Спросите его мнение, и он вам скажет, что я заложила
Лунный камень в уплату своих секретных долгов!
Она замолчала, перебежала в комнату и упала на колени у ног матери.
– О, мама! мама! мама! Я, должно быть, сумасшедшая, не правда ли? Не открыть истины даже теперь!
Она была так возбуждена, что не заметила состояния своей матери. Она опять вскочила на ноги и в одно мгновение очутилась возле мистера Годфри.
– Я не позволю, чтобы вас, не позволю, чтобы какого-нибудь невинного человека обвинили и обесчестили по моей вине. Если вы не хотите повести меня к судье, напишите сейчас заявление о вашей невиновности, и я подпишу его. Сделайте, что я говорю вам, Годфри, или я напечатаю об этом в газетах, выбегу и стану кричать об этом на улицах!
Мы не станем уверять, что слова эти были внушены угрызениями совести, – мы скажем, что они были внушены истерикой. Снисходительный мистер Годфри успокоил ее, взяв лист бумаги и написав заявление. Она подписала его с лихорадочной торопливостью.
– Показывайте это везде, не думайте обо мне, – сказала она, подавая ему бумагу. – Боюсь, Годфри, что в мыслях моих я не была к вам до сих пор справедлива. Вы не такой эгоист, вы гораздо добрее, чем я думала. Приходите к нам, когда сможете, и я постараюсь загладить ту несправедливость, с которой обошлась с вами.
Она подала ему руку. Увы! Как жалка наша падшая натура! Увы! Мистер Годфри – он не только забылся до такой степени, что поцеловал ее руку, – он ответил ей кротким тоном, который сам по себе, при данных обстоятельствах, был греховным:
– Я приду, дорогая, с условием, чтобы мы больше не говорили об этом ненавистном предмете.
Прежде чем кто-нибудь из нас успел сказать еще слово, раздался громкий стук в дверь. Я выглянула в окно и увидела Мирское, Плоть и Дьявола, ожидавших перед домом в виде кареты и лошадей, напудренного лакея и трех женщин, одетых до такой степени смело, что еще ни разу в моей жизни не доводилось мне видеть что-либо подобное.
Рэчел вздрогнула и пришла в себя. Она приблизилась к своей матери.
– За мной заехали взять меня на цветочную выставку, –
сказала она. – Одно словечко, мама, прежде чем я пойду. Я
не огорчила вас?
Капли произвели свое действие. Цвет лица бедной моей тетки принял свой естественный оттенок.
– Нет, нет, душа моя, – сказала она, – поезжай со своими друзьями и повеселись.
Дочь наклонилась к ней и поцеловала ее.
Я стояла возле двери, когда Рэчел выходила из комнаты. Новая перемена – она была в слезах. Я с интересом наблюдала за мгновенным смягчением этого ожесточенного сердца. Я склонна уже была сказать ей несколько серьезных слов. Увы! Моя симпатия, вызванная добрыми намерениями, только оскорбила ее. «С какой стати вы жалеете меня? – спросила она горьким шепотом. – Разве вы не видите, что я счастлива? Я еду на цветочную выставку, Клак; и у меня самая красивая шляпка во всем Лондоне».
Она завершила эту насмешку надо мной воздушным поцелуем в мой адрес и выбежала из комнаты.
Вернувшись к тетушке, я заметила, что милый мистер
Годфри тихо ищет что-то по всем углам комнаты. Прежде чем я успела предложить ему помощь, он уже нашел то, что искал. Он вернулся к своей тетке и ко мне с заявлением о его невиновности в одной руке и с коробочкой серных спичек в другой.
– Дорогая тетя, маленький заговор, – сказал он. – Дорогая мисс Клак, благочестивый обман, извинительный даже с точки зрения вашей высокой нравственной прямоты! Прошу вас, оставьте Рэчел в убеждении, что я принимаю великодушное самопожертвование, с каким она подписала эту бумагу. И прошу вас, будьте свидетельницами, что я уничтожил эту бумагу в вашем присутствии, прежде чем выйти из этого дома!
Он зажег спичку и сжег бумагу на тарелке, стоявшей на столе.
– Маленькая неприятность, случившаяся со мной, –
сущий пустяк, – несравнимо важнее сохранить это чистое имя от мирской заразы. Вот!
Безобидная маленькая кучка золы, и наша милая впечатлительная Рэчел никогда не узнает о том, что мы сделали. Каковы ваши чувства сейчас?
Драгоценные друзья мои, каковы сейчас ваши чувства?
Что до меня, бедного, – у меня сейчас так же легко на душе, как у маленького мальчика.
Он засиял своей прелестной улыбкой; он протянул одну руку тетушке, а другую мне. Я была слишком потрясена его благородным поведением, чтобы заговорить. Я зажмурила глаза, поднесла его руку в каком-то мистическом самозабвении к своим губам. Он прошептал мягкое возражение. О, восторг!
Чистый, неземной восторг этой минуты! Я села, сама не знаю, на что, совершенно забыв обо всем в экзальтации своих чувств. Когда я опять открыла глаза, я точно спустилась с неба на землю. В комнате не было никого, кроме тетушки. Он ушел.
Хотела бы я поставить здесь точку, закончив рассказ на благородном поступке мистера Годфри. К несчастью, остается еще многое, очень многое, о чем финансовое давление мистера Фрэнклина Блэка вынуждает меня писать.
Оставшись одна с леди Вериндер, я, естественно, заговорила о ее здоровье, деликатно упомянув, что меня удивили ее старания скрыть от дочери свой припадок и принятые лекарства. Ответ моей тетки чрезвычайно меня удивил.
– Друзилла, – сказала она (если я еще не упомянула, что мое христианское имя Друзилла, то позвольте сообщить об этом теперь), – вы коснулись – без всякого умысла, я в этом уверена, – тяжелого предмета.
Я тотчас поднялась с места. Деликатность оставила мне лишь один выход: сперва извиниться, а потом уйти. Леди
Вериндер остановила меня и настояла, чтобы я опять села.
– Вы случайно узнали тайну, которую я доверила только своей сестре, миссис Эблуайт, и своему стряпчему, мистеру Бреффу, и никому другому. Я могу положиться на их скромность и уверена, что, когда я расскажу вам все обстоятельства, смогу положиться и на вас. Свободен ли у вас сегодняшний день или вы обещали где-нибудь быть сегодня, Друзилла?
Излишне говорить, что я тотчас отдала все свое время в полное распоряжение тетушки.
– Если так, останьтесь со мною еще на часок, – сказала она. – Я вам сообщу кое-что, и думаю, что вы выслушаете это с огорчением. А потом я попрошу вас оказать мне услугу, если только вы не против.
Бесполезно говорить, что я отнюдь не была против и чрезвычайно желала ей помочь.
– Подождемте мистера Бреффа, он должен приехать в пять часов. И вы сможете быть одною из свидетельниц, Друзилла, когда я подпишу мое завещание.
Ее завещание! Я вспомнила о каплях в ее рабочем ящике. Я вспомнила о синеватом оттенке ее лица. Свет не от мира сего, – свет, пророчески засиявший из невырытой еще могилы, осветил мои мысли. Тайна моей тетушки перестала быть для меня тайною.
Глава 3
Уважение к бедной леди Вериндер не позволило мне даже и намекнуть ей, что я угадала печальную истину, прежде чем она раскрыла рот. Я молча ждала, пока она вздумает заговорить.
– Уже несколько времени, как я серьезно больна, Друзилла, – начала тетушка, – и, странно сказать, я сама об этом не подозревала.
Я подумала о тысячах и тысячах погибающих существ, которые в эту минуту больны духовно, сами не подозревая об этом. И я очень боялась, что моя бедная тетушка может быть в их числе.
– Да, дорогая, – произнесла я грустно, – да.
– Вы знаете, что я привезла Рэчел в Лондон, чтобы посоветоваться с докторами, – продолжала она. – Я сочла нужным обратиться к двум докторам.
– Да, дорогая, – опять повторила я, – да.
– Один из двух докторов, – продолжала тетушка, – был мне незнаком. Другой был старый друг моего мужа и всегда принимал во мне искреннее участие ради моего мужа.
Прописав лекарства Рэчел, он сказал, что хотел бы поговорить со мною наедине. Я, разумеется, думала, что он даст какие-нибудь особые наставления для моей дочери. К
удивлению моему, он с серьезным видом взял меня за руку и сказал: «Я гляжу на вас, леди Вериндер, с участием не только друга, но и медика. Я боюсь, что совет врача гораздо нужнее вам, чем вашей дочери». Он задал мне несколько вопросов, которым я не придавала никакого значения, пока не заметила, что мои ответы огорчают его. Кончилось тем, что он условился приехать ко мне со своим другом, также доктором, на следующий день, в такой час, когда Рэчел не будет дома. Результаты этого визита очень ласково и осторожно сообщены мне. Осмотр показал обоим врачам, что потеряно было много драгоценного времени, которое уже нельзя вернуть, и что болезнь моя стала уже недоступна их искусству. Более чем два года я страдаю болезнью сердца, которая, не проявляя симптомов, способных напугать меня, мало-помалу гибельно разрушала мое здоровье. Я могу прожить еще несколько месяцев или умереть раньше, в течение сегодняшнего дня, – на этот счет доктора не могут, или не решаются, сказать ничего определенного.
Не стану утверждать, моя милая, что я не переживала тяжелых минут, узнав о своем настоящем положении. Но сейчас я уже покорилась своей участи и всеми силами стараюсь привести в порядок свои мирские дела. Я беспокоюсь лишь об одном, – чтобы Рэчел не узнала правды.
Если она ее узнает, она тотчас припишет мою болезнь беспокойству по поводу алмаза и станет горько упрекать себя, бедняжка, за то, в чем сама не виновата. Оба врача согласны, что болезнь началась года два, если не три тому назад. Я уверена, что вы сохраните мою тайну, Друзилла, –
я вижу искреннюю горесть и сочувствие на вашем лице.
Горесть и сочувствие! О, не этих языческих чувств следовало ожидать от англичанки, глубоко преданной христианской вере!
Тетушка и не воображала, какой трепет набожной признательности пробежал по моим жилам, когда она приблизилась к концу своего печального рассказа.
Что за поприще для полезной деятельности открывалось предо мною!
Возлюбленная моя родственница и погибающая ближняя стояла на краю великой перемены, совершенно не приготовившись, и благость провидения заставила ее открыть свое положение мне! Как я могу описать радость, с какою я тотчас вспомнила, что драгоценных друзей среди церковных пастырей, на которых могла бы в этом де