидно доказанному. Со временем виднее будет, а мистер Брофф не прочь подождать.
Ясно было, — если бы даже мистер Блек не разъяснил этого еще более, решившись передать мне только содержание письма, вместо того чтобы прочесть его целиком, — что в основе всего этого лежало недоверие ко мне. Давно предвидев это, я ничуть не обиделся, и даже не удивился. Только спросил мистера Блека, не поколебал ли его дружеский протест. Он с жаром отвечал, что это не произвело на него за малейшего впечатления. После этого я в праве был выключить мистера Броффа из своих соображений, и выключил. Разговор наш прекратился на этом, а Габриель Бетередж выступил из своего убежища под окном.
— Не удостоите ли выслушать меня, сэр? — спросил он, обращаясь ко мне.
— Я весь к вашим услугам, — ответил я. Бетередж взял кресло, сел к столу, а достал огромный, старомодный кожаный бумажник с карандашом таких же размеров как очки; надев очки, он развернул бумажник на белой странице и еще раз обратился ко мне.
— Я прожил, — сказал Бетередж, строго поглядывая за меня, — лет пятьдесят на службе у покойной госпожи. До этого служил в пажах у старого лорда, отца ее. От роду мне теперь что-то промеж семидесяти и восьмидесяти, — нужды нет сколько именно! Говорят, что я не хуже других узнал свет — а вдоль, а поперек. И чем же все это кончается? Кончается это, мистер Ездра Дженнингс, тем, что помощник доктора выкидывает над мистером Франклином Блеком колдовскую штуку с бутылкой опиуму, а меня, прости Господи, приставили на старости лет к колдуну в мальчишки!
Мистер Блек разразился взрывом хохота. Я хотел заговорить, но Бетередж поднял руку в знак того, что еще не кончил.
— Ни слова, мистер Дженнингс! — сказал он, — мне больше ни слова не нужно, сэр. Я, слава Богу, не без правил. Если мне дают приказ, который доводится родным братцем приказам из Бедлама, — нужды нет! Пока я получаю его от своего господина или от своей, госпожи, — повинуюсь. У меня может быть собственное мнение, которое, буде вам угодно припомнить, разделяет и мистер Брофф — великий мистер Брофф! — сказал Бетередж, возвышая голос и торжественно какая мне головой, — нужды нет; я беру назад свое мнение. Молодая госпожа говорит: «исполнить». И я тотчас отвечаю: «мисс, будет исполнено». Вот я здесь налицо с бумажником и карандашом, — последний не так остер, как бы мне хотелось, — но когда сами христиане сходят с ума, где ж тут надеяться, чтобы карандаши не притуплялись? Давайте ваши приказания, мистер Дженнингс. Я их запишу, сэр. Я уж так положил себе, чтобы ни на волос не отставать от них и не превышать их. Я слепое орудие, вот что я такое. Слепое орудие! — повторил Бетередж, бесконечно довольный собственным определением.
— Мне очень жаль, — начал я, — что вы не согласны со мной…
— Не путайте вы меня-то сюда! — перебил Бетередж, — тут вовсе не в согласии дело, дело в повиновении. Извольте распоряжаться, сэр, распоряжаться извольте!
Мистер Блек подал мне знак, чтоб я поймал его на слове. Я «изволил распорядиться» как можно ясней и серьезней.
— Надо отпереть некоторые отделение дома, — сказал я, — и обставить их точь-в-точь, как они были обставлены в прошлом году.
Бетередж предварительно лизнул кончик не совсем хорошо очиненного карандаша:
— Укажите, какие именно отделения, мистер Дженнингс! — величественно проговорил он.
— Во-первых, внутренние сени, ведущие на главную лестницу.
— «Во-первых, внутренние сени», — записал Бетередж, — начать с того, что их невозможно обставить так, как они была обставлены в прошлом году.
— Почему?
— Потому что в прошлом году в сенях стояла ястребиная чучела, мистер Дженнингс. Когда семейство выехало, чучелу вынесли вместе с прочими вещами. Когда ее выносили, она разлетелась в прах.
— Ну, так выключим чучелу.
Бетередж записал это исключение.
— «Внутренние сени обставить как в прошлом году. За исключением в прах разлетевшегося ястреба». Извольте продолжать, мистер Дженнингс.
— На лестнице по-прежнему послать ковер.
— «На лестнице по-прежнему послать ковер». Жаль огорчать вас, сэр. Но и этого нельзя сделать.
— Почему же?
— Потому что человек, настилавший ковер, умер, мистер Дженнингс, а подобного ему относительно пригонки ковра к поворотам не найдешь во всей Англии, ищите где угодно.
— Очень хорошо. Попробуем, не найдется ли в Англии другого мастера.
Бетередж сделал другую заметку, и я продолжил «распоряжаться».
— Гостиную мисс Вериндер возобновить в том же виде, как она была в прошлом году. Также коридор, ведущий из гостиной в первый этаж. Также второй коридор, ведущий из второго этажа в лучшие спальни. Также спальню, занятую в июне прошлого года мистером Франклином Блеком.
Тупой карандаш Бетереджа добросовестно поспевал за мной слово в слово.
— Продолжайте, сэр, — проговорил Бетередж с саркастическою важностью, — карандаша еще хватит на целую кучу письма.
Я сказал ему, что у меня больше нет никаких распоряжений.
— В таком случае, сэр, — сказал Бетередж, — я коснусь одного или двух пунктов относительно самого себя. Он развернул бумажник на другой странице и снова предварительно лизнул неистощимый карандаш.
— Я желаю знать, — начал он, — могу ли я, или нет, умыть себе руки…
— Положительно можете, — сказал мистер Блек, — я сейчас позвоню слугу.
— …относительно некоторой ответственности, — продолжал Бетередж, — упорно отказываясь признать чье-либо присутствие в комнате, кроме его собственного и моего: начать с гостиной мисс Вериндер. Когда мы в прошлом году снимали ковер, мистер Дженнингс, то нашли ни с чем несообразное количество булавок. Обязан ли я раскидать булавки по-прежнему?
— Разумеется, нет.
Бетередж тотчас же запасал уступку.
— Затем, касательно первого коридора, — продолжил он, — когда мы выносили оттуда разные орнаменты, то вынесли вместе с ними статую жирного, голого ребенка, кощунственно названного в домашнем каталоге Купидоном, богом любви. Прошлого года на мясистых частях плеч у него было два крыла. Я как-то не досмотрел, одного крыла как не бывало. Ответствен ли я за Купидоново крыло?
Я сделал другую уступку, а Бетередж вторую заметку.
— Что касается до второго коридора, — продолжил он, — то в нем прошлого года ничего не было, кроме дверей (в целости их я готов принять присягу, если понадобится), и я должен сознаться, что совершенно покоен относительно этого отделения дома. Но вот насчет спальни мистера Франклина (если ее тоже восстановлять по-прежнему), я желал бы знать, кто возьмется постоянно обращать ее в хлев, как бы часто ее ни убирали: там панталоны, тут полотенце, а французские романы повсюду… так я говорю, кто из нас обязан разбрасывать все после уборки, он или я?
Мистер Блек объявил, что с величайшим удовольствием примет на себя полную ответственность. Бетередж упорно отказывался принять какое-либо решение, вопроса без моего согласия, и одобрения. Я принял предложение мистера Блека, а Бетередж внес эту последнюю уступку в свой бумажник.
— Заходите, когда угодно, мистер Дженнингс, начиная с завтрашнего дня, — сказал он, вставая, — вы застанете меня за работой, с необходимыми помощниками. Почтительнейше прошу позволения поблагодарить вас за то, что посмотрели сквозь пальцы на ястребиную чучелу и Купидоново крыло, а также, и за разрешение мне умыть себе руки относительно булавок на ковре и хлева в комнате мистера Франклина. Как слуга, я глубоко обязан вам. Как человек, я думаю, что ваша голова битком набата чертиками, и свидетельствую против вашего опыта, ибо это обман и ловушка. Но не бойтесь насчет того, чтобы человеческие чувства помешали мне исполнить долг слуги! Я буду повиноваться вам, несмотря на чертиков, сэр, буду повиноваться, хоть бы вы наконец подожгли дом, — будь я проклят, если пошлю за пожарными трубами, прежде чем вы позвоните, и прикажете это сделать!