— Мой опыт производился нынче, — ответил я, — и не удался.
— А мой опыт, — возразил мистер Брофф, — и теперь еще производится. Дня два тому назад я приказал сторожить мистера Локера у банка и не распущу этого караула до последнего дня нынешнего месяца. Я знаю, что он должен лично принять алмаз из рук банкира, и поступаю так на случай, если лицо, заложившее алмаз, заставит его сделать это, выкупив залог. В таком случае я могу захватить в свои руки это лицо. И в этом есть надежда разъяснить загадку, как раз с того пункта, который теперь затрудняет вас! Согласны ли вы с этим?
Я охотно согласился.
— Я вернусь в столицу с десятичасовым поездом, — продолжал адвокат, — вернувшись, я могу узнать о каких-нибудь открытиях, и мне, пожалуй, весьма важно будет иметь под рукой Франклина Блека, чтоб обратиться к нему, буде понадобится. После всего происшедшего, могу ли я рассчитывать, что вы поддержите меня своим влиянием?
— Конечно! — сказал я.
Мистер Брофф пожал мне руку и вышел. За ним последовал и Бетередж.
Я пошел к дивану взглянуть на мистера Блека. Он не шевельнулся с тех пор, как я положил его и приготовил ему постель, он спит глубоким и спокойным сном.
Я все еще смотрел на него, когда дверь спальни тихонько отворилась. На пороге снова показалась мисс Вериндер, в своем прелестном летнем платье.
— Окажите мне последнюю милость, — шепнула она, — позвольте мне остаться с вами возле него.
Я колебался, не в интересах приличия, а только в интересах ее отдыха. Она подошла ко мне и взяла меня за руку.
— Я не могу спать; не могу даже сидеть в своей комнате, — сказала она, — О! мистер Дженнингс, если бы вы были на моем месте, как бы вам хотелось остаться здесь и смотреть на него. Ну, скажите: да! Пожалуйста!
Надо ли говорить, что я уступил? Разумеется, не надо.
Она подвинула кресло к ногам его. Она смотрела на него в безмолвном восторге блаженства, пока слезы не проступили на глазах ее. Осушив их, она сказала, что принесет свою работу. Принесла и ни разу не тронула ее иглой. Работа лежала у нее на коленах, она глаз не могла отвести от него, чтобы вдеть нитку в иглу. Я вспомнил свою молодость; я вспомнил кроткие глаза, некогда мне светившие любовью. Сердце мое стеснилось, я взялся за свой дневник и внес в него то, что здесь написано.
Итак, мы оба молча сидели около него. Один, погрузясь в свой дневник; другая — в свою любовь. Шел час за часом, а он покоился глубоким сном. Лучи новой денницы разливалась по комнате, а он ни разу не шевельнулся.
Часам к шести я ощутил в себе признаки вновь наступающих страданий. Я должен был на время оставить ее с ним одну. Я сказал, что пойду наверх и принесу ему другую подушку из его спальни. На этот раз припадок мой недолго длился. Немного погодя, я мог вернуться, и показаться ей.
Вернувшись, я застал ее у изголовья дивана. Она только что коснулась губами его чела. Я покачал годовой, как мог серьезнее, и указал ей на кресло. Она ответила мне светлою улыбкой и очаровательно покраснела.
— Вы сами сделали бы то же на моем месте, — прошептала она.
Только что пробило восемь часов. Он впервые начинает шевелиться.
Мисс Вериндер склонилась на колена у дивана. Она поместилась так, что пробуждаясь, он откроет глаза прямо в лицо ей.
Оставить их вдвоем?
Да!
Одиннадцать часов. Они уладили все между собой и все уехали в Лондон с десятичасовым поездом. Прошла моя греза кратковременного счастья. Снова пробуждает меня действительность всеми забытой, одинокой жизни.
Не берусь передать те добрые слова, которыми осыпали меня, особенно мисс Вериндер и мистер Блек. Эта слова будут припоминаться мне в часы одиночества и облегчат остаток жизненного пути. Мистер Блек напишет мне и расскажет, что произойдет в Лондоне. Мисс Вериндер осенью вернется в Йоркшир (без сомнения, к своей свадьбе), а я возьму отпуск и буду гостем в ее доме. О, что я чувствовал, когда глаза ее сияли благодарным счастием, а теплое пожатие руки словно говорило: «Это ваших рук дело!»
Бедные больные ждут меня. Опять надо возвращаться по утрам к старой рутине, вечерок — к ужасному выбору между опиумом и страданиями!
Но благословен Бог за его милосердие! И мне крошечку посветило солнце, и у меня была минута счастья.
Рассказ 5-й, снова излагаемый Франклином Блеком
С моей стороны довольно будет нескольких слов для дополнения рассказа, взятого из дневника Ездры Дженнингса.
О самом себе я могу лишь одно сказать: проснулся я утром двадцать шестого числа, вовсе не помня того, что я говорил и делал под влиянием опиума, — с той минуты, как питье впервые подействовало на меня, и до того времени, когда я открыл глаза, лежа на диване в гостиной Рэйчел. Я не чувствую себя призванным отдавать подробный отчет в том, что произошло после моего пробуждения. Ограничиваясь одними последствиями, могу сказать, что мы с Рэйчел совершенно поладили между собой, прежде нежели с той или с другой стороны последовало хоть одно слово в объяснение. И я, и Рэйчел, оба мы отказываемся разъяснять необычайное проворство нашего примирения. Милостивый государь и милостивая государыня, оглянитесь на то время, когда вы были страстно привязаны друг к другу, и вам не менее меня самого станет известно все происшедшее после того, как Ездра Дженнингс затворил дверь гостиной.
Впрочем, я могу прибавить, что мисс Мерридью непременно застала бы нас, не будь находчивости Рэйчел. Она услыхала шелест платья старушки в коридоре и тотчас выбежала к ней навстречу. Я слышал, как мисс Мерридью спросила: «что такое?» и как Рэйчел ответила: «взрыв!» мисс Мерридью тотчас позволила взять себя под руку и увести в сад, подальше от грозившего потрясения. Возвратясь же в дом, она встретила меня в зале и заявила, что сильно поражена огромными успехами в науке с тех пор, как она была девочкой в школе. «Взрывы, мистер Блек, стали гораздо легче прежних. Уверяю вас, что я едва расслышала в саду взрыв мистера Дженнингса. И вот мы теперь вошли в дом, а я не чувствую никакого запаху! Я непременно должна извиниться перед нашим ученым приятелем. Надо отдать ему справедливость, он прекрасно распорядился!»
Таким образом, победив Бетереджа и мистера Броффа, Ездра Дженнингс победил и мисс Мерридью. В свете все-таки много таится великодушия!
Во время завтрака мистер Брофф не скрывал причин, по которым ему хотелось, чтоб я отправился с ним в Лондон с утренним поездом. Караул, поставленный у банка, и возможные последствия его так затронули любопытство Рэйчел, что она тотчас решилась (если мисс Мерридью не против этого) вернуться с нами в столицу, чтобы как можно скорее получать известие о наших предприятиях.
После примерно почтительного поведение взрыва, мисс Мерридью оказалась исполненною уступок и снисходительности; вследствие чего Бетереджу сообщено было, что мы все четверо отправимся с утренним поездом. Я так и ждал, что он попросится с нами. Но Рэйчел весьма умно припасла верному, старому слуге интересное для него занятие. Ему поручали окончательно возобновить весь дом, и он был слишком поглощен домашними обязанностями, чтобы страдать «следственною лихорадкой», как это могло с ним случиться при других обстоятельствах.
Итак, уезжая в Лондон, мы жалели только о необходимости расстаться с Ездрой Дженнингсом гораздо скорее нежели мы желали. Не было возможности уговорить его поехать с нами. Я обещал писать ему, а Рэйчел настояла на том, чтоб он посетил ее, когда она вернется в Йоркшир. По всей вероятности, мы должны были встретиться через несколько месяцев, но все же очень грустно было смотреть на лучшего и дражайшего нашего друга, когда поезд тронулся со станции, оставив его одиноко стоящего на платформе.
По прибытии нашем в Лондон, к мистеру Броффу еще на станции подошел маленький мальчик, одетый в курточку и штаны ветхого черного сукна и особенно заметный по необыкновенной выпуклости глаз. Они у него так выкатывались и разбегались до такой степени без удержу, что становилось неловко при мысли, как бы они не выскочили из впадин. Выслушав мальчика, мистер Брофф просил дам извинить нас в том, что мы не проводим их до Портленд-Плеса. Едва успел я обещать Рэйчел вернуться, и рассказать обо всем, как мистер Брофф схватил меня за руку и потащил в кеб.
Мальчик, у которого так плохо держались глаза, взобрался на козлы с кучером, а кучеру приказано было ехать в Ломбард-Стрит.
— Весть из банка? — спросил я, когда мы тронулись.
— Весть о мистере Локере, — сказал мистер Брофф, — час тому назад его видели в Ламбете, как он выехал из дому в кебе с двумя людьми, которых мои люда признали за переодетых полицейских чиновников. Если в основе этой предосторожности мистера Локера лежит боязнь индийцев, то вывод отсюда весьма прост. Он едет в банк за алмазом.
— А мы едем в банк поглядеть, что из этого выйдет?
— Да, или узнать что из этого вышло, если к тому времени все кончится. Заметили ль вы моего мальчишку — на козлах-то?
— Я глаза его заметил.
Мистер Брофф засмеялся.
— У меня в конторе прозвали плутишку «Крыжовником», — сказал он, — он у меня на посылках, — и желал бы я, чтобы на моих писцов, которые дали ему это прозвище, можно было так смело полагаться как на него. Крыжовник один из самых острых мальчуганов во всем Лондоне, мистер Блек, даром что у него такие глаза.
Мы подъехали к Ломбард-Стритскому банку без двадцати минут в пять часов. Крыжовник жалобно посмотрел на своего хозяина, когда тот вылез из кэба.
— Что, тебе тоже хочется взойти? — ласково спросил мистер Брофф, — ну, войдем и следуй за мной по пятам до первого приказа. Он проворен как молния, шепнул мне мистер Брофф, — Крыжовнику довольно двух слов, где иному и двадцати мало.
Мы вошли в банк. Приемная контора с длинным прилавком, за которым сидели кассиры, была полна народу; все ждали своей очереди получить или внести деньги до пяти часов, когда банк закроется. Как только мистер Брофф показался, к нему тотчас подошли двое из толпы.